Разгадка ста тридцати пяти процентовъ

 

Наша бригада нестройной и рваной толпой вяло шествовала "домой" на третій лагпунктъ. Шествовали и мы съ Юрой. Все‑таки очень устали, хотя и наработали не Богъ знаетъ сколько. Рабочія свѣдѣнія съ отмѣткой о ста тридцати пяти процентахъ выработки лежали у меня въ карманѣ и вызывали нѣкоторое недоумѣніе: съ чего бы это?

Здѣсь, въ Медгорѣ, мы очутились на самыхъ низахъ соціальной лѣстницы лагеря. Мы были окружены и придавлены неисчислимымъ количествомъ всяческаго начальства, которое было поставлено надъ нами съ преимущественной цѣлью – выколотить изъ насъ возможно большее количество коммунистической прибавочной стоимости. А коммунистическая прибавочная стоимость – вещь гораздо болѣе серьезная, чѣмъ та, капиталистическая, которую въ свое время столь наивно разоблачалъ Марксъ. Здѣсь выколачиваютъ все, до костей. Основныя функціи выколачиванія лежатъ на всѣхъ "работодателяхъ", то‑есть, въ данномъ случаѣ, на всѣхъ, кто подписывалъ намъ эти рабочія свѣдѣнія.

Проработавъ восемь часовъ на перекладкѣ досокъ и бревенъ, мы ощутили съ достаточной ясностью: при существующемъ уровнѣ питанія и тренированности мы не то что ста тридцати пяти, а пожалуй, и тридцати пяти процентовъ не выработаемъ. Хорошо, попалась добрая душа, которая поставила намъ сто тридцать пять процентовъ. А если завтра доброй души не окажется? Перспективы могутъ быть очень невеселыми.

Я догналъ нашего бригадира, угостилъ его папироской и завелъ съ нимъ разговоръ о предстоящихъ намъ работахъ и о томъ, кто, собственно, является нашимъ начальствомъ на этихъ работахъ. Къ термину "начальство" нашъ бригадиръ отнесся скептически.

– Э, какое тутъ начальство, все своя бражка.

Это объясненіе меня не удовлетворило. Внѣшность бригадира была нѣсколько путаной: какая же "бражка" является для него "своей"? Я переспросилъ.

– Да въ общемъ же – свои ребята. Рабочая публика.

Это было яснѣе, но не на много. Во‑первыхъ, потому, что сейчасъ въ Россіи нѣтъ слоя, болѣе разнокалибернаго, чѣмъ пресловутый рабочій классъ, и, во‑вторыхъ, потому, что званіемъ рабочаго прикрывается очень много очень разнообразной публики: и урки, и кулаки, и дѣлающіе карьеру активисты, и интеллигентская молодежь, зарабатывающая пролетарскіе мозоли и пролетарскій стажъ, и многіе другіе.

– Ну, знаете, рабочая публика бываетъ ужъ очень разная.

Бригадиръ беззаботно передернулъ плечами.

– Гдѣ разная, а гдѣ и нѣтъ. Тутъ гаражи, электростанціи, мастерскія, мельницы. Кого попало не поставишь. Тутъ завѣдуютъ рабочіе, которые съ квалификаціей, съ царскаго времени рабочіе.

Квалифицированный рабочій, да еще съ царскаго времени – это было уже ясно, опредѣленно и весьма утѣшительно. Сто тридцать пять процентовъ выработки, лежавшіе въ моемъ карманѣ, потеряли характеръ пріятной неожиданности и пріобрѣли нѣкоторую закономѣрность: рабочій – всамдѣлишный, квалифицированный, да еще царскаго времени, не могъ не оказать намъ, интеллигентамъ, всей той поддержки, на которую онъ при данныхъ обстоятельствахъ могъ быть способенъ. Правда, при "данныхъ обстоятельствахъ" нашъ, еще неизвѣстный мнѣ, комендантъ кое‑чѣмъ и рисковалъ: а вдругъ бы кто‑нибудь разоблачилъ нашу фактическую выработку? Но въ Совѣтской Россіи люди привыкли къ риску и къ риску не только за себя самого.

Не знаю, какъ кто, но лично я всегда считалъ теорію разрыва интеллигенціи съ народомъ – кабинетной выдумкой, чѣмъ‑то весьма близкимъ къ такъ называемымъ сапогамъ всмятку, однимъ изъ тѣхъ изобрѣтеній, на которыя такъ охочи и такіе мастера русскіе пишущіе люди. Сколько было выдумано всякихъ міровоззрѣнческихъ, мистическихъ, философическихъ и потустороннихъ небылицъ! И какая отъ всего этого получилась путаница въ терминахъ, понятіяхъ и мозгахъ! Думаю, что ликвидація всего этого является основной, насущнѣйшей задачей русской мысли, вопросомъ жизни и смерти интеллигенціи, не столько подсовѣтской – тамъ процессъ обезвздориванія мозговъ "въ основномъ" уже продѣланъ – сколько эмигрантской.

...Въ 1921‑22 году Одесса переживала такъ называемые "дни мирнаго возстанія". "Рабочіе" ходили по квартирамъ "буржуазіи" и грабили все, что де‑юре было лишнимъ для буржуевъ и де‑факто казалось нелишнимъ для возставшихъ. Было очень просто сказать: вотъ вамъ ваши рабочіе, вотъ вамъ русскій рабочій классъ. А это былъ никакой не классъ, никакіе не рабочіе. Это была портовая шпана, лумпенъ‑пролетаріатъ Молдаванки и Пересыпи, всякіе отбившіеся люди, такъ сказать, генеалогическій корень нынѣшняго актива. Они не были рабочими въ совершенно такой же степени, какъ не былъ интеллигентомъ дореволюціонный околодочный надзиратель, бившій морду пьяному дворнику, какъ не былъ интеллигентомъ – то‑есть профессіоналомъ умственнаго труда – старый баринъ, пропивавшій послѣднія закладныя.

Всѣ эти мистически кабинетныя теоріи и прозрѣнія сыграли свою жестокую роль. Они раздробили единый народъ на противостоящія другъ другу группы. Отбросы классовъ были представлены, какъ характерные представители ихъ. Большевизмъ, почти геніально использовавъ путаницу кабинетныхъ мозговъ, извлекъ изъ нея далеко не кабинетныя послѣдствія.

Русская революція, которая меня, какъ и почти всѣхъ русскихъ интеллигентовъ, спихнула съ "верховъ" – въ моемъ случаѣ, очень относительныхъ – и погрузила въ "низы" – въ моемъ случаѣ, очень неотносительные (уборка мусорныхъ ямъ въ концлагерѣ – чего ужъ глубже) – дала мнѣ блестящую возможность провѣрить свои и чужія точки зрѣнія на нѣкоторые вопросы. Долженъ сказать откровенно, что за такую провѣрку годомъ концентраціоннаго лагеря заплатить стоило. Склоненъ также утверждать, что для нѣкоторой части россійской эмиграціи годъ концлагеря былъ бы великолѣпнымъ средствомъ для протиранія глазъ и приведенія въ порядокъ мозговъ. Очень вѣроятно, что нѣкоторая группа новыхъ возвращенцевъ этимъ средствомъ принуждена будетъ воспользоваться.

Въ тѣ дни, когда культурную Одессу грабили "мирными возстаніями", я работалъ грузчикомъ въ Одесскомъ рабочемъ кооперативѣ. Меня послали съ грузовикомъ пересыпать бобы изъ какихъ‑то закромовъ въ мѣшки на заводъ Гена, на Пересыпи. Шофферъ съ грузовикомъ уѣхалъ, и мнѣ пришлось работать одному.

Было очень неудобно – некому мѣшокъ держать. Работаю. Прогудѣлъ заводской гудокъ. Мимо склада – онъ былъ нѣсколько въ сторонкѣ – бредутъ кучки рабочихъ, голодныхъ, рваныхъ, истомленныхъ. Прошли, заглянули, пошептались, потоптались, вошли въ складъ.

– Что‑жъ это они, сукины дѣти, на такую работу одного человѣка поставили?

Я отвѣтилъ, что что же дѣлать, вѣроятно, людей больше нѣтъ.

– У нихъ‑то грузчиковъ нѣту? У нихъ по коммиссаріатамъ одни грузчики и сидятъ. Ну, давайте, мы вамъ подсобимъ.

Подсобили. Ихъ было человѣкъ десять – и бобы были ликвидированы въ теченіе часа. Одинъ изъ рабочихъ похлопалъ ладонью послѣдній завязанный мѣшокъ.

– Вотъ, значитъ, ежели коллективно поднажмать, такъ разъ – и готово. Ну, закуримъ что ли, что‑бъ дома не журились.

Закурили, поговорили о томъ, о семъ. Стали прощаться. Я поблагодарилъ. Одинъ изъ рабочихъ, сумрачно оглядывая мою внѣшность, какъ‑то, какъ мнѣ тогда показалось, подозрительно спросилъ:

– А вы‑то давно на этомъ дѣлѣ работаете?

Я промычалъ что‑то не особенно внятное. Первый рабочій вмѣшался въ мои междометія.

– А ты, товарищокъ, дуру изъ себя не строй, видишь, человѣкъ образованный, развѣ его дѣло съ мѣшками таскаться.

Сумрачный рабочій плюнулъ и матерно выругался:

– Вотъ поэтому‑то, мать его..., такъ все и идетъ. Которому мѣшки грузить, такъ онъ законы пишетъ, а которому законы писать, такъ онъ съ мѣшками возится. Учился человѣкъ, деньги на него страчены... По такому путѣ далеко‑о мы пойдемъ.

Первый рабочій, прощаясь и подтягивая на дорогу свои подвязанные веревочкой штаны, успокоительно сказалъ:

– Ну, ни черта. Мы имъ кишки выпустимъ!

Я отъ неожиданности задалъ явственно глуповатый вопросъ: кому это, имъ?

– Ну, ужъ кому, это и вы знаете и мы знаемъ.

Повернулся, подошелъ къ двери, снова повернулся ко мнѣ и показалъ на свои рваные штаны.

– А вы это видали?

Я не нашелъ, что отвѣтить: я и не такіе штаны видалъ, да и мои собственные были ничуть не лучше.

– Такъ вотъ, значитъ, въ семнадцатомъ году, когда товарищи про все это разорялись, вотъ, думаю, будетъ рабочая власть, такъ будетъ у меня и костюмчикъ, и все такое. А вотъ съ того времени – какъ были эти штаны, такъ одни и остались. Одного прибавилось – дыръ. И во всемъ такъ. Хозяева! Управители! Нѣтъ, ужъ мы имъ кишки выпустимъ...

Насчетъ "кишекъ" пока что – не вышло. Сумрачный рабочій оказался пророкомъ: пошли, дѣйствительно, далеко – гораздо дальше, чѣмъ въ тѣ годы могъ кто бы то ни было предполагать....

Кто‑же былъ типиченъ для рабочаго класса? Тѣ, кто грабилъ буржуйскія квартиры, или тѣ, кто помогалъ мнѣ грузить мѣшки? Донбассовскіе рабочіе, которые шли противъ добровольцевъ, подпираемые сзади латышско‑китайско‑венгерскими пулеметами, или ижевскіе рабочіе, сформировавшіеся въ ударные колчаковскіе полки?

Прошло много, очень много лѣтъ. Потомъ были: "углубленія революціи", ликвидація кулака, какъ класса, на базѣ сплошной "коллективизаціи деревни", голодъ на заводахъ и въ деревняхъ, пять милліоновъ людей въ концентраціонныхъ лагеряхъ, ни на одинъ день не прекращающаяся работа подваловъ ВЧК‑ОГПУ‑Наркомвнудѣла.

За эти путанные и трагически годы я работалъ грузчикомъ, рыбакомъ, кооператоромъ, чернорабочимъ, работникомъ соціальнаго страхованія, профработникомъ и, наконецъ, журналистомъ. Въ порядкѣ ознакомленія читателей съ источниками моей информаціи о рабочемъ классѣ Россіи, а также и объ источникахъ пропитанія этого рабочаго класса – мнѣ хотѣлось бы сдѣлать маленькое отступленіе на аксаковскую тему о рыбной ловлѣ удочкой.

Въ нынѣшней совѣтской жизни это не только тихій спортъ, на одномъ концѣ котораго помѣщается червякъ, а на другомъ дуракъ. Это способъ пропитанія. Это одинъ – только одинъ – изъ многихъ отвѣтовъ на вопросъ: какъ же это, при томъ способѣ хозяйствованія, какой ведется въ Совѣтской Россіи, пролетарская и непролетарская Русь не окончательно вымираетъ отъ голода. Спасаютъ, въ частности, просторы. Въ странахъ, гдѣ этихъ просторовъ нѣтъ, революція обойдется дороже.

Я знаю инженеровъ, бросавшихъ свою профессію для рыбной ловли, сбора грибовъ и ягодъ. Рыбной ловлей, при всей моей безталанности въ этомъ направленіи, не разъ пропитывался и я. Такъ вотъ. Безчисленные таборы рабочихъ: и использующихъ свой выходной день, и тѣхъ, кто добываетъ пропитаніе свое въ порядкѣ "прогуловъ", "лодырничанья" и "летучести", бродятъ по изобильнымъ берегамъ россійскихъ озеръ, прудовъ, рѣкъ и рѣчушекъ. Около крупныхъ центровъ, въ частности, подъ Москвой эти берега усѣяны "куренями" – земляночки, прикрытыя сверху хворостомъ, еловыми лапами и мхомъ. Тамъ ночуютъ пролетарскіе рыбаки или въ ожиданіи клева отсиживаются отъ непогоды.

...Берегъ Учи. Подъ Москвой. Послѣдняя полоска заката уже догорѣла. Послѣдняя удочка уже свернута. У ближайшаго куреня собирается компанія сосѣдствующихъ удильщиковъ. Зажигается костеръ, ставится уха. Изъ одного мѣшка вынимается одна поллитровочка, изъ другого – другая. Спать до утренней зари не стоитъ. Потрескиваетъ костеръ, побулькиваютъ поллитровочки, изголодавшіеся за недѣлю желудки наполняются пищей и тепломъ – и вотъ, у этихъ‑то костровъ начинаются самые стоющіе разговоры съ пролетаріатомъ. Хорошіе разговоры. Никакой мистики. Никакихъ вѣчныхъ вопросовъ. Никакихъ потустороннихъ темъ. Простой, хорошій, здравый смыслъ. Или, въ англійскомъ переводѣ, "common sense", провѣренный вѣками лучшаго въ мірѣ государственнаго и общественнаго устройства. Революція, интеллигенція, партія, промфинпланъ, цехъ, инженеры, прорывы, бытъ, война и прочее встаютъ въ такомъ видѣ, о какомъ и не заикается совѣтская печать, и такихъ формулировкахъ, какія не приняты ни въ одной печати міра...

За этими куренями увязались было профсоюзные культотдѣлы и понастроили тамъ "красныхъ куреней" – домиковъ съ культработой, портретами Маркса, Ленина, Сталина и съ прочимъ "принудительнымъ ассортиментомъ". Изъ окрестностей этихъ куреней не то что рабочіе, а и окуни, кажется, разбѣжались. "Красные курени" поразвалились и были забыты. Разговоры у костровъ съ ухой ведутся безъ наблюденія и руководства со стороны профсоюзовъ. Эти разговоры могли бы дать необычайный матеріалъ для этакихъ предразсвѣтныхъ "записокъ удильщика", такихъ же предразсвѣтныхъ, какими передъ освобожденіемъ крестьянъ были Тургеневскія "Записки охотника".

___

Изъ безконечности вопросовъ, подымавшихся въ этихъ разговорахъ "по душамъ", здѣсь я могу коснуться только одного, да и то мелькомъ, безъ доказательствъ – это вопроса отношенія рабочаго къ интеллигенціи.

Если "разрыва" не было и до революціи, то до послѣднихъ лѣтъ не было и яснаго, исчерпывающаго пониманія той взаимосвязанности, нарушеніе которой оставляетъ кровоточащія раны на тѣлѣ и пролетаріата, и интеллигенціи. Сейчасъ, послѣ страшныхъ лѣтъ соціалистическаго наступленія, вся трудящаяся масса частью почувствовала, а частью и сознательно поняла, что когда‑то и какъ‑то она интеллигенцію проворонила. Ту интеллигенцію, среди которой были и идеалисты, была, конечно, и сволочь (гдѣ же можно обойтись безъ сволочи?), но которая въ массѣ функціи руководства страной выполняла во много разъ лучше, честнѣе и человѣчнѣе, чѣмъ ихъ сейчасъ выполняютъ партія и активъ. И пролетаріатъ, и крестьянство – я говорю о среднемъ рабочемъ и о среднемъ крестьянинѣ – какъ‑то ощущаютъ свою вину передъ интеллигенціей, въ особенности передъ интеллигенціей старой, которую они считаютъ болѣе толковой, болѣе образованной и болѣе способной къ руководству, чѣмъ новую интеллигенцію. И вотъ поэтому вездѣ, гдѣ мнѣ приходилось сталкиваться съ рабочими и крестьянами не въ качествѣ "начальства", а въ качествѣ равнаго или подчиненнаго, я ощущалъ съ каждымъ годомъ революціи все рѣзче и рѣзче нѣкій неписанный лозунгъ русской трудовой массы:

Интеллигенцію надо беречь.

Это не есть пресловутая россійская жалостливость – какая ужъ жалостливость въ лагерѣ, который живетъ трупами и на трупахъ. Это не есть сердобольная сострадательность богоносца къ пропившемуся барину. Ни я, ни Юра не принадлежали и въ лагерѣ къ числу людей, способныхъ, особенно въ лагерной обстановкѣ, вызывать чувство жалости и состраданія: мы были и сильнѣе, и сытѣе средняго уровня. Это была поддержка "трудящейся массы" того самаго цѣннаго, что у нея осталось: наслѣдниковъ и будущихъ продолжателей великихъ строекъ русской государственности и русской культуры.

___

И я, интеллигентъ, ощущаю ясно, ощущаю всѣмъ нутромъ своимъ: я долженъ дѣлать то, что нужно и что полезно русскому рабочему и русскому мужику. Больше я не долженъ дѣлать ничего. Остальное – меня не касается, остальное отъ лукаваго.

 

ТРУДОВЫЕ ДНИ

 

Итакъ, на третьемъ лагпунктѣ мы погрузились въ лагерные низы и почувствовали, что мы здѣсь находимся совсѣмъ среди своихъ. Мы перекладывали доски и чистили снѣгъ на дворахъ управленія, грузили мѣшки на мельницѣ, ломали ледъ на Онѣжскомъ озерѣ, пилили и рубили дрова для чекисткихъ квартиръ, расчищали подъѣздные пути и пристани, чистили мусорныя ямы въ управленческомъ городкѣ. Изъ десятка завѣдующихъ, комендантовъ, смотрителей и прочихъ не подвелъ ни одинъ: всѣ ставили сто тридцать пять процентовъ выработки – максимумъ того, что можно было поставить по лагерной конституціи. Только одинъ разъ завѣдующій какой‑то мельницей поставилъ намъ сто двадцать пять процентовъ. Юра помялся, помялся и сказалъ:

– Что же это вы, товарищъ, намъ такъ мало поставили? Всѣ ставили по сто тридцать пять, чего ужъ вамъ попадать въ отстающіе?

Завѣдующій съ колеблющимся выраженіемъ въ обалдѣломъ и замороченномъ лицѣ посмотрѣлъ на наши фигуры и сказалъ:

– Пожалуй, не повѣрятъ, сволочи.

– Повѣрятъ, – убѣжденно сказалъ я. – Уже одинъ случай былъ, нашъ статистикъ заѣлъ, сказалъ, что въ его колоннѣ сроду такой выработки не было.

– Ну? – съ интересомъ переспросилъ завѣдующій.

– Я ему далъ мускулы пощупать.

– Пощупалъ?

– Пощупалъ.

Завѣдующій осмотрѣлъ насъ оцѣнивающимъ взоромъ.

– Ну, ежели такъ, давайте вамъ переправлю. А то бываетъ такъ: и хочешь человѣку, ну, хоть сто процентовъ поставить, а въ немъ еле душа держится, кто‑жъ повѣритъ. Такому, можетъ, больше, чѣмъ вамъ, поставить нужно бы. А поставишь – потомъ устроятъ провѣрку – и поминай, какъ звали.

___

Жизнь шла такъ: насъ будили въ половинѣ шестого утра, мы завтракали неизмѣнной ячменной кашей, и бригады шли въ Медвѣжью Гору. Работали по десять часовъ, но такъ какъ въ Совѣтской Россіи оффиціально существуетъ восьмичасовый рабочій день, то во всѣхъ рѣшительно документахъ, справкахъ и свѣдѣніяхъ ставилось: отработано часовъ – 8. Возвращались домой около семи, какъ говорится, безъ рукъ и безъ ногъ. Затѣмъ нужно было стать въ очередь къ статистику, обмѣнять у него рабочія свѣдѣнія на талоны на хлѣбъ и на обѣдъ, потомъ стать въ очередь за хлѣбомъ, потомъ стать въ очередь за обѣдомъ. Пообѣдавъ, мы заваливались спать, тѣсно прижавшись другъ къ другу, накрывшись всѣмъ, что у насъ было, и засыпали, какъ убитые, безъ всякихъ сновъ.

Кстати, о снахъ. Чернавины разсказывали мнѣ, что уже здѣсь, заграницей, ихъ долго терзали мучительные кошмары бѣгства и преслѣдованія. У насъ всѣхъ трехъ тоже есть свои кошмары – до сихъ поръ. Но они почему‑то носятъ иной, тоже какой‑то стандартизированный, характеръ. Все снится, что я снова въ Москвѣ и что снова нужно бѣжать. Бѣжать, конечно, нужно – это аксіома. Но какъ это я сюда опять попалъ? Вѣдь вотъ былъ же уже заграницей, неправдоподобная жизнь на свободѣ вѣдь уже была реальностью и, какъ часто бываетъ въ снахъ, какъ‑то понимаешь, что это – только сонъ, что уже не первую ночь насѣдаетъ на душу этотъ угнетающій кошмаръ, кошмаръ возвращенія къ совѣтской жизни. И иногда просыпаюсь отъ того, что Юра и Борисъ стоятъ надъ кроватью и будятъ меня.

Но въ Медгорѣ сновъ не было. Какой бы холодъ ни стоялъ въ баракѣ, какъ бы ни выла полярная вьюга за его тонкими и дырявыми стѣнками, часы сна проходили, какъ мгновеніе. За свои сто тридцать пять процентовъ выработки мы все‑таки старались изо всѣхъ своихъ силъ. По многимъ причинамъ. Главное, можетъ, потому, чтобы не показать барскаго отношенія къ физическому труду. Было очень трудно первые дни. Но килограммъ съ лишнимъ хлѣба и кое‑что изъ посылокъ, которыя здѣсь, въ лагерной столицѣ, совсѣмъ не разворовывались, съ каждымъ днемъ вливали новыя силы въ наши одряблѣвшія было мышцы.

Пяти‑шестичасовая работа съ полупудовымъ ломомъ была великолѣпной тренировкой. Въ обязательной еженедѣльной банѣ я съ чувствомъ великаго удовлетворенія ощупывалъ свои и Юрочкины мускулы и съ еще большимъ удовлетвореніемъ отмѣчалъ, что порохъ въ пороховницахъ – еще есть. Мы оба считали, что мы устроились почти идеально: лучшаго и не придумаешь. Вопросъ шелъ только о томъ, какъ бы намъ на этой почти идеальной позиціи удержаться возможно дольше. Какъ я уже говорилъ, третій лагпунктъ былъ только пересыльнымъ лагпунктомъ, и на задержку здѣсь расчитывать не приходилось. Какъ всегда и вездѣ въ Совѣтской Россіи, приходилось изворачиваться.

 

ИЗВЕРНУЛИСЬ

 

Наши работы имѣли еще и то преимущество, что у меня была возможность въ любое время прервать ихъ и пойти околачиваться по своимъ личнымъ дѣламъ.

Я пошелъ въ УРО – учетно распредѣлительный отдѣлъ лагеря. Тамъ у меня были кое‑какіе знакомые изъ той полусотни "спеціалистовъ учетно‑распредѣлительной работы", которыхъ Якименко привезъ въ Подпорожье въ дни бамовской эпопеи. Я толкнулся къ нимъ. Объ устройствѣ въ Медгорѣ нечего было и думать: медгорскія учрежденія переживали періодъ жесточайшаго сокращенія. Я прибѣгнулъ къ путанному и, въ сущности, нехитрому трюку: отъ нѣсколькихъ отдѣловъ УРО я получилъ рядъ взаимноисключающихъ другъ друга требованіи на меня и на Юру въ разныя отдѣленія, перепуталъ наши имена, возрасты и спеціальности и потомъ лицемѣрно помогалъ нарядчику въ УРЧѣ перваго отдѣленія разобраться въ полученныхъ имъ на насъ требованіяхъ: разобраться въ нихъ вообще было невозможно. Я выразилъ нарядчику свое глубокое и искреннее соболѣзнованіе.

– Вотъ, сукины дѣти, сидятъ тамъ, путаютъ, а потомъ на насъ вѣдь все свалятъ.

Нарядчикъ, конечно, понималъ: свалятъ именно на него, на кого же больше? Онъ свирѣпо собралъ пачку нашихъ требованій и засунулъ ихъ подъ самый низъ огромной бумажной кучи, украшавшей его хромой, досчатый столъ.

– Такъ ну ихъ всѣхъ къ чортовой матери. Никакихъ путевокъ по этимъ хрѣновинамъ я вамъ выписывать не буду. Идите сами въ УРО, пусть мнѣ пришлютъ бумажку, какъ слѣдуетъ. Напутаютъ, сукины дѣти, а потомъ меня изъ‑за васъ за зебры и въ ШИЗО.

Нарядчикъ посмотрѣлъ на меня раздраженно и свирѣпо. Я еще разъ выразилъ свое соболѣзнованіе.

– А я‑то здѣсь при чемъ?

– Ну, и я не при чемъ. А отвѣчать никому не охота. Я вамъ говорю: пока оффиціальной бумажки отъ УРО не будетъ, такъ вотъ ваши требованія хоть до конца срока пролежать здѣсь.

Что мнѣ и требовалось. Нарядчикъ изъ УРЧа не могъ подозрѣвать, что я – интеллигентъ – считаю свое положеніе на третьемъ лагпунктѣ почти идеальнымъ и что никакой бумажки отъ УРО онъ не получитъ. Наши документы выпали изъ нормальнаго оборота бумажнаго конвейера лагерной канцелярщины, а этотъ конвейеръ, потерявъ бумажку, теряетъ и стоящаго за ней живого человѣка. Словомъ, на нѣкоторое время мы прочно угнѣздились на третьемъ лагпунктѣ. А дальше будетъ видно.

Былъ еще одинъ забавный эпизодъ. Сто тридцать пять процентовъ выработки давали намъ право на сверхударный паекъ и на сверхударный обѣдъ. Паекъ – тысячу сто граммъ хлѣба – мы получали регулярно. А сверхударныхъ обѣдовъ – и въ заводѣ не было. Право на сверхударный обѣдъ, какъ и очень многія изъ совѣтскихъ правъ вообще, оставалось какою‑то весьма отдаленной, оторванной отъ дѣйствительности абстракціей, и я, какъ и другіе, весьма, впрочемъ, немногочисленные, обладатели столь счастливыхъ рабочихъ свѣдѣній, махнулъ на эти сверхударные обѣды рукой. Однако, Юра считалъ, что махать рукой не слѣдуетъ: съ лихого пса хоть шерсти клокъ. Послѣ нѣкоторой дискуссіи я былъ принужденъ преодолѣть свою лѣнь и пойти къ завѣдующему снабженіемъ третьяго лагпункта.

Завѣдующій снабженіемъ принялъ меня весьма непривѣтливо – не то, чтобы сразу послалъ меня къ чорту, но во всякомъ случаѣ выразилъ весьма близкую къ этому мысль. Однако, завѣдующій снабженіемъ нѣсколько ошибся въ оцѣнкѣ моего совѣтскаго стажа. Я сказалъ, что обѣды – обѣдами, дѣло тутъ вовсе не въ нихъ, а въ томъ, что онъ, завѣдующій, срываетъ политику совѣтской власти, что онъ, завѣдующій, занимается уравниловкой, каковая уравниловка является конкретнымъ проявленіемъ троцкистскаго загиба.

Проблема сверхударнаго обѣда предстала передъ завѣдующимъ совсѣмъ въ новомъ для него аспектѣ. Тонъ былъ сниженъ на цѣлую октаву. Чортова матерь была отодвинута въ сторону.

– Такъ что же я, товарищъ, сдѣлаю, когда у насъ такихъ обѣдовъ вовсе нѣтъ.

– Это, товарищъ завѣдующій, дѣло не мое. Нѣтъ обѣдовъ, – давайте другое. Тутъ вопросъ не въ обѣдѣ, а въ стимулированіи. (Завѣдующій поднялъ брови и сдѣлалъ видъ, что насчетъ стимулированія онъ, конечно, понимаетъ). Необходимо стимулировать лагерную массу. Чтобы никакой уравниловки. Тутъ же, понимаете, политическая линія.

Политическая линія доканала завѣдующаго окончательно. Мы стали получать сверхъ обѣда то по сто граммъ творогу, то по копченой рыбѣ, то по куску конской колбасы.

Завѣдующій снабженіемъ сталъ относиться къ намъ съ нѣсколько безпокойнымъ вниманіемъ: какъ бы эти сукины дѣти еще какого‑нибудь загиба не откопали.

 

СУДОРОГИ ТЕКУЧЕСТИ

 

Однако, наше "низовое положеніе" изобиловало не одними розами, были и нѣкоторые шипы. Однимъ изъ наименѣе пріятныхъ – были переброски изъ барака въ баракъ: по приблизительному подсчету Юры, намъ въ лагерѣ пришлось перемѣнить 17 бараковъ.

Въ Совѣтской Россіи "все течетъ". а больше всего течетъ всяческое начальство. Есть даже такой оффиціальный терминъ "текучесть руководящаго состава". Такъ вотъ: всякое такое текучее и протекающее начальство считаетъ необходимымъ ознаменовать первые шаги своего новаго административнаго поприща хоть какими‑нибудь, да нововведеніями. Основная цѣль показать, что вотъ‑де товарищъ X. иниціативы не лишенъ. Въ чемъ же товарищъ Х. на новомъ, какъ и на старомъ, поприщѣ не понимающій ни уха, ни рыла, можетъ проявить свою просвѣщенную иниціативу? А проявиться нужно. Событія развертываются по линіи наименьшаго сопротивленія: изобрѣтаются безконечныя и въ среднемъ абсолютно безсмысленныя переброски съ мѣста на мѣсто вещей и людей. На волѣ это непрерывныя реорганизаціи всевозможныхъ совѣтскихъ аппаратовъ, съ перекрасками вывѣсокъ, передвижками отдѣловъ и подотдѣловъ, перебросками людей, столовъ и пишущихъ машинокъ съ улицы на улицу или, по крайней мѣрѣ, изъ комнаты въ комнату.

Эта традиція такъ сильна, что она не можетъ удержаться даже и въ государственныхъ границахъ СССР. Одинъ изъ моихъ знакомыхъ, полунѣмецъ, нынѣ обрѣтающійся въ томъ же ББК, прослужилъ нѣсколько меньше трехъ лѣтъ въ берлинскомъ торгпредствѣ СССР. Торгпредство занимаетъ колоссальный домъ въ четыреста комнатъ. Нѣмецкая кровь моего знакомаго сказалась въ нѣкоторомъ пристрастіи къ статистикѣ. Онъ подсчиталъ, что за два года и восемь мѣсяцевъ пребыванія его въ торгпредствѣ его отдѣлъ перекочевывалъ изъ комнаты въ комнату и изъ этажа въ этажъ ровно двадцать три раза. Изумленные нѣмецкіе кліенты торгпредства безпомощно тыкались изъ этажа въ этажъ въ поискахъ отдѣла, который вчера былъ въ комнатѣ, скажемъ, сто семьдесятъ первой, а сегодня пребываетъ Богъ его знаетъ гдѣ. Но новое становище перекочевавшаго отдѣла не было извѣстно не только нѣмцамъ, потрясеннымъ бурными темпами соціалистической текучести, но и самимъ торгпредскимъ работникамъ. Разводили руками и совѣтовали: а вы пойдите въ справочное бюро. Справочное бюро тоже разводило руками и говорило: позвольте, вотъ же записано – сто семьдесятъ первая комната. Потрясенному иностранцу не оставалось ничего другого, какъ въ свою очередь развести руками, отправиться домой и подождать, пока въ торгпредскихъ джунгляхъ мѣстоположеніе отдѣла не будетъ установлено твердо.

Но на волѣ на это болѣе или менѣе плевать. Вы просто связываете въ кучу ваши бумаги, перекочевываете въ другой этажъ и потомъ двѣ недѣли отбрыкиваетесь отъ всякой работы: знаете ли, только что переѣхали, я еще съ дѣлами не разобрался. А въ лагерѣ это хуже. Во‑первыхъ, въ другомъ баракѣ для васъ и мѣста можетъ никакого нѣту, а во‑вторыхъ, вы никогда не можете быть увѣреннымъ – переводятъ ли васъ въ другой баракъ, на другой лагпунктъ или, по чьему‑то, вамъ неизвѣстному, доносу, васъ собираются сплавить куда‑нибудь верстъ на пятьсотъ сѣвернѣе, скажемъ, на Лѣсную Рѣчку – это и есть мѣсто, которое верстъ на пятьсотъ сѣвернѣе и изъ котораго выбраться живьемъ шансовъ нѣтъ почти никакихъ.

Всякій вновь притекшій начальникъ лагпункта или колонны обязательно норовитъ выдумать какую‑нибудь новую комбинацію или классификацію для новаго "переразмѣщенія" своихъ подданныхъ. Днемъ – для этихъ переразмѣщеніи времени нѣтъ: люди или на работѣ, или въ очередяхъ за обѣдомъ. И вотъ, въ результатѣ этихъ тяжкихъ начальственныхъ размышленіи, васъ среди ночи кто‑то тащитъ съ наръ за ноги.

– Фамилія?.. Собирайте вещи...

Вы, сонный и промерзшій, собираете ваше борохло и топаете куда‑то въ ночь, задавая себѣ безпокойный вопросъ: куда это васъ волокутъ? То‑ли въ другой баракъ, то‑ли на Лѣсную Рѣчку? Потомъ оказалось, что, выйдя съ пожитками изъ барака и потерявъ въ темнотѣ свое начальство, вы имѣете возможность плюнуть на всѣ его классификаціи и реорганизаціи и просто вернуться на старое мѣсто. Но если это мѣсто было у печки, оно въ теченіе нѣсколькихъ секундъ будетъ занято кѣмъ‑то другимъ. Ввиду этихъ обстоятельствъ, былъ придуманъ другой методъ. Очередного начальника колонны, стаскивавшаго меня за ноги, я съ максимальной свирѣпостью послалъ въ нехорошее мѣсто, лежащее дальше Лѣсной Рѣчки.

Посланный въ нехорошее мѣсто, начальникъ колонны сперва удивился, потомъ разсвирѣпѣлъ. Я послалъ его еще разъ и высунулся изъ наръ съ завѣдомо мордобойнымъ видомъ. О моихъ троцкистскихъ загибахъ съ завѣдующимъ снабженіемъ начальникъ колонны уже зналъ, но, вѣроятно, въ его памяти моя физіономія съ моимъ именемъ связана не была...

Высунувшись, я сказалъ, что онъ, начальникъ колонны, подрываетъ лагерную дисциплину и занимается административнымъ головокруженіемъ, что ежели онъ меня еще разъ потащитъ за ноги, такъ я его такъ въ "Перековкѣ" продерну, что онъ свѣта Божьяго не увидитъ.

"Перековка", какъ я уже говорилъ, – это листокъ лагерныхъ доносовъ. Въ Медгорѣ было ея центральное изданіе. Начальникъ колонны заткнулся и ушелъ. Но впослѣдствіи эта сценка мнѣ даромъ не прошла.

 

КАБИНКА МОНТЕРОВЪ

 

Одной изъ самыхъ тяжелыхъ работъ была пилка и рубка дровъ. Рубка еще туда сюда, а съ пилкой было очень тяжело. У меня очень мало выносливости къ однообразнымъ механическимъ движеніямъ. Пила же была совѣтская, на сучкахъ гнулась, оттопыривались въ стороны зубцы, разводить мы ихъ вообще не умѣли; пила тупилась послѣ пяти‑шести часовъ работы. Вотъ согнулись мы надъ козлами и пилимъ. Подошелъ какой‑то рабочій, маленькаго роста, вертлявый и смѣшливый.

– Что, пилите, господа честные? Пилите! Этакой пилой хоть отца родного перепиливать. А ну ка, дайте я на струментъ вашъ посмотрю.

Я съ трудомъ вытащилъ пилу изъ пропила. Рабочій крякнулъ:

– Ее впустую таскать, такъ нужно по трактору съ каждой стороны поставить. Эхъ, ужъ такъ и быть, дамъ‑ка я вамъ пилочку одну – у насъ въ кабинкѣ стоитъ, еще старорежимная.

Рабочій какъ будто замялся, испытующе осмотрѣлъ наши очки: "Ну, вы, я вижу, не изъ такихъ, чтобы сперли; какъ попилите, такъ поставьте ее обратно въ кабинку".

Рабочій исчезъ и черезъ минуту вернулся съ пилой. Постучалъ по полотнищу, пила дѣйствительно звенѣла. "Посмотрите – усъ‑то какой". На зубцахъ пилы дѣйствительно былъ "усъ" – отточенный, какъ иголка, острый конецъ зубца. Рабочій поднялъ пилу къ своему глазу и посмотрѣлъ на линію зубцовъ: "а разведена‑то – какъ по ниточкѣ". Разводка дѣйствительно была – какъ по ниточкѣ. Такой пилой, въ самомъ дѣлѣ, можно было и норму выработать. Рабочій вручилъ мнѣ эту пилу съ какой‑то веселой торжественностью и съ видомъ мастерового человѣка, знающаго цѣну хорошему инструменту.

– Вотъ это пила! Даромъ, что при царѣ сдѣлана. Хорошія пилы при царѣ дѣлали... Чтобы, такъ сказать, трудящійся классъ пополамъ перепиливать и кровь изъ него сосать. Н‑да... Такое‑то дѣльце, господа товарищи. А теперь ни царя, ни пилы, ни дровъ... Семья у меня въ Питерѣ, такъ чортъ его знаетъ, чѣмъ она тамъ топитъ... Ну, прощевайте, бѣгу. Замерзнете – валяйте къ намъ въ кабинку грѣться. Ребята тамъ подходящіе – еще при царѣ сдѣланы. Ну, бѣгу...

Эта пила сама въ рукахъ ходила. Попилили, сѣли отдохнуть. Достали изъ кармановъ по куску промерзшаго хлѣба и стали завтракать. Шла мимо какая‑то группа рабочихъ. Предложили попилить: вотъ мы вамъ покажемъ классъ. Показали. Классъ дѣйствительно былъ высокій – чурбашки отскакивали отъ бревенъ, какъ искры.

– Ко всякому дѣлу нужно свою сноровку имѣть, – съ какимъ‑то поучительнымъ сожалѣніемъ сказалъ высокій мрачный рабочій. На его изможденномъ лицѣ была характерная татуировка углекопа – голубыя пятна царапинъ съ въѣвшейся на всю жизнь угольной пылью.

– А у васъ‑то откуда такая сноровка? – спросилъ я. – Вы, видимо, горнякъ? Не изъ Донбасса?

– И въ Донбассѣ былъ. А вы по этимъ мѣткамъ смотрите? – Я кивнулъ головой. – Да, ужъ кто въ шахтахъ былъ, на всю жизнь мѣченымъ остается. Да, тамъ пришлось. А вы не инженеръ?

Такъ мы познакомились съ кондовымъ, наслѣдственнымъ петербургскимъ рабочимъ, товарищемъ Мухинымъ. Революція мотала его по всѣмъ концамъ земли русской, но въ лагерь онъ поѣхалъ изъ своего родного Петербурга. Исторія была довольно стандартная. На заводѣ ставили новый американскій сверлильный автоматъ – очень путанный, очень сложный. Въ цѣляхъ экономіи валюты и утиранія носа заграничной буржуазіи какая‑то комсомолькая бригада взялась смонтировать этотъ станокъ самостоятельно, безъ помощи фирменныхъ монтеровъ. Работали, дѣйствительно звѣрски. Иностранной буржуазіи носъ, дѣйствительно, утерли: станокъ былъ смонтированъ что‑то въ два или три раза скорѣе, чѣмъ его полагается монтировать на американскихъ заводахъ. Какой‑то злосчастный инженеръ, которому въ порядкѣ дисциплины навязали руководство этимъ монтажемъ, получилъ даже какую‑то премію; позднѣе я этого инженера встрѣтилъ здѣсь же, въ ББК...

Словомъ – смонтировали. Во главѣ бригады, обслуживающей этотъ автоматъ, былъ поставленъ Мухинъ, "я ужъ, знаете, стрѣляный воробей, а тутъ вертѣлся, вертѣлся и – никакая сила... Сглупилъ. Думалъ, покручусь недѣлю, другую – да и назадъ, въ Донбассъ, сбѣгу. Не успѣлъ, чортъ его дери"...

...Станокъ лопнулъ въ процессѣ осваиванія. Инженеръ, Мухинъ и еще двое рабочихъ поѣхали въ концлагерь по обвиненію во вредительствѣ. Мухину, впрочемъ, "припаяли" очень немного – всего три года; инженеръ за "совѣтскіе темпы" заплатилъ значительно дороже...

...– Такъ вотъ, значитъ, и сижу... Да мнѣ‑то что? Если про себя говорить – такъ мнѣ здѣсь лучше, чѣмъ на волѣ было. На волѣ у меня – однихъ ребятишекъ четверо: жена, видите ли, ребятъ очень ужъ любить, – Мухинъ уныло усмѣхнулся. – Ребятъ, что и говорить, и я люблю, да развѣ такое теперь время... Ну, значитъ – на заводѣ двѣ смѣны подрядъ работаешь. Домой придешь – еле живой. Ребята полуголодные, а самъ ужъ и вовсе голодный... Здѣсь кормы – не хуже, чѣмъ на волѣ, были: гдѣ въ квартирѣ у вольнонаемныхъ проводку поправишь, гдѣ – что: перепадаетъ. Н‑да, мнѣ‑то еще – ничего. А вотъ – какъ семья живетъ – и думать страшно...

___