Что значитъ разговоръ всерьезъ

 

Большое двухъэтажное деревянное зданіе. Внутри – закоулки, комнатки, перегородки, фанерныя, досчатыя, гонтовыя. Все заполнено людьми, истощенными недоѣданіемъ, безсонными ночами, непосильной работой, вѣчнымъ дерганіемъ изъ стороны въ сторону "ударниками", "субботниками", "кампаніями"... Холодъ, махорочный дымъ, чадъ и угаръ отъ многочисленныхъ жестяныхъ печурокъ. Двери съ надписями ПЭО, ОАО, УРЧ, КВЧ... Пойди, разберись, что это значитъ: планово‑экономическій отдѣлъ, общеадминистративный отдѣлъ, учетно‑распредѣлительная часть, культурно‑воспитательная часть... Я обхожу эти вывѣски. ПЭО – годится, но тамъ никого изъ главковъ нѣтъ. ОАО – не годится. УРЧ – къ чертямъ. КВЧ – подходяще. Заворачиваю въ КВЧ.

Въ начальникѣ КВЧ узнаю того самаго расторопнаго юношу съ побѣлѣвшими ушами, который распинался на митингѣ во время выгрузки эшелона. При ближайшемъ разсмотрѣніи онъ оказывается не такимъ ужъ юношей. Толковое лицо, смышленные, чуть насмѣшливые глаза.

– Ну, съ этимъ можно говорить всерьезъ, – думаю я.

Терминъ же "разговоръ всерьезъ" нуждается въ очень пространномъ объясненіи, иначе ничего не будетъ понятно.

Дѣло заключается – говоря очень суммарно – въ томъ, что изъ ста процентовъ усилій, затрачиваемыхъ совѣтской интеллигенціей, – девяносто идутъ совершенно впустую. Всякій совѣтскій интеллигентъ обвѣшанъ неисчислимымъ количествомъ всякаго принудительнаго энтузіазма, всякой халтуры, невыполнимыхъ заданій, безчеловѣчныхъ требованій.

Представьте себѣ, что вы врачъ какой‑нибудь больницы, не московской "показательной" и прочее, а рядовой, провинціальной. Отъ васъ требуется, чтобы вы хорошо кормили вашихъ больныхъ, чтобы вы хорошо ихъ лѣчили, чтобы вы вели общественно‑воспитательную работу среди санитарокъ, сторожей и сестеръ, поднимали трудовую дисциплину; организовывали соціалистическое соревнованіе и ударничество, источали свой энтузіазмъ и учитывали энтузіазмъ, истекающій изъ вашихъ подчиненныхъ, чтобы вы были полностью подкованы по части діалектическаго матеріализма и исторіи партіи, чтобы вы участвовали въ профсоюзной работѣ и стѣнгазетѣ, вели санитарную пропаганду среди окрестнаго населенія и т.д. и т.д.

Ничего этого вы въ сущности сдѣлать не можете. Не можете вы улучшить пищи, ибо ея нѣтъ, а и то, что есть, потихоньку подъѣдается санитарками, которыя получаютъ по 37 рублей въ мѣсяцъ и, не воруя, жить не могутъ. Вы не можете лѣчить, какъ слѣдуетъ, ибо медикаментовъ у васъ нѣтъ: вмѣсто іода идутъ препараты брома, вмѣсто хлороформа – хлоръ‑этилъ (даже для крупныхъ операцій), вмѣсто каломели – глауберовая соль. Нѣтъ перевязочныхъ матеріаловъ, нѣтъ инструментарія. Но сказать оффиціально: что всего этого у васъ нѣтъ – вы не имѣете права, это называется "дискредитаціей власти". Вы не можете организовать соціалистическаго соревнованія не только потому, что оно – вообще вздоръ, но и потому, что, если бы за него взялись мало‑мальски всерьезъ, – у васъ ни для чего другого времени не хватило бы. По этой же послѣдней причинѣ вы не можете ни учитывать чужого энтузіазма, ни "прорабатывать рѣшенія тысячу перваго съѣзда МОПР‑а"...

Но вся эта чушь требуется не то, чтобы совсѣмъ всерьезъ, но чрезвычайно настойчиво. Совсѣмъ не нужно, чтобы вы всерьезъ проводили какое‑то тамъ соціалистическое соревнованіе – приблизительно всякій дуракъ понимаетъ, что это ни къ чему. Однако, необходимо, чтобы вы дѣлали видъ, что это соревнованіе проводится на всѣ сто процентовъ. Это понимаетъ приблизительно всякій дуракъ, но этого не понимаетъ такъ называемый совѣтскій активъ, который на всѣхъ этихъ мопрахъ, энтузіазмахъ и ударничествахъ воспитанъ, ничего больше не знаетъ и прицѣпиться ему въ жизни больше не за что.

Теперь представьте себѣ, что откуда‑то вамъ на голову сваливается сотрудникъ, который всю эту чепуховину принимаетъ всерьезъ. Ему покажется недостаточнымъ, что договоръ о соцсоревнованіи мирно виситъ на стѣнкахъ и колупаевской, и разуваевской больницы. Онъ потребуетъ "черезъ общественность" или – еще хуже – черезъ партійную ячейку, чтобы вы реально провѣряли пункты этого договора. По совѣтскимъ "директивамъ" вы это обязаны дѣлать. Но въ этомъ договорѣ, напримѣръ, написано: обѣ соревнующіяся стороны обязуются довести до минимума количество паразитовъ. А ну‑ка, попробуйте провѣрить, въ какой больницѣ вшей больше и въ какой меньше. А такихъ пунктовъ шестьдесятъ... Этотъ же безпокойный дядя возьметъ и ляпнетъ въ комячейкѣ: надо заставить нашего врача сдѣлать докладъ о діалектическомъ матеріализмѣ при желудочныхъ заболѣваніяхъ... Попробуйте, сдѣлайте!.. Безпокойный дядя замѣтитъ, что какая‑то изсохшая отъ голода санитарка гдѣ‑нибудь въ уголкѣ потихоньку вылизываетъ больничную кашу: и вотъ замѣтка въ какой‑нибудь районной газетѣ: "Хищенія народной каши въ колупаевской больницѣ". А то и просто доносъ куда слѣдуетъ. И влетитъ вамъ по первое число, и отправятъ вашу санитарку въ концлагерь, а другую вы найдете очень не сразу... Или подыметъ безпокойный дядя скандалъ – почему у васъ санитарки съ грязными физіономіями ходятъ: антисанитарія. И не можете вы ему отвѣтить: сукинъ ты сынъ, ты же и самъ хорошо знаешь, что въ концѣ второй пятилѣтки – и то на душу населенія придется лишь по полкуска мыла въ годъ, откуда же я‑то его возьму? Ну, и такъ далѣе. И вамъ никакого житья и никакой возможности работать, и персоналъ вашъ разбѣжится, и больные ваши будутъ дохнуть – и попадете вы въ концлагерь "за развалъ колупаевской больницы".

Поэтому‑то при всякихъ дѣловыхъ разговорахъ установился между толковыми совѣтскими людьми принципъ этакаго хорошаго тона, заранѣе отметающаго какую бы то ни было серьезность какого бы то ни было энтузіазма и устанавливающаго такую приблизительно формулировку: лишь бы люди по мѣрѣ возможности не дохли, а тамъ чортъ съ нимъ со всѣмъ – и съ энтузіазмами, и со строительствами, и съ пятилѣтками.

Съ коммунистической точки зрѣнія – это вредительскій принципъ. Люди, которые сидятъ за вредительство, сидятъ по преимуществу за проведеніе въ жизнь именно этого принципа.

Бываетъ и сложнѣе. Этотъ же энтузіазмъ, принимающій формы такъ называемыхъ "соціалистическихъ формъ организаціи труда" рѣжетъ подъ корень самую возможность труда. Вотъ вамъ, хотя и мелкій, но вполнѣ, такъ сказать, историческій примѣръ:

1929‑й годъ. Совѣтскіе спортивные кружки дышутъ на ладанъ. Ѣсть нечего, и людямъ не до спорта. Мы, группа людей, возглавлявшихъ этотъ спортъ, прилагаемъ огромныя усилія, чтобы хоть какъ‑нибудь задержать процессъ этого развала, чтобы дать молодежи, если не тренировку всерьезъ, то хотя бы какую‑нибудь возню на чистомъ воздухѣ, чтобы какъ‑нибудь, хотя бы въ самой грошовой степени, задержать процессъ физическаго вырожденія... Въ странѣ одновременно съ ростомъ голода идетъ процессъ всяческаго полѣвѣнія. На этомъ процессѣ дѣлается много карьеръ...

Область физической культуры – не особо ударная область, и насъ пока не трогаютъ. Но вотъ группа какихъ‑то активистовъ вылѣзаетъ на поверхность: позвольте, какъ это такъ? А почему физкультура у насъ остается аполитичной? Почему тамъ не ведется пропаганда за пятилѣтку, за коммунизмъ, за міровую революцію? И вотъ – проектъ: во всѣхъ занятіяхъ и тренировкахъ ввести обязательную десятиминутную бесѣду инструктора на политическія темы.

Всѣ эти "политическія темы" надоѣли публикѣ хуже всякой горчайшей рѣдьки – и такъ ими пичкаютъ и въ школѣ, и въ печати, и гдѣ угодно. Ввести эти бесѣды въ кружкахъ (вполнѣ добровольныхъ кружкахъ) значитъ – ликвидировать ихъ окончательно: никто не пойдетъ.

Словомъ, вопросъ объ этихъ десятиминуткахъ ставится на засѣданіи президіума ВЦСПС. "Активистъ" докладываетъ. Публика въ президіумѣ ВЦСПС – не глупая публика. Передъ засѣданіемъ я сказалъ Догадову (секретарь ВЦСПС);

– Вѣдь этотъ проектъ насъ безъ ножа зарѣжетъ.

– Замѣчательно идіотскій проектъ. Но...

Активистъ докладываетъ – публика молчитъ... Только Углановъ, тогда народный комиссаръ труда, какъ‑то удивленно повелъ плечами:

– Да зачѣмъ же это?.. Рабочій приходитъ на водную станцію, скажемъ – онъ хочетъ плавать, купаться, на солнышкѣ полежать, отдохнуть, энергіи набраться... А вы ему и тутъ политбесѣду. По моему – не нужно это.

Такъ вотъ, годъ спустя это выступленіе припомнили даже Угланову... А всѣ остальные – въ томъ числѣ и Догадовъ – промолчали, помычали, и проектъ былъ принятъ. Сотни инструкторовъ за "саботажъ политической работы въ физкультурѣ" поѣхали въ Сибирь. Работа кружковъ была развалена.

Активисту на эту работу плевать: онъ дѣлаетъ карьеру и, на этомъ поприщѣ онъ ухватилъ этакое "ведущее звено", которое спортъ‑то провалитъ, но его ужъ навѣрняка вытащитъ на поверхность. Что ему до спорта? Сегодня онъ провалить спортъ и подымется на одну ступеньку партійной лѣсенки. Завтра онъ разоритъ какой‑нибудь колхозъ – подымется еще на одну... Но мнѣ‑то не наплевать. Я‑то въ области спорта работаю двадцать пять лѣтъ...

Правда, я кое какъ выкрутился. Я двое сутокъ подрядъ просидѣлъ надъ этой "директивой" и послалъ ее по всѣмъ подчиненнымъ мнѣ кружкамъ – по линіи союза служащихъ. Здѣсь было все – и энтузіазмъ, и классовая бдительность, и программы этакихъ десятиминутокъ. А программы были такія:

Эллинскія олимпіады, физкультура въ рабовладѣльческихъ формированіяхъ, средневѣковые турниры и военная подготовка феодальнаго класса. Англосаксонская система спорта – игры, легкая атлетика, – какъ система эпохи загнивающаго имперіализма... Ну, и такъ далѣе. Комаръ носу не подточить. Отъ имперіализма въ этихъ бесѣдахъ практически ничего не осталось, но о легкой атлетикѣ можно поговорить... Впрочемъ, черезъ полгода эти десятиминутки были автоматически ликвидированы: ихъ не передъ кѣмъ было читать...

Всероссійская халтура, около которой кормится и дѣлаетъ каррьеру очень много всяческаго и просто темнаго, и просто безмозглаго элемента, время отъ времени выдвигаетъ вотъ этакіе "новые организаціонные методы"... Попробуйте вы съ ними бороться или ихъ игнорировать. Группа инженера Палчинскаго была разстрѣляна, и въ оффиціальномъ обвиненіи стоялъ пунктъ о томъ, что Палчинскій боролся противъ "сквозной ѣзды". Вѣрно, онъ боролся, и онъ былъ разстрѣлянъ. Пять лѣтъ спустя эта ѣзда привела къ почти полному параличу тяговаго состава и была объявлена "обезличкой". Около трехъ сотенъ профессоровъ, которые протестовали противъ сокращеній сроковъ и программъ вузовъ, поѣхали на Соловки. Три года спустя эти программы и сроки пришлось удлинять до прежняго размѣра, а инженеровъ возвращать для дообученія. Ввели "непрерывку", которая была ужъ совершенно очевиднымъ идіотизмомъ и изъ‑за которой тоже много народу поѣхало и на тотъ свѣтъ, и на Соловки. Если бы я въ свое время открыто выступилъ противъ этой самой десятиминутки, – я поѣхалъ бы въ концлагерь на пять лѣтъ раньше срока, уготованнаго мнѣ для это цѣли судьбой...

Соцсоревнованіе и ударничество, строительный энтузіазмъ и выдвиженчество, соціалистическое совмѣстительство и профсоюзный контроль, "легкая кавалерія" и чистка учрежденій – все это завѣдомо идіотскіе способы "соціалистической организаціи", которые обходятся въ милліарды рублей и въ милліоны жизней, которые неукоснительно рано или поздно кончаются крахомъ, но противъ которыхъ вы ничего не можете подѣлать. Совѣтская Россія живетъ въ правовыхъ условіяхъ абсолютизма, который хочетъ казаться просвѣщеннымъ, но который все же стоитъ на уровнѣ восточной деспотіи съ ея янычарами, райей и пашами.

Мнѣ могутъ возразить, что все это – слишкомъ глупо для того, чтобы быть правдоподобнымъ. Скажите, а развѣ не глупо и развѣ правдоподобно то, что сто шестьдесятъ милліоновъ людей, живущихъ на землѣ хорошей и просторной, семнадцать лѣтъ подрядъ мрутъ съ голоду? Развѣ не глупо то, что сотни милліоновъ рублей будутъ ухлопаны на "Дворецъ Совѣтовъ", на эту вавилонскую башню міровой революціи – когда въ Москвѣ три семьи живутъ въ одной комнатѣ? Развѣ не глупо то, что днемъ и ночью, лѣтомъ и зимой съ огромными жертвами гнали стройку днѣпровской плотины, а теперь она загружена только на 12 процентовъ своей мощности? Развѣ не глупо разорить кубанскій черноземъ и строить оранжереи у Мурманска? Развѣ не глупо уморить отъ безкормицы лошадей, коровъ и свиней, ухлопать десятки милліоновъ на кролика, сорваться на этомъ несчастномъ звѣрькѣ и заняться, въ концѣ концовъ, одомашненіемъ карельскаго лося и камчатскаго медвѣдя? Развѣ не глупо бросить въ тундру на стройку Бѣломорско‑Балтійскаго канала 60.000 узбековъ и киргизовъ, которые тамъ въ полгода вымерли всѣ?

Все это вопіюще глупо. Но эта глупость вооружена до зубовъ. За ея спиной – пулеметы ГПУ. Ничего не пропишешь.

 

РОССІЙСКАЯ КЛЯЧА

 

Но я хочу подчеркнуть одну вещь, къ которой въ этихъ же очеркахъ – очеркахъ о лагерной жизни, почти не буду имѣть возможности вернуться. Вся эта халтура никакъ не значитъ, что этотъ злополучный совѣтскій врачъ не лѣчитъ. Онъ лѣчитъ и онъ лѣчитъ хорошо, конечно, въ мѣру своихъ матеріальныхъ возможностей. Поскольку я могу судить, онъ лѣчитъ лучше европейскаго врача или, во всякомъ случаѣ, добросовѣстнѣе его. Но это вовсе не оттого, что онъ совѣтскій врачъ. Такъ же, какъ Молоковъ – хорошій летчикъ вовсе не оттого, что онъ совѣтскій летчикъ.

Тотъ же самый Ильинъ, о которомъ я сейчасъ буду разсказывать, при всей своей халтурѣ и прочемъ, организовалъ все‑таки какіе‑то курсы десятниковъ, трактористовъ и прочее. Я самъ, при всѣхъ прочихъ своихъ достоинствахъ и недостаткахъ, вытянулъ все‑таки милліоновъ пятнадцать профсоюзныхъ денежекъ, предназначенныхъ на всякаго рода діалектическое околпачиваніе профсоюзныхъ массъ, и построилъ на эти деньги около полусотни спортивныхъ площадокъ, спортивныхъ парковъ, водныхъ станцій и прочаго. Все это построено довольно паршиво, но все это все же лучше, чѣмъ діаматъ.

Такъ что великая всероссійская халтура вовсе не не значитъ, что я, врачъ, инженеръ и прочее, – что мы только халтуримъ. Помню, Горькій въ своихъ воспоминаніяхъ о Ленинѣ приводитъ свои собственныя слова о томъ, что русская интеллигенція остается и еще долгое время будетъ оставаться единственной клячей, влекущей телѣгу россійской культуры. Сейчасъ Горькій сидитъ на правительственномъ облучкѣ и вкупѣ съ остальными, возсѣдающими на ономъ, хлещетъ эту клячу и въ хвостъ и въ гриву. Кляча по уши вязнетъ въ халтурномъ болотѣ и все‑таки тащитъ. Больше тянуть, собственно, некому... Такъ можете себѣ представить ея отношеніе къ людямъ, подкидывающимъ на эту и такъ непроѣзжую колею еще лишніе халтурные комья.

Въ концентраціонномъ лагерѣ основными видами халтуры являются "энтузіазмъ" и "перековка". Энтузіазмъ въ лагерѣ приблизительно такой же и такого же происхожденія, какъ и на волѣ, а "перековки" нѣтъ ни на полъ‑копѣйки. Развѣ что лагерь превращаетъ случайнаго воришку въ окончательнаго бандита, обалдѣлаго отъ коллективизаціи мужика – въ закаленнаго и, ежели говорить откровенно, остервенѣлаго контръ‑революціонера. Такого, что когда онъ дорвется до коммунистическаго горла – онъ сіе удовольствіе постарается продлить.

Но горе будетъ вамъ, если вы гдѣ‑нибудь, такъ сказать, оффиціально позволите себѣ усумниться въ энтузіазмѣ и въ перековкѣ. Приблизительно такъ же неуютно будетъ вамъ, если рядомъ съ вами будетъ работать человѣкъ, который не то принимаетъ всерьезъ эти лозунги, не то хочетъ сколотить на нихъ нѣкій совѣтскій капиталецъ.

 

РАЗГОВОРЪ ВСЕРЬЕЗЪ

 

Такъ вотъ, вы приходите къ человѣку по дѣлу. Если онъ безпартійный и толковый, – вы съ нимъ сговоритесь сразу. Если безпартійный и безтолковый – лучше обойдите сторонкой, подведетъ. Если партійный и безтолковый – упаси васъ Господи – попадете въ концлагерь или, если вы уже въ концлагерѣ, – попадете на Лѣсную Рѣчку.

Съ такими приблизительно соображеніями я вхожу въ помѣщеніе КВЧ. Полдюжины какихъ‑то оборванныхъ личностей малюютъ какіе‑то "лозунги", другая полдюжина что‑то пишетъ, третья – просто суетится. Словомъ, "кипитъ веселая соціалистическая стройка". Вижу того юнца, который произносилъ привѣтственную рѣчь передъ нашимъ эшелономъ на подъѣздныхъ путяхъ къ Свирьстрою. При ближайшемъ разсмотрѣніи онъ оказывается не такимъ ужъ юнцомъ. А глаза у него толковые.

– Скажите, пожалуйста, гдѣ могу я видѣть начальника КВЧ, тов. Ильина?

– Это я.

Я этакъ мелькомъ оглядываю эту веселую стройку и моего собесѣдника. И стараюсь выразить взоромъ своимъ приблизительно такую мысль:

– Подхалтуриваете?

Начальникъ КВЧ отвѣчаетъ мнѣ взглядомъ, который оріентировочно можно было бы перевести такъ:

– Еще бы! Видите, какъ насобачились...

Послѣ этого между нами устанавчивается, такъ сказать, полная гармонія.

– Пойдемте ко мнѣ въ кабинетъ...

Я иду за нимъ. Кабинетъ – это убогая закута съ однимъ досчатымъ столомъ и двумя стульями, изъ коихъ одинъ – на трехъ ногахъ.

– Садитесь. Вы, я вижу, удрали съ работы?

– А я и вообще не ходилъ.

– Угу... Вчера тамъ, въ колоннѣ – это вашъ братъ, что‑ли?

– И братъ, и сынъ... Такъ сказать, восторгались вашимъ краснорѣчіемъ...

– Ну, бросьте. Я все‑таки старался въ скорострѣльномъ порядкѣ.

– Скорострѣльномъ? Двадцать минутъ людей на морозѣ мозолили.

– Меньше нельзя. Себѣ дороже обойдется. Регламентъ.

– Ну, если регламентъ – такъ можно и ушами пожертвовать. Какъ они у васъ?

– Чортъ его знаетъ – седьмая шкура слѣзаетъ. Ну, я вижу, во‑первыхъ, что вы хотите работать въ КВЧ, во‑вторыхъ, что статьи у васъ для этого предпріятія совсѣмъ неподходящія и что, въ третьихъ, мы съ вами какъ‑то сойдемся.

И Ильинъ смотритъ на меня торжествующе.

– Я не вижу, на чемъ, собственно, обосновано второе утвержденіе.

– Ну, плюньте. Глазъ у меня наметанный. За что вы можете сидѣть: превышеніе власти, вредительство, воровство, контръ‑революція. Если бы превышеніе власти, – вы пошли бы въ административный отдѣлъ. Вредительство – въ производственный. Воровство всегда дѣйствуетъ по хозяйственной части. Но куда же приткнуться истинному контръ‑революціонеру, какъ не въ культурно‑воспитательную часть? Логично?

– Дальше некуда.

– Да. Но дѣло‑то въ томъ, что контръ‑революціи мы вообще, такъ сказать, по закону принимать права не имѣемъ. А вы въ широкихъ областяхъ контръ‑революціи занимаете, я подозрѣваю, какую‑то особо непохвальную позицію...

– А это изъ чего слѣдуетъ?

– Такъ... Непохоже, чтобы вы за ерунду сидѣли. Вы меня извините, но физіономія у васъ съ совѣтской точки зрѣнія – весьма неблагонадежная. Вы въ первый разъ сидите?

– Приблизительно, въ первый.

– Удивительно.

– Ну что‑жъ, давайте играть въ Шерлока Хольмса и доктора Ватсона. Такъ, что же вы нашли въ моей физіономіи?

Ильинъ уставился въ меня и неопредѣленно пошевелилъ пальцами.

– Ну, какъ бы это вамъ сказать... Продерзостность. Нахальство смѣть свое сужденіе имѣть. Этакое ли, знаете, амбрэ "критически мыслящей личности" – а не любятъ у насъ этого..

– Не любятъ, – согласился я.

– Ну, не въ томъ дѣло. Если вы при всемъ этомъ столько лѣтъ на волѣ проканителились – я лѣтъ на пять раньше васъ угодилъ – значитъ, и въ лагерѣ какъ‑то съоріентируетесь. А кромѣ того, что вы можете предложить мнѣ конкретно?

Я конкретно предлагаю.

– Ну, вы, я вижу, не человѣкъ, а универсальный магазинъ. Считайте себя за КВЧ. Статей своихъ особенно не рекламируйте. Да, а какія же у васъ статьи?

Я рапортую.

– Ого! Ну, значитъ, вы о нихъ помалкивайте. Пока хватятся – вы уже обживетесь и васъ не тронутъ. Ну, приходите завтра. Мнѣ сейчасъ нужно бѣжать еще одинъ эшелонъ встрѣчать.

– Дайте мнѣ какую‑нибудь записочку, чтобы меня въ лѣсъ не тянули.

– А вы просто плюньте. Или сами напишите.

– Какъ это – самъ?

– Очень просто: такой‑то требуется на работу въ КВЧ. Печать? Подпись? Печати у васъ нѣтъ. У меня – тоже. А подпись – ваша или моя – кто разберетъ.

– Гмъ, – сказалъ я.

– Скажите, неужели же вы на волѣ все время жили, ѣздили и ѣли только по настоящимъ документамъ?

– А вы развѣ такихъ людей видали?

– Ну, вотъ. Пріучайтесь къ тяжелой мысли о томъ, что по соотвѣтствующимъ документамъ вы будете жить, ѣздить и ѣсть и въ лагерѣ. Кстати, напишите ужъ записку на всѣхъ васъ троихъ – завтра здѣсь разберемся. Ну – пока. О документахъ прочтите у Эренбурга. Тамъ все написано.

– Читалъ. Такъ до завтра.

Пророчество Ильина не сбылось. Въ лагерѣ я жилъ, ѣздилъ и ѣлъ исключительно по настоящимъ документамъ – невѣроятно, но фактъ. Въ КВЧ я не попалъ. Ильина я больше такъ и не видѣлъ.

 

СКАЧКА СЪ ПРЕПЯТСТВІЯМИ

 

Событія этого дня потекли стремительно и несообразно. Выйдя отъ Ильина, на лагерной улицѣ я увидалъ Юру подъ конвоемъ какого‑то вохровца. Но моя тревога оказалась сильно преувеличенной: Юру тащили въ третій отдѣлъ – лагерное ГПУ – въ качествѣ машиниста – не паровознаго, а на пишущей машинкѣ. Онъ съ этими своими талантами заявился въ плановую часть, и какой‑то мимохожій чинъ изъ третьяго отдѣла забралъ его себѣ. Сожалѣнія были бы безплодны, да и безцѣльны. Пребываніе Юры въ третьемъ отдѣлѣ дало бы намъ расположеніе вохровскихъ секретовъ вокругъ лагеря, знаніе системы ловли бѣглецовъ, карту и другія весьма существенныя предпосылки для бѣгства.

Я вернулся въ баракъ и смѣнилъ Бориса. Борисъ исчезъ на развѣдку къ украинскимъ профессорамъ – такъ, на всякій случай, ибо я полагалъ, что мы всѣ устроимся у Ильина.

Въ баракѣ было холодно, темно и противно. Шатались какіе‑то урки и умильно поглядывали на наши рюкзаки. Но я сидѣлъ на нарахъ въ этакой богатырской позѣ, а рядомъ со мною лежало здоровенное полѣно. Урки облизывались и скрывались во тьмѣ барака. Оттуда, изъ этой тьмы, время отъ времени доносились крики и ругань, чьи‑то вопли о спасеніи и все, что въ такихъ случаяхъ полагается. Одна изъ этакихъ стаекъ, осмотрѣвши рюкзаки, меня и полѣно, отошла въ сторонку, куда не достигалъ свѣтъ отъ коптилки и смачно пообѣщала:

– Подожди ты – въ мать, Бога, печенку и прочее – поймаемъ мы тебя и безъ полѣна.

Вернулся отъ украинскихъ профессоровъ Борисъ. Появилась новая перспектива: они уже работали въ УРЧ (учетно‑распредѣлительная часть) въ Подпорожьи, въ отдѣленіи. Тамъ была острая нужда въ работникахъ, работа тамъ была отвратительная, но тамъ не было лагеря, какъ такового – не было бараковъ, проволоки, урокъ и прочаго. Можно было жить не то въ палаткѣ, не то крестьянской избѣ... Было электричество... И вообще съ точки зрѣнія Погры – Подпорожье казалось этакой міровой столицей. Перспектива была соблазнительная...

Еще черезъ часъ пришелъ Юра. Видъ у него былъ растерянный и сконфуженный. На мой вопросъ: въ чемъ дѣло? – Юра отвѣтилъ какъ‑то туманно – потомъ‑де разскажу. Но въ стремительности лагерныхъ событій и перспективъ – ничего нельзя было откладывать. Мы забрались въ глубину наръ, и тамъ Юра шепотомъ и по англійски разсказалъ слѣдующее:

Его уже забронировали было за административнымъ отдѣломъ, въ качествѣ машиниста, но какой‑то помощникъ начальника третьей части заявилъ, что машинистъ нуженъ имъ. А такъ какъ никто въ лагерѣ не можетъ конкурировать съ третьей частью, точно такъ‑же, какъ на волѣ никто не можетъ конкурировать съ ГПУ, то административный отдѣлъ отступилъ безъ боя. Отъ третьей части Юра остался въ восторгѣ – во‑первыхъ, на стѣнѣ висѣла карта, и даже не одна, а нѣсколько, во‑вторыхъ, было ясно, что въ нужный моментъ отсюда можно будетъ спереть кое‑какое оружіе. Но дальше произошла такая вещь.

Послѣ надлежащаго испытанія на пишущей машинкѣ Юру привели къ какому‑то дядѣ и сказали:

– Вотъ этотъ паренекъ будетъ у тебя на машинкѣ работать.

Дядя посмотрѣлъ на Юру весьма пристально и заявилъ – Что‑то мнѣ ваша личность знакомая. И гдѣ это я васъ видалъ?

Юра всмотрѣлся въ дядю и узналъ въ немъ того чекиста, который въ роковомъ вагонѣ № 13 игралъ роль контролера. Чекистъ, казалось, былъ доволенъ этой встрѣчей.

– Вотъ это здорово. И какъ же это васъ сюда послали? Вотъ тоже чудаки‑ребята – три года собирались и на бабѣ сорвались. – И онъ сталъ разсказывать прочимъ чинамъ третьей части, сидѣвшимъ въ комнатѣ, приблизительно всю исторію нашего бѣгства и нашего ареста.

– А остальные ваши‑то гдѣ? Здоровые бугаи подобрались. Дядюшка евонный нашему одному (онъ назвалъ какую‑то фамилію) такъ руку ломанулъ, что тотъ до сихъ поръ въ лубкахъ ходитъ... Ну‑ну, не думалъ, что встрѣтимся.

Чекистъ оказался изъ болтливыхъ. Въ такой степени, что даже проболтался про роль Бабенки во всей этой операціи. Но это было очень плохо. Это означало, что черезъ нѣсколько дней вся администрація лагеря будетъ знать, за что именно мы попались и, конечно, приметъ кое‑какія мѣры, чтобы мы этой попытки не повторяли.

А мѣры могли быть самыя разнообразныя. Во всякомъ случаѣ всѣ наши розовые планы на побѣгъ повисли надъ пропастью. Нужно было уходить съ Погры, хотя бы и въ Подпорожье, хотя бы только для того, чтобы не болтаться на глазахъ этого чекиста и не давать ему повода для его болтовни. Конечно, и Подпорожье не гарантировало отъ того, что этотъ чекистъ не доведетъ до свѣдѣнія администраціи нашу исторію, но онъ могъ этого и не сдѣлать. Повидимому, онъ этого такъ и не сдѣлалъ.

Борисъ сейчасъ же пошелъ къ украинскимъ профессорамъ – форсировать подпорожскія перспективы. Когда онъ вернулся, въ наши планы ворвалась новая неожиданность.

Лѣсорубы уже вернулись изъ лѣсу, и баракъ былъ наполненъ мокрой и галдѣвшей толпой. Сквозь толпу къ намъ протиснулись два какихъ‑то растрепанныхъ и слегка обалдѣлыхъ отъ работы и хаоса интеллигента.

