Психологическія отраженія кабака

 

Такъ вотъ: русскому молодняку твердили отцы: А ну‑ка долбанемъ! А ну‑ка – ухнемъ. Подтянемъ животъ, поголодаемъ, поднажмемъ – зато ужъ потомъ – сразу въ соціалистическій рай. Молоднякъ нажималъ, подтягивалъ животъ, подставлялъ свою головушку подъ "кулацкій" обрѣзъ, гибнулъ сотнями тысячъ: и отъ морозовъ – на зимней стройкѣ Магнитки, и отъ тифа – на Днѣпростроѣ, и отъ маляріи – въ Березникахъ, и отъ цынги въ Соликамскѣ, и отъ города – вездѣ, и отъ несчастныхъ случаевъ – на всѣхъ стройках, ибо при всѣхъ этихъ штурмахъ мѣры охраны труда – были какъ на турецкой перестрѣлкѣ.

И теперь, "выполнивъ и перевыполнивъ", онъ видитъ: тракторныя кладбища. И онъ чувствуетъ: все тотъ же голодъ. И онъ понимаетъ: все тотъ же кабакъ. "Кипитъ веселая соціалистическая стройка", перерабатывающая металлъ въ ржавчину и людей въ рабовъ или въ трупы. А когда, послѣ всѣхъ этихъ штурмов и побѣдъ, онъ попробовалъ было заикнуться: Дорогіе папаши, да какъ это? – такъ его десятками тысячъ поперли въ концентраціонные лагеря...

И сейчасъ, въ самое послѣднее время, ему – этому молодняку – преподнесли еще одну "награду побѣдителю" – отмѣну карточекъ. Онъ, этотъ молоднякъ, на вольномъ рынкѣ не покупалъ никогда и ничего (средняя студенческая стипендія была равна 60 рублямъ въ мѣсяцъ). Теперь эта стипендія уровнемъ новыхъ цѣнъ урѣзана больше, чѣмъ въ два раза, слѣдовательно, совсѣмъ уже голодъ, и въ качествѣ приправы къ этому голоду – свѣтятся икрянныя витрины "магазиновъ заочнаго питанія"...

И еще документикъ – изъ "Комсомольской Правды": разсказъ секретаря азовскаго райкома о раскулачиваніи Кубани. Годъ не указанъ, но раскулачиваніе идетъ хронически – никакъ не могутъ раскулачить до конца:

"Въ пустой станицѣ не горѣли огни и не лаяли собаки. Чернѣли вздувшіеся трупы лошадей. Ежедневно погибало 50 штукъ тягловаго скота (а людей? И. С.). Изъ сорока пяти комсомольцевъ – 30 пришлось выслать, четырехъ арестовать за кражу (процентикъ‑то какой? И. С.), одиннадцать бѣжали вмѣстѣ съ раскулаченными... Весной землю пахали дѣвушки – некому больше было. А сѣмена носили на поле на собственныхъ спинахъ – такъ какъ лошадей не осталось (а на чемъ пахали, если лошадей не осталось? И. С.)

...По поводу моего очерка о колхозной деревнѣ – въ № 58 "Современныхъ Записокъ" я получилъ нѣкоторое количество негодующихъ писемъ, написанныхъ эмигрантскими толстовцами и вегетаріанцами: сгущаю краски. Что‑жъ? И "Комсомольская Правда", она тоже сгущаетъ краски?...

Здѣсь, въ эмиграціи, обо всемъ этомъ можно разсуждать благодушно, спокойно и, такъ сказать, академически: намъ тепло, не дуетъ, и въ Соловки не волокутъ. Совѣтскій студентъ, комсомолецъ, мужикъ, рабочій – такъ разсуждать не могутъ. И не будутъ. Потому что одно – сочувствовать отцу умершаго ребенка и другое – хоронить собственнаго ребенка, погибшаго съ голоду...

...Со страницъ совѣтской прессы на читателя смотрятъ круглыя, исполненныя энтузіазма и прочаго лица "смѣны" (въ главѣ о спартакіадѣ я разскажу, какъ это дѣлается технически). Да, смѣна идетъ. Она не такая круглая и благодушная, какъ это кажется по фотографіямъ. Эта смѣна – придетъ. Мѣнять – она будетъ сильно...

