Прощанье съ начальникомъ третьяго лагпункта

 

Вечеромъ ко мнѣ подходитъ начальникъ колонны:

– Солоневичъ старшій, къ начальнику лагпункта.

Видъ у начальника колонны мрачно‑угрожающій: вотъ теперь‑то ты насчетъ загибовъ не поговоришь... Начальникъ лагпункта смотритъ совсѣмъ уже – правда, этакимъ низовымъ, "волостного масштаба" – инквизиторомъ.

– Ну‑съ, гражданинъ Солоневичъ, – начинаетъ онъ леденящимъ душу тономъ, – потрудитесь‑ка вы разъяснить намъ всю эту хрѣновину.

На столѣ у него – цѣлая кипа моихъ пресловутыхъ требованій... А у меня въ карманѣ – бумажка за подписью Радецкаго.

– Загибчики все разъяснялъ, – хихикаетъ начальникъ колонны.

У обоихъ – удовлетворенно сладострастный видъ: вотъ, дескать, поймали интеллигента, вотъ мы его сейчасъ... Во мнѣ подымается острая рѣжущая злоба, злоба на всю эту стародубцевскую сволочь. Ахъ, такъ думаете, что поймали? Ну, мы еще посмотримъ, кто – кого.

– Какую хрѣновину? – спрашиваю я спокойнымъ тономъ. – Ахъ, это? Съ требованіями?... Это меня никакъ не интересуетъ.

– Что вы тутъ мнѣ дурака валяете, – вдругъ заоралъ начальникъ колонны. – Я васъ, мать вашу...

Я протягиваю къ лицу начальника колонны лагпункта свой кулакъ:

– А вы это видали? Я вамъ такой матъ покажу, что вы и на Лѣсной Рѣчкѣ не очухаетесь.

По тупой рожѣ начальника, какъ тѣни по экрану, мелькаетъ ощущеніе, что если нѣкто поднесъ ему кулакъ къ носу, значитъ, у этого нѣкто есть какія‑то основанія не бояться, мелькаетъ ярость, оскорбленное самолюбіе и – многое мелькаетъ: совершенно то же, что въ свое время мелькало на лицѣ Стародубцева.

– Я вообще съ вами разговаривать не желаю, – отрѣзываю я. – Будьте добры заготовить мнѣ на завтра препроводительную бумажку на первый лагпунктъ.

Я протягиваю начальнику лагпункта бумажку, на которой надъ жирнымъ краснымъ росчеркомъ Радецкаго значится: "Такого‑то и такого‑то немедленно откомандировать въ непосредственное распоряженіе третьяго отдѣла. Начальнику перваго лагпункта предписывается обезпечить указанныхъ"...

Начальнику перваго лагпункта предписывается, а у начальника третьяго лагпункта глаза на лобъ лѣзутъ. "Въ непосредственное распоряженіе третьяго отдѣла!" Значитъ – какой‑то временно опальный и крупной марки чекистъ. И сидѣлъ‑то онъ не иначе, какъ съ какимъ‑нибудь "совершенно секретнымъ предписаніемъ"... Сидѣлъ, высматривалъ, вынюхивалъ...

Начальникъ лагпункта вытираетъ ладонью вспотѣвшій лобъ... Голосъ у него прерывается...

– Вы ужъ, товарищъ, извините, сами знаете, служба... Всякіе тутъ люди бываютъ... Стараешься изо всѣхъ силъ... Ну, конечно, и ошибки бываютъ... Я вамъ, конечно, сейчасъ же... Подводочку вамъ снарядимъ – не нести же вамъ вещички на спинѣ... Вы ужъ, пожалуйста, извините.

Если бы у начальника третьяго лагпункта былъ хвостъ – онъ бы вилялъ хвостомъ. Но хвоста у него нѣтъ. Есть только безпредѣльное лакейство, созданное атмосферой безпредѣльнаго рабства...

– Завтра утречкомъ все будетъ готово, вы ужъ не безпокойтесь... Ужъ, знаете, такъ вышло, вы ужъ извините...

Я, конечно, извиняю и ухожу. Начальникъ колонны забѣгаетъ впередъ и открываетъ передо мной двери... Въ баракѣ Юра меня спрашиваетъ, отчего у меня руки дрожать... Нѣтъ, нельзя жить, нельзя здѣсь жить, нельзя здѣсь жить... Можно сгорѣть въ этой атмосферѣ непрерывно сдавливаемыхъ ощущеній ненависти, отвращенія и безпомощности... Нельзя жить! Господи, когда же я смогу, наконецъ, жить не здѣсь?..