– Кто тутъ Солоневичъ Борисъ?

– Я, – сказалъ братъ.

– Что такое oleum ricini?

Борисъ даже слегка отодвинулся отъ столь неожиданнаго вопроса.

– Касторка. А вамъ это для чего?

– А что такое acidum arsenicorum? Въ какомъ растворѣ употребляется acidum carbolicum?

Я ничего не понималъ. И Борисъ тоже. Получивъ удовлетворительные отвѣты на эти таинственные вопросы, интеллигенты переглянулись.

– Годенъ? – спросилъ одинъ изъ нихъ у другого.

– Годенъ, – подтвердилъ тотъ.

– Вы назначены врачемъ амбулаторіи, – сказалъ Борису интеллигентъ. – Забирайте ваши вещи и идемте со мною – тамъ уже стоитъ очередь на пріемъ. Будете жить въ кабинкѣ около амбулаторіи.

Итакъ, таинственные вопросы оказались экзаменомъ на званіе врача. Нужно сказать откровенно, что передъ неожиданностью этого экзаменаціоннаго натиска, мы оказались нѣсколько растерянными. Но дискуссировать не приходилась. Борисъ забралъ всѣ наши рюкзаки и въ сопровожденіи Юры и обоихъ интеллигентовъ ушелъ "въ кабинку". А кабинка – это отдѣльная комнатушка при амбулаторномъ баракѣ, которая имѣла то несомнѣнное преимущество, что въ ней можно было оставить вещи въ нѣкоторой безопасности отъ уголовныхъ налетовъ.

Ночь прошла скверно. На дворѣ стояла оттепель, и сквозь щели потолка насъ поливалъ тающій снѣгъ. За ночь мы промокли до костей. Промокли и наши одѣяла... Утромъ мы, мокрые и невыспавшіеся, пошли къ Борису, прихвативъ туда всѣ свои вещи, слегка обогрѣлись въ пресловутой "кабинкѣ" и пошли нажимать на всѣ пружины для Подпорожья. Въ лѣсъ мы, конечно, не пошли. Къ полудню я и Юра уже имѣли – правда, пока только принципіальное – назначены въ Подпорожье, въ УРЧ.

 

УРКИ ВЪ ЛАГЕРѢ

 

Пока мы всѣ судорожно мотались по нашимъ дѣламъ – лагпунктъ продолжалъ жить своей суматошной каторжной жизнью. Прибылъ еще одинъ эшелонъ – еще тысячи двѣ заключенныхъ, для которыхъ одежды уже не было, да и помѣщенія тоже. Людей перебрасывали изъ барака въ баракъ, пытаясь "уплотнить" эти гробообразные ящики и безъ того набитые до отказу. Плотничьи бригады наспѣхъ строили новые бараки. По раскисшимъ отъ оттепели "улицамъ" подвозились сырыя промокшія бревна. Дохлыя лагерныя клячи застревали на ухабахъ. Сверху моросила какая‑то дрянь – помѣсь снѣга и дождя. Увязая по колѣни въ разбухшемъ снѣгу, проходили колонны "новичковъ" – та же сѣрая рабоче‑крестьянская скотинка, какая была и въ нашемъ эшелонѣ. Имъ будетъ на много хуже, ибо они останутся въ томъ, въ чемъ пріѣхали сюда. Казенное обмундированіе уже исчерпано, а ждутъ еще три‑четыре эшелона...

Среди этихъ людей, растерянныхъ, дезоріентированныхъ, оглушенныхъ перспективами долгихъ лѣтъ каторжной жизни, урки то вились незамѣтными змѣйками, то собирались въ волчьи стаи. Шныряли по баракамъ, норовя стянуть все, что плохо лежитъ, организовывали и, такъ сказать, массовыя вооруженныя нападенія.

Вечеромъ напали на трехъ дежурныхъ, получившихъ хлѣбъ для цѣлой бригады. Одного убили, другого ранили, хлѣбъ исчезъ. Конечно, дополнительной порціи бригада не получила и осталась на сутки голодной. Въ нашъ баракъ – къ счастью, когда въ немъ не было ни насъ, ни нашихъ вещей – ворвалась вооруженная финками банда человѣкъ въ пятнадцать. Дѣло было утромъ, народу въ баракѣ было мало. Баракъ былъ обобранъ почти до нитки.

Администрація сохраняла какой‑то странный нейтралитетъ. И за урокъ взялись сами лагерники.

Выйдя утромъ изъ барака, я былъ пораженъ очень неуютнымъ зрѣлищемъ. Привязанный къ соснѣ, стоялъ или, точнѣе, висѣлъ какой‑то человѣкъ. Его волосы были покрыты запекшейся кровью. Одинъ глазъ висѣлъ на какой‑то кровавой ниточкѣ. Единственнымъ признакомъ жизни, а можетъ быть, только признакомъ агоніи, было судорожное подергиваніе лѣвой ступни. Въ сторонѣ, шагахъ въ двадцати, на кучѣ снѣга лежалъ другой человѣкъ. Съ этимъ было все кончено. Сквозь кровавое мѣсиво снѣга, крови, волосъ и обломковъ черепа были видны размозженные мозги.

Кучка крестьянъ и рабочихъ не безъ нѣкотораго удовлетворенія созерцала это зрѣлище.

– Ну вотъ, теперь по крайности съ воровствомъ будетъ спокойнѣе, – сказалъ кто‑то изъ нихъ.

Это былъ мужицкій самосудъ, жестокій и бѣшенный, появившійся въ отвѣтъ на терроръ урокъ и на нейтралитетъ администраціи. Впрочемъ, и по отношенію къ самосуду администрація соблюдала тотъ же нейтралитетъ. Мнѣ казалось, что вотъ въ этомъ нейтралитетѣ было что‑то суевѣрное. Какъ будто въ этихъ изуродованныхъ тѣлахъ лагерныхъ воровъ всякая публика изъ третьей части видѣла что‑то и изъ своей собственной судьбы. Эти вспышки – я не хочу сказать народнаго гнѣва – для гнѣва онѣ достаточно безсмысленны, – а скорѣе народной ярости, жестокой и неорганизованной, пробѣгаютъ этакими симпатическими огоньками по всей странѣ. Сколько всякаго колхознаго актива, сельской милиціи, деревенскихъ чекистовъ платятъ изломанными костями и проломленными черепами за великое соціалистическое ограбленіе мужика. Вѣдь тамъ – "во глубинѣ Россіи" – тишины нѣтъ никакой. Тамъ идетъ почти ни на минуту непрекращающаяся звѣриная рѣзня за хлѣбъ и за жизнь. И жизнь – въ крови, и хлѣбъ – въ крови... И мнѣ кажется, что когда публика изъ третьей части глядитъ на вотъ этакаго изорваннаго въ клочки урку – передъ нею встаютъ перспективы, о которыхъ ей лучше и не думать...

Въ эти дни лагерной контръ‑атаки на урокъ я какъ‑то встрѣтилъ моего бывшаго спутника по теплушкѣ – Михайлова. Видъ у него былъ отнюдь не побѣдоносный. Физіономія его носила слѣды недавняго и весьма вдумчиваго избіенія. Онъ подошелъ ко мнѣ, пытаясь привѣтливо улыбнуться своими разбитыми губами и распухшей до синевы физіономіей.

– А я къ вамъ по старой памяти, товарищъ Солоневичъ, махорочкой угостите.

– Вамъ не жалко, за науку.

– За какую науку?

– А вотъ все, что вы мнѣ въ вагонѣ разсказывали.

– Пригодилось?

– Пригодилось.

– Да мы тутъ всякую запятую знаемъ.

– Однако, запятыхъ‑то оказалось для васъ больше, чѣмъ вы думали.

– Ну, это дѣло плевое. Ну, что? Ну, вотъ меня избили. Нашихъ человѣкъ пять на тотъ свѣтъ отправили. Ну, а дальше что? Побуйствуютъ, – но наша все равно возьметъ: организація.

И старый паханъ ухмыльнулся съ прежней самоувѣренностью.

– А тѣ, кто билъ – тѣ ужъ живыми отсюда не уйдутъ... Нѣтъ‑съ. Это ужъ извините. Потому все это – стадо барановъ, а мы – организація.

Я посмотрѣлъ на урку не безъ нѣкотораго уваженія. Въ немъ было нѣчто сталинское.

 

ПОДПОРОЖЬЕ

 

Тихій морозный вечеръ. Все небо – въ звѣздахъ. Мы съ Юрой идемъ въ Подпорожье по тропинкѣ, проложенной по льду Свири. Вдали, верстахъ въ трехъ, сверкаютъ электрическіе огоньки Подпорожья. Берега рѣки покрыты густымъ хвойнымъ лѣсомъ, завалены мягкими снѣговыми сугробами. Кое‑гдѣ сдержанно рокочутъ незамерзшія быстрины. Входимъ въ Подпорожье.

Видно, что это было когда‑то богатое село. Просторный двухъэтажныя избы, рубленныя изъ аршинныхъ бревенъ, рѣзные коньки, облѣзлая окраска ставень. Крѣпко жилъ свирьскій мужикъ. Теперь его ребятишки бѣгаютъ по лагерю, выпрашивая у каторжниковъ хлѣбные объѣдки, селедочныя головки, несъѣдобныя и несъѣденныя лагерныя щи.

У насъ обоихъ – вызовъ въ УРЧ. Пока еще не назначеніе, а только вызовъ. УРЧ – учетно распредѣлительная часть лагеря, онъ учитываетъ всѣхъ заключенныхъ, распредѣляетъ ихъ на работы, перебрасываетъ изъ пункта на пунктъ, изъ отдѣленія въ отдѣленіе, слѣдитъ за сроками заключенія, за льготами и прибавками сроковъ, принимаетъ жалобы и прочее въ этомъ родѣ.

Внѣшне – это такое же отвратное заведеніе, какъ и всѣ совѣтскія заведенія, не столичныя, конечно, а такъ, чиномъ пониже – какія‑нибудь сызранскія или царевококшайскія. Полдюжины комнатушекъ набиты такъ же, какъ была набита наша теплушка. Столы изъ некрашенныхъ, иногда даже и не обструганныхъ досокъ. Такія же табуретки и, взамѣнъ недостающихъ табуретокъ, – березовыя полѣнья. Промежутки забиты ящиками съ дѣлами, связками карточекъ, кучами всякой бумаги.

Конвоиръ сдаетъ насъ какому‑то дѣлопроизводителю или, какъ здѣсь говорятъ, "дѣлопуту". "Дѣлопутъ" подмахиваетъ сопроводиловку.

– Садитесь, подождите.