 

 

СПАРТАКІАДА

 

ДИНАМО ТАЕТЪ

 

Къ концу мая мѣсяца наше каторжно‑привиллегированное положеніе въ Медгорѣ закрѣпилось приблизительно въ такой степени, въ какой это вообще возможно въ текучести совѣтскихъ судебъ, и я (оптимистическій человѣкъ) сталъ было проникаться увѣренностью въ томъ, что нашъ побѣгъ, по крайней мѣрѣ побѣгъ изъ лагеря, можно считать вполнѣ обезпеченнымъ. Одно время возникла было нѣкоторая угроза со стороны культурно‑воспитательнаго отдѣла, который довольно скоро сообразилъ, что Медоваръ играетъ только декоративную роль и что платить Медовару 300 рублей – когда мнѣ можно было заплатить только 30 – нѣтъ никакого расчета. Отъ опасности со стороны КВО я отдѣлался довольно просто: сманилъ Динамо на постройку новаго стадіона, благо прежній дѣйствительно никуда не годился. Нашелъ площадку на пригоркѣ за управленческимъ городкомъ, спланировалъ постройку. Для нея ежедневно сгоняли изъ ШИЗО по 150‑200 урокъ, приволокли откуда‑то с лѣсныхъ работъ три трактора, и КВО понялъ, что ужъ теперь‑то Динамо меня не отдастъ. Словомъ – на Шипкѣ все было спокойно...

Потомъ, въ теченіе приблизительно трехъ дней все это спокойствіе было подорвано со всѣхъ сторонъ, и передѣ нами (въ который это уже разъ!) снова встала угроза полной катастрофы.

Началось все это съ моихъ футбольно‑террористическихъ списковъ. Хлѣбниковъ оказался правъ: почти никого, кромѣ террористовъ, я среди лагерной физкультурной молодежи разыскать не могъ. Гольманъ же все настойчивѣе и настойчивѣе требовалъ отъ меня представленія списковъ: люди по этимъ спискамъ должны были быть переведены въ составъ Вохра. Исчерпавъ свои возможности, я пошелъ къ Медовару и сказалъ ему – устройте мнѣ командировку въ другія отдѣленія, здѣсь все, что можно было выискать, я уже выискалъ...

– Да, да, – затараторилъ Медоваръ, – ну, это все пустяки... Вы объ этихъ спискахъ пока никому не говорите, понимаете, только дискредитируете себя... (я, конечно, это понималъ)... Сейчасъ уезжаю въ Москву, вернусь дней черезъ пять, все это обставимъ въ лучшемъ видѣ...

Какимъ образомъ можно было "обставить все это въ лучшемъ видѣ", я понятія не имѣлъ. Да и видъ у Медовара былъ какой‑то очень ужъ разсѣянно‑жуликоватый. Медоваръ уѣхалъ. Дня черезъ три изъ Москвы пришла телеграмма:

"Медгору не вернусь тчк. вышлите вещи адресъ Динамо Москва тчк. Медоваръ".

Итакъ, великій комбинаторъ исчезъ съ медгорскаго горизонта. Поползли слухи о томъ, что головка центральнаго Динамо проворовалась въ какихъ‑то совсѣмъ ужъ астрономическихъ масштабахъ, ходили слухи о полной ликвидаціи Динамо въ связи со сліяніемъ ОГПУ и Наркомвнудѣла.

Кстати, объ этомъ сліяніи. Въ лагерѣ оно ознаменовалось однимъ единственнымъ событіемъ. На этакой тріумфальной аркѣ при входѣ въ первый лагпунктъ красовались вырѣзанныя изъ фанеры буквы: ББК ОГПУ. Пришли плотники, сняли ОГПУ и приколотили НКВД. Заключенные толклись около и придумывали всякія расшифровки новой комбинаціи буквъ. Всѣ эти расшифровки носили характеръ цѣликомъ и полностью непечатный. Никакихъ другихъ перемѣнъ и комментаріевъ "ликвидація" ОГПУ не вызвала: въ лагерѣ сидѣли въ среднемъ люди толковые.

Почти одновременно съ Медоваромъ въ Москву уѣхалъ и Радецкій: подозрѣваю, что Медоваръ къ нему и пристроился. Радецкій получалъ какое‑то новое назначеніе. Я остался, такъ сказать, лицомъ къ лицу съ Гольманомъ. Te^te‑a`‑te^te было не изъ пріятныхъ.

Вопросъ о спискахъ Гольманъ поставилъ въ ультимативномъ порядкѣ. Я отвѣтилъ просьбой о командировкѣ на сѣверъ и показалъ свои списки, больше ничего не оставалось дѣлать:

– Развѣ Медоваръ вамъ о нихъ не говорилъ, – съ невиннымъ видомъ спросилъ я.

Гольманъ внимательно посмотрѣлъ списки и поднялъ на меня свое испытующее, активистское око.

– Не везетъ вамъ, т. Солоневичъ, съ политикой въ физкультурѣ. Бросили бы вы это дѣло.

– Какое дѣло?

– Оба. И политику, и физкультуру.

– Политикой не занимаюсь.

Гольманъ посмотрѣлъ на меня съ ехидной усмѣшечкой. Потомъ сухо сказалъ:

– Оставьте эти списки здѣсь. Мы выяснимъ. Я васъ вызову. Пока.

И "выяснимъ", и "вызову", и "пока" ничего хорошаго не предвѣщали. На другой день Гольманъ дѣйствительно вызвалъ меня. Разговоръ былъ коротокъ и оффиціаленъ: КВО настаиваетъ на моемъ переходѣ туда на работу, и съ его настояніями онъ, Гольманъ, согласенъ. Въ виду чего я откомандировываюсь въ распоряженіе КВО. Однако, по совмѣстительству съ работой въ КВО я обязанъ закончить стройку стадіона.

Я вздохнулъ съ облегченіемъ. У Гольмана ко мнѣ было тоже активистское чувство, какъ и у Стародубцева, – только нѣсколько, такъ сказать, облагороженное. Гольманъ все‑таки понималъ, что очень ужъ прижимать меня – не слишкомъ рентабильное предпріятіе. Но мало ли какъ могло прорваться это чувство...

О футбольно‑террористическихъ спискахъ ни я, ни Гольманъ не сказали ни слова...

"Товарищъ Медоваръ"

 

 

БЕСѢДА СЪ ТОВАРИЩЕМЪ КОРЗУНОМЪ

 

Культурно‑воспитательный отдѣлъ ББК былъ здѣсь тѣмъ же, чѣмъ на волѣ являются культурно‑просвѣтательные отдѣлы профсоюзовъ. По корридорамъ КВО съ необычайно дѣловымъ видомъ околачивались всякіе бибработники, музработники, агитпропработники – околачивался и я, и съ тѣмъ же дѣловымъ видомъ: дѣлать что‑нибудь другое еще, было рѣшительно нечего. Во время одной изъ такихъ дѣловыхъ прогулокъ изъ комнаты въ комнату КВО меня въ корридорѣ перехватилъ Корзунъ.

– Ага, тов. Солоневичъ... Что такое я хотѣлъ съ вами поговорить... Вотъ и забылъ, чортъ возьми... Ну, зайдемте ко мнѣ, я вспомню.

Зашли. Усѣлись. Кабинетъ Корзуна былъ увѣшанъ фотографическими снимками, иллюстрирующими героизмъ строительства Бѣломорско‑Балтійскаго канала, висѣли фотографіи особо перековавшихся ударниковъ, и въ числѣ оныхъ – красовался снимокъ торжественнаго момента: на сценѣ клуба тов. Корзунъ навѣшиваетъ ордена Бѣлморстроя "лучшимъ изъ лучшихъ", тѣмъ самымъ, которые послѣ торжества отправились въ Торгсинъ – выпить, закусить и разжиться валютой...

Я отвелъ глаза отъ фотографіи – встрѣтился съ иронически‑добродушнымъ взглядомъ Корзуна – видимо, о моемъ давешнемъ совѣтѣ Смирнову онъ зналъ.

– У васъ, кажется, основательный стажъ въ области культработы.

Я отвѣтилъ.

– Но вы едва‑ли знаете, въ чемъ заключается принципіальная разница между культработой на волѣ и здѣсь.

– Думаю, что принципіальной – никакой.

– Нѣтъ, есть и принципіальная. На волѣ культработа должна поднять сознательность средняго трудящагося до уровня сознательности коммуниста. Здѣсь мы должны поднять соціальные инстинкты, – Корзунъ поднялъ палецъ, – понимаете: соціальные трудовые инстинкты деклассированной и контръ‑революціонной части населенія – до средняго совѣтскаго уровня.

– Гмъ, – сказалъ я. – Перековка?

Корзунъ посмотрѣлъ на меня какъ‑то искоса.

– Всѣхъ перековать – мы не можемъ. Но тѣхъ, кого мы перековать не можемъ, – мы уничтожаемъ...

Утвержденіе Корзуна было форменнымъ вздоромъ: лагерь не "перековывалъ" никого, но даже и лагерь не былъ въ состояніи "уничтожить" милліоны неперекованныхъ...

– Боюсь, что для проведенія въ жизнь этой программы пришлось бы создать очень мощный, такъ сказать, механизированный аппаратъ уничтоженія.

– Ну, такъ что‑жъ? – Взглядъ у Корзуна былъ ясный, открытый и интеллигентный...

Передъ этимъ "ну, что‑жъ" – я замялся. Корзунъ посмотрѣлъ на меня не безъ соболѣзнованія.

– А вы помните Сталинскую фразу о тараканахъ? – спросилъ онъ...

Эту фразу я помнилъ: забыть ее – трудно. Изъ всего того, что было сказано о революціи ея вождями, болѣе гнуснаго, чѣмъ эта фраза, не было сказано ничего. Той части партіи, которая въ ужасѣ остановилась передъ неисчислимостью труповъ, наваленныхъ на путяхъ коллективизаціи, передъ страданіями и гнѣвомъ народа, – Сталинъ бросилъ презрительный упрекъ: таракановъ испугались. Для него "трудящіеся" были только тараканами. Выморить ихъ милліономъ больше, милліономъ меньше – не все ли равно. Я сжалъ зубы и отъ всякихъ комментаріевъ воздержался, ибо единственный подходящій къ этому случаю комментарій – это висѣлица. Въ моемъ распоряженіи ея не было...

– Да, – продолжалъ Корзунъ, – вотъ поэтому‑то Сталинъ и вождь, что онъ человѣкъ абсолютной смѣлости. Онъ ни передъ чѣмъ не остановится. Если для интересовъ революціи потребуется, чтобы онъ пошелъ цѣловать туфлю римскаго папы, – онъ пойдетъ.

Что онъ дѣйствительно пойдетъ – въ этомъ, конечно, не было никакого сомнѣнія. Я снова, какъ это часто бывало въ разговорахъ съ коммунистами, почувствовалъ себя во власти спокойной, увѣренной, очень умной и безпримѣрно наглой силы. Настолько большой, что она даже и не даетъ себѣ труда скрывать свою наглость... Весь нынѣшній разговоръ былъ нелѣпъ, ненуженъ, а можетъ быть, и опасенъ...

– Простите, тов. Корзунъ, мнѣ не хотѣлось бы разрабатывать эту тему, въ особенности здѣсь, когда я самъ, нахожусь въ положеніи таракана.

– Ну, нѣтъ, вы – не въ положеніи таракана. Вы вѣдь и сами это прекрасно понимаете... Но вы должны понять, что мы вынуждены къ безпощадности... И въ сущности – внѣ зависимости личной вины тѣхъ, кого мы уничтожаемъ. Развѣ, напримѣръ, есть какая‑нибудь личная вина въ нашихъ безпризорникахъ – а вотъ... Ахъ, чортъ, наконецъ, вспомнилъ.... Я васъ по поводу безпризорниковъ и искалъ. Вы знаете о нашей колоніи на Водораздѣлѣ. Мы тамъ организуемъ второе Болшево. Тамъ пока около двухъ тысячъ человѣкъ (пока я доѣхалъ до колоніи, въ ней оказалось болѣе четырехъ тысячъ). Такъ вотъ, мы рѣшили васъ туда командировать... Для постановки физкультурной работы. Вы вѣдь сами понимаете, что лагерная физкультура – это мифъ... А тамъ – ударная работа... Словомъ – поѣзжайте. Жить вы тамъ будете на положеніи вольнонаемнаго, ударный зачетъ сроковъ... Мы съ Гольманомъ этотъ вопросъ уже обсуждали. Онъ не возражаетъ...

Въ душѣ подымается острая боль обиды на судьбу... Водораздѣлъ... Это около 250 верстъ до границы по совсѣмъ непроходимымъ болотамъ. Если я – въ Водораздѣлѣ, Юра – здѣсь, Борисъ – въ Лодейномъ полѣ, то какъ списаться? У насъ пока – ни компасовъ, ни карты, ни сапогъ. Продовольствія – какъ котъ наплакалъ... Въ водораздѣльскомъ болотѣ можетъ насъ засосать – и въ переносномъ, и въ прямомъ смыслѣ этого слова.

Что дѣлать?..

Корзунъ продолжалъ расписывать прелести работы въ колоніи. Для того, чтобы выиграть время, я достаю папиросу, зажигаю ее, и спичка въ рукахъ прыгаетъ, какъ зайчикъ на стѣнѣ.

Но отказываться нельзя. О, Господи... Снова придется какъ‑то выкручиваться – длинно, мучительно и оскорбительно. И, главное, – совершенно неизвѣстно какъ...

Отъ Корзуна я вышелъ въ какомъ‑то оглушенномъ состояніи. Удалось оттянуть отправку въ колонію на два дня; и послѣзавтра... Что дѣлать?..

Забрался на берегъ рѣчки, сидѣлъ, курилъ, выработалъ планъ еще одной небольшой отсрочки. Пришелъ къ Гольману, доложилъ о моей полной договоренности съ Корзуномъ и сдѣлалъ при этомъ такой видъ: ну, ужъ теперь я отъ васъ, тов. Гольманъ, отдѣлаюсь, слава Тебѣ Господи, окончательно. Точно такой же видъ былъ и у Гольмана.

– А ваши динамовскія дѣла вы сдайте Батюшкову, – сказалъ онъ.

– Хорошо. Но такъ какъ Батюшковъ не находится въ совсѣмъ трезвомъ видѣ, то нѣкоторыя дѣла по сооруженію стадіона я хотѣлъ бы передать лично вамъ.

– А какія тамъ еще дѣла?

– Вамъ прорабъ сдѣлалъ неправильныя насыпи на виражахъ дорожки – онѣ осѣли, нужно пересыпать. И, второе – тотъ строительный мусоръ, который привезли для теннисныхъ площадокъ, никуда не годится. Передайте, пожалуйста, Батюшкову, чтобы онъ подыскалъ подходящіе матеріалы....

Гольманъ посмотрѣлъ на меня съ раздраженіемъ.

– Напутали вы съ этимъ стадіономъ, а теперь хотите на Батюшкова переложить. Нѣтъ ужъ, извините, пока вы стадіонъ не закончите – ни въ какія колоніи мы васъ не отпустимъ. Извольте немедленно взяться за стадіонъ и закончить его.

Я принимаю сдержанно‑огорченный видъ.

– Позвольте, вѣдь т. Корзунъ уже отдалъ приказъ...

– Это васъ не касается, беритесь немедленно за стадіонъ.

 

ПЛАНЪ ВЕЛИКОЙ ХАЛТУРЫ

 

Какая‑то отсрочка была добыта. А дальше что? Я сообщилъ Юрѣ о положеніи вещей. Юра выдвинулъ проектъ немедленнаго побѣга. Я только посмотрѣлъ на Юру. Юра сконфузился: да, это просто ляпнулъ... Но можетъ быть, можно какъ‑нибудь дать знать Борису, чтобы и онъ бѣжалъ сейчасъ же...

Это все было утопіей. Бѣжать до нашего общаго срока, значило подвести Бориса, если и не подъ разстрѣлъ, то подъ отправку куда‑нибудь за Уралъ или на Соловки. Дать ему знать и получить отъ него отвѣтъ, что онъ принимаетъ новый срокъ, было почти невозможно технически, не говоря уже о рискѣ, съ которымъ были сопряжены эти переговоры.

Дня два я бродилъ по лѣсу, въ состояніи какой‑то озлобленной рѣшимости: выходъ нужно найти. Я возстанавливалъ въ своемъ воображеніи всю мою схему совѣтскихъ взаимоотношеній, и по этой схемѣ выходило такъ, что нужно въ самомъ срочномъ порядкѣ найти какую‑то огромную, вопіющую халтуру, которая могла бы кому‑то изъ крупнаго начальства, хотя бы и тому же Корзуну или Вержбицкому, дать какія‑то новыя карьерныя перспективы. Возникали и отбрасывались культурно‑просвѣтительные, технически‑производственные и всякіе другіе планы, пока путемъ исключенія не вырисовался, пока только въ общихъ чертахъ, планъ проведенія вселагерной спартакіады ББК.

Думаю, что въ эти дни видъ у меня былъ не совсѣмъ вразумительный. По крайней мѣрѣ, Юра, встрѣтивъ какъ‑то меня по дорогѣ въ техникумъ, безпокойно сказалъ:

– Этакъ, Ва, ты совсѣмъ съ мозговъ слѣзешь.

– А что?

– Да вотъ ходишь и что‑то бормочешь...

Я постарался не бормотать. На другой же день пролѣзъ въ машинное бюро управленія ББК и по блату накаталъ докладную записку самому начальнику лагеря, Успенскому. Записка касалась вопроса объ организаціи вселагерной спартакіады, о томъ, что эта спартакіада должна служить документальнымъ и неоспоримымъ доказательствомъ правильности воспитательной системы лагерей, что она должна дать совершенно очевидное доказательство перековки и энтузіазма, что она должна опровергнуть буржуазную клевету о лагерѣ, какъ о мѣстѣ истребленія людей, ну, и прочее въ томъ же родѣ. Путемъ нѣкоторыхъ техническихъ ухищреній я сдѣлалъ такъ, чтобы записка эта попала непосредственно къ Успенскому, безъ никакихъ Корзуновъ и Гольмановъ.

Записку взялись передать непосредственно. Я шатался по лѣсамъ около Медгоры въ странномъ настроеніи: отъ этой записки зависѣлъ нашъ побѣгъ или, по крайней мѣрѣ, шансы на благополучный исходъ побѣга. Иногда мнѣ казалось, что весь этотъ проектъ – форменный вздоръ и что Успенскій въ лучшемъ случай кинетъ его въ корзину, иногда мнѣ казалось, что это – идеально вывѣренный и точный планъ.

Планъ этотъ былъ, конечно, самой вопіющей халтурой, но онъ былъ реально выполнимъ и, въ случаѣ выполненія, заложилъ бы нѣкоторый дополнительный камень въ фундаментъ карьеры т. Успенскаго. Временами мнѣ казалось, что на столь наглую и столь очевидную халтуру Успенскій все‑таки не пойдетъ. Но по зрѣломъ размышленіи я пришелъ къ выводу, что эти опасенія – вздоръ. Для того, чтобы халтурный проектъ провалился не вслѣдствіе технической невыполнимости, а только вслѣдствіе своей чрезмѣрной наглости, нужно было предполагать въ начальствѣ хоть малѣйшую совѣстливость... Какія есть у меня основанія предполагать эту совѣстливость въ Успенскомъ, если я и на волѣ не встрѣчался съ ней никогда? Объ Успенскомъ же говорили, какъ о человѣкѣ очень умномъ, чрезвычайно властномъ и совершенно безпощадномъ, какъ объ очень молодомъ партійномъ администраторѣ, который дѣлаетъ свою карьеру изо всѣхъ силъ, своихъ и чужихъ. На его совѣсти лежало много десятковъ тысячъ человѣческихъ жизней. Онъ усовѣстится? Онъ не клюнетъ на такого жирнаго, халтурнаго, карьернаго червяка? Если не клюнетъ, тогда, значитъ, во всей механикѣ совѣтскаго кабака я не понимаю ничего. Долженъ клюнуть. Клюнетъ обязательно...

Я расчитывалъ, что меня вызовутъ дня черезъ два‑три, и по всей вѣроятности, къ Гольману... Но въ тотъ же день вечеромъ въ баракъ торопливо и нѣсколько растерянно вбѣжалъ начальникъ колонны.

– Гдѣ тов. Солоневичъ... старшій... Иванъ?.. Васъ сейчасъ же требуютъ къ товарищу Успенскому...

Съ начальникомъ колонны у меня въ сущности не было никакихъ отношеній. Онъ изрѣдка дѣлалъ начальственныя, но безтолковыя и безвредныя замѣчанія, и въ глазахъ у него стояло: ты не смотри, что ты въ очкахъ... Въ случаѣ чего, я тебѣ такія гайки завинчу...

Сейчасъ въ очахъ начальника колонны не было никакихъ гаекъ. Эти очи трепались растерянно и недоумѣвающе. Къ "самому" Успенскому... И въ чемъ это здѣсь зарыта собака?.. Юра дипломатически и хладнокровно подлилъ масла въ огонь:

– Ну, значитъ, Ватикъ, опять до поздней ночи...

– Такъ вы, товарищъ Солоневичъ... пожалуйста... Я сейчасъ позвоню въ управленіе, что я вамъ передалъ..

– Да, да я сейчасъ иду... – И въ моемъ голосѣ – спокойствіе, какъ будто прогулка къ Успенскому – самое обыденное занятіе въ моей лагерной жизни....

 

СОЛОВЕЦКІЙ НАПОЛЕОНЪ

 

Въ пріемной у Успенскаго сидитъ начальникъ отдѣла снабженія и еще нѣсколько человѣкъ. Значитъ, придется подождать...

Я усаживаюсь и оглядываюсь кругомъ. Публика все хорошо откормленная, чисто выбритая, одѣтая въ новую чекистскую форму – все это головка лагернаго ОГПУ. Я здѣсь – единственный въ лагерномъ, арестантскомъ одѣяніи, и чувствую себя какимъ‑то пролетаріемъ навыворотъ. Вотъ, напротивъ меня сидитъ грузный, суровый старикъ – это начальникъ нашего медгорскаго отдѣленія Поккалнъ. Онъ смотритъ на меня неодобрительно. Между мной и имъ – цѣлая лѣстница всяческаго начальства, изъ котораго каждое можетъ вышибить меня въ тѣ не очень отдаленныя мѣста, куда даже лагерный Макаръ телятъ своихъ не гонялъ. Куда‑нибудь вродѣ девятнадцатаго квартала, а то и похуже... Поккалнъ можетъ отправить въ тѣ же мѣста почти все это начальство, меня же стереть съ лица земли однимъ дуновеніемъ своимъ... Такъ что сидѣть здѣсь подъ недоумѣнно‑неодобрительными взглядами всей этой чекистской аристократіи мнѣ не очень уютно...

Сидѣть же, видимо, придется долго. Говорятъ, что Успенскій иногда работаетъ въ своемъ кабинетѣ сутки подрядъ и тѣ же сутки заставляетъ ждать въ пріемныхъ своихъ подчиненныхъ.

Но дверь кабинета раскрывается, въ ея рамѣ показывается вытянутый въ струнку секретарь и говоритъ:

– Товарищъ Солоневичъ, пожалуйста.

Я "жалую"... На лицѣ Поккална неодобреніе переходитъ въ полную растерянность. Начальникъ отдѣла снабженія, который при появленіи секретаря поднялся было и подхватилъ свой портфель, остается торчать столбомъ съ видомъ полнаго недоумѣнія. Я вхожу въ кабинетъ и думаю: "Вотъ это клюнулъ... Вотъ это глотнулъ"...

Огромный кабинетъ, обставленный съ какою‑то выдержанной, суровой роскошью. За большимъ столомъ – "самъ" Успенскій, молодой сравнительно человѣкъ, лѣтъ тридцати пяти, плотный, съ какими‑то, безцвѣтными, свѣтлыми глазами. Умное, властолюбивое лицо. На Соловкахъ его называли "Соловецкимъ Наполеономъ"... Да, этого на мякинѣ не проведешь... Но не на мякинѣ же я и собираюсь его провести...

Онъ не то, чтобы ощупывалъ меня глазами, а какъ будто какимъ‑то точнымъ инструментомъ измѣрялъ каждую часть моего лица и фигуры.

– Садитесь.

Я сажусь.

– Это вашъ проектъ?

– Мой.

– Вы давно въ лагерѣ?

– Около полугода.

– Гмъ... Стажъ невеликъ. Лагерныя условія знаете?

– Въ достаточной степени для того, чтобы быть увѣреннымъ въ исполнимости моего проекта. Иначе я вамъ бы его и не предлагалъ...

На лицѣ Успенскаго настороженность и, пожалуй, недовѣріе.

– У меня о васъ хорошіе отзывы... Но времени слишкомъ мало. По климатическимъ условіямъ мы не можемъ проводить праздникъ позже середины августа. Я вамъ совѣтую всерьезъ подумать.

– Гражданинъ начальникъ, у меня обдуманы всѣ детали.

– А ну, разскажите...

Къ концу моего коротенькаго доклада Успенскій смотритъ на меня довольными и даже улыбающимися глазами. Я смотрю на него примѣрно такъ же, и мы оба похожи на двухъ жуликоватыхъ авгуровъ.

– Берите папиросу... Такъ вы это все беретесь провести? Какъ бы только намъ съ вами на этомъ дѣлѣ не оскандалиться...

– Товарищъ Успенскій... Въ одиночку, конечно, я ничего не смогу сдѣлать, но если помощь лагерной администраціи...

– Объ этомъ не безпокойтесь. Приготовьте завтра мнѣ для подписи рядъ приказовъ – въ томъ духѣ, о которомъ вы говорили. Поккалну я дамъ личныя распоряженія...

– Товарищъ Поккалнъ сейчасъ здѣсь.

– А, тѣмъ лучше...

Успенскій нажимаетъ кнопку звонка.

– Позовите сюда Поккална.

Входитъ Поккалнъ. Нѣмая сцена. Поккалнъ стоитъ передъ Успенскимъ болѣе или менѣе на вытяжку. Я, червь у ногъ Поккална, сижу въ креслѣ не то, чтобы развалившись, но все же заложивъ ногу на ногу, и покуриваю начальственную папиросу.

– Вотъ что, товарищъ Поккалнъ... Мы будемъ проводить общелагерную спартакіаду. Руководить ея проведеніемъ будетъ т. Солоневичъ. Вамъ нужно будетъ озаботиться слѣдующими вещами: выдѣлить спеціальные фонды усиленнаго питанія на 60 человѣкъ – срокомъ на 2 мѣсяца, выдѣлить отдѣльный баракъ или палатку для этихъ людей, обезпечить этотъ баракъ обслуживающимъ персоналомъ, дать рабочихъ для устройства тренировочныхъ площадокъ... Пока, товарищъ Солоневичъ, кажется, все?

– Пока все.

– Ну, подробности вы сами объясните тов. Поккалну. Только, тов. Поккалнъ, имѣйте въ виду, что спартакіада имѣетъ большое политическое значеніе и что подготовка должна быть проведена въ порядкѣ боевого заданія...

– Слушаю, товарищъ начальникъ...

Я вижу, что Поккалнъ не понимаетъ окончательно ни черта. Онъ ни черта не понимаетъ ни насчетъ спартакіады, ни насчетъ "политическаго значенія".

Онъ не понимаетъ, почему "боевое заданіе" и почему я, замызганный, очкастый арестантъ, сижу здѣсь почти развалившись, почти какъ у себя дома, а онъ, Поккалнъ, стоитъ на вытяжку. Ничего этого не понимаетъ честная латышская голова Поккална.

– Товарищъ Солоневичъ будетъ руководить проведеніемъ спартакіады, и вы ему должны оказать возможное содѣйствіе. Въ случаѣ затрудненій, обращайтесь ко мнѣ. И вы тоже, товарищъ Солоневичъ. Можете идти, т. Поккалнъ. Сегодня я васъ принять не могу.

Поккалнъ поворачивается налѣво кругомъ и уходитъ... А я остаюсь. Я чувствую себя немного... скажемъ, на страницахъ Шехерезады... Поккалнъ чувствуетъ себя точно такъ же, только онъ еще не знаетъ, что это Шехерезада...

Мы съ Успенскимъ остаемся одни.

– Здѣсь, т. Солоневичъ, есть все‑таки еще одинъ неясный пунктъ. Скажите, что это у васъ за странный наборъ статей?

Я уже говорилъ, что ОГПУ не сообщаетъ лагерю, за что именно посаженъ сюда данный заключенный. Указывается только статья и срокъ. Поэтому Успенскій рѣшительно не знаетъ, въ чемъ тутъ дѣло. Онъ, конечно, не очень вѣритъ въ то, что я занимался шпіонажемъ (ст. 58, п. 6), что я работалъ въ контръ‑революціонной организаціи (58, 11), ни въ то, что я предавался такому пороку, какъ нелегальная переправка совѣтскихъ гражданъ за границу, совершаемая въ видѣ промысла (59, п. 10). Статью, карающую за нелегальный переходъ границы и предусматривавшую въ тѣ времена максимумъ 3 года, ГПУ изъ скромности не использовало вовсе.

Во всю эту ахинею Успенскій не вѣритъ по той простой причинѣ, что люди, осужденные по этимъ статьямъ всерьезъ, получаютъ такъ называемую, птичку или, выражаясь оффиціальной терминологіей, "особыя указанія" и ѣдутъ въ Соловки безъ всякой пересадки.

Отсутствіе "птички", да еще 8‑лѣтній срокъ заключенія являются, такъ сказать, оффиціальнымъ симптомомъ вздорности всего обвиненія.

Кромѣ того, Успенскій не можетъ не знать, что статьи совѣтскаго Уголовнаго Кодекса "пришиваются" вообще кому попало и какъ попало: "былъ бы человѣкъ, а статья найдется"...

Я знаю, чего боится Успенскій. Онъ боится не того, что я шпіонъ, контръ‑революціонеръ и все прочее – для спартакіады это не имѣетъ никакого значенія. Онъ боится, что я просто не очень удачный халтурщикъ и что гдѣ‑то тамъ на волѣ я сорвался на какой‑то крупной халтурѣ, а такъ какъ этотъ проступокъ не предусмотрѣнъ Уголовнымъ Кодексомъ, то и пришило мнѣ ГПУ первыя попавшіяся статьи.

Это – одна изъ возможностей, которая Успенскаго безпокоитъ. Если я сорвусь и съ этой спартакіадской халтурой – Успенскій меня, конечно, живьемъ съѣстъ, но ему‑то отъ этого какое утѣшеніе? Успенскаго безпокоитъ возможная нехватка у меня халтурной квалификаціи. И больше ничего.

...Я успокаиваю Успенскаго. Я сижу за "связь съ заграницей" и сижу вмѣстѣ съ сыномъ. Послѣдній фактъ отметаетъ послѣднія подозрѣнія насчетъ неудачной халтуры:

– Такъ вотъ, т. Солоневичъ, – говоритъ Успенскій, поднимаясь. – Надѣюсь, что вы это провернете на большой палецъ. Если сумѣете – я вамъ гарантирую сниженіе срока на половину.

Успенскій, конечно, не знаетъ, что я не собираюсь сидѣть не только половины, но и четверти своего срока... Я сдержанно благодарю. Успенскій снова смотритъ на меня пристально въ упоръ.

– Да, кстати, – спрашиваетъ онъ, – какъ ваши бытовыя условія? Не нужно ли вамъ чего?

– Спасибо, тов. Успенскій, я вполнѣ устроенъ.

Успенскій нѣсколько недовѣрчиво приподнимаетъ брови.

– Я предпочитаю, – поясняю я, – авансовъ не брать, надѣюсь, что послѣ спартакіады...

– Если вы ее хорошо провернете, вы будете устроены блестяще... Мнѣ кажется, что вы ее... провернете...

И мы снова смотримъ другъ на друга глазами жуликоватыхъ авгуровъ.

– Но, если вамъ что‑нибудь нужно – говорите прямо.

Но мнѣ не нужно ничего. Во‑первыхъ, потому, что я не хочу тратить на мелочи ни одной копѣйки капитала своего "общественнаго вліянія", а во‑вторыхъ, потому, что теперь все, что мнѣ нужно, я получу и безъ Успенскаго...