 

АУДІЕНЦІЯ

 

На утро намъ, дѣйствительно, дали подводу до Медгоры. Начальникъ лагпункта подобострастно крутился около насъ. Моя давешняя злоба уже поутихла, и я видалъ, что начальникъ лагпункта – просто забитый и загнанный человѣкъ, конечно, воръ, конечно, сволочь, но въ общемъ, примѣрно, такая же жертва системы всеобщаго рабства, какъ и я. Мнѣ стало неловко за свою вчерашнюю вспышку, за грубость, за кулакъ, поднесенный къ носу начальника.

Сейчасъ онъ помогалъ намъ укладывать наше нищее борохло на подводу и еще разъ извинился за вчерашній матъ. Я отвѣтилъ тоже извиненіемъ за свой кулакъ. Мы разстались вполнѣ дружески и такъ же дружески встрѣчались впослѣдствіи. Что‑жъ, каждый въ этомъ кабакѣ выкручивается, какъ можетъ. Чтобы я самъ сталъ дѣлать, если бы у меня не было моихъ нынѣшнихъ данныхъ выкручиваться? Была бы возможна и такая альтернатива: или въ "активъ", или на Лѣсную Рѣчку. Въ теоріи эта альтернатива рѣшается весьма просто... На практикѣ – это сложнѣе...

На первомъ лагпунктѣ насъ помѣстили въ одинъ изъ наиболѣе привиллегированныхъ бараковъ, населенный исключительно управленческими служащими, преимущественно желѣзнодорожниками и водниками. "Урокъ" здѣсь не было вовсе. Баракъ былъ сдѣланъ "въ вагонку", т.е. нары были не сплошныя, а съ проходами, какъ скамьи въ вагонахъ третьяго класса. Мы забрались на второй этажъ, положили свои вещи и съ тревожнымъ недоумѣніемъ въ душѣ пошли на аудіенцію къ тов. Радецкому.

Радецкій принялъ насъ точно въ назначенный часъ. Пропускъ для входа въ третій отдѣлъ былъ уже заготовленъ. Гольманъ вышелъ посмотрѣть, мы ли идемъ по этому пропуску или не мы. Удостовѣрившись въ нашихъ личностяхъ, онъ провелъ насъ въ кабинетъ Радецкаго – огромную комнату, стѣны которой были увѣшаны портретами вождей и географическими картами края. Я съ вожделѣніемъ въ сердцѣ своемъ посмотрѣлъ на эти карты.

Крупный и грузный человѣкъ лѣтъ сорока пяти встрѣчаетъ насъ дружественно и чуть‑чуть насмѣшливо: хотѣлъ‑де возобновить наше знакомство, не помните?

Я не помню и проклинаю свою зрительную память. Правда, столько тысячъ народу промелькнуло передъ глазами за эти годы. У Радецкаго полное, чисто выбритое, очень интеллигентное лицо, спокойныя и корректныя манеры партійнаго вельможи, разговаривающаго съ безпартійнымъ спецомъ: партійныя вельможи всегда разговариваютъ съ изысканной корректностью. Но всетаки –не помню!

– А это вашъ сынъ? Тоже спортсменъ? Ну, будемте знакомы, молодой человѣкъ. Что‑жъ это вы вашу карьеру такъ нехорошо начинаете, прямо съ лагеря! Ай‑ай‑ай, нехорошо, нехорошо...

– Такая ужъ судьба, – улыбается Юра.

– Ну, ничего, ничего, не унывайте, юноша... Все образуется... Знаете, откуда это?

– Знаю.

– Ну, откуда?

– Изъ Толстого...

– Хорошо, хорошо, молодцомъ... Ну, усаживайтесь.

Чего‑чего, а ужъ такой встрѣчи я никакъ не ожидалъ. Что это? Какой‑то подвохъ? Или просто комедія? Этакіе отцовскаго стиля разговоры въ кабинетѣ, въ которомъ каждый день подписываются смертные приговоры, подписываются, вѣроятно, десятками. Чувствую отвращенье и нѣкоторую растерянность.

– Такъ не помните, – оборачивается Радецкій ко мнѣ. – Ладно, я вамъ помогу. Кажется, въ двадцать восьмомъ году вы строили спортивный паркъ въ Ростовѣ и по этому поводу ругались съ кѣмъ было надо и съ кѣмъ было не надо, въ томъ числѣ и со мною.

– Вспомнилъ! Вы были секретаремъ сѣверо‑кавказскаго крайисполкома.

– Совершенно вѣрно, – удовлетворенно киваетъ головой Радецкій. – И, слѣдовательно, предсѣдателемъ совѣта физкультуры[10]. Паркъ этотъ, нужно отдать вамъ справедливость, вы спланировали великолѣпно, такъ что ругались вы не совсѣмъ зря... Кстати, паркъ‑то этотъ мы забрали себѣ: "Динамо" все‑таки лучшій хозяинъ, чѣмъ союзъ совторгслужащихъ...

Радецкій испытающе и иронически смотритъ ъ на меня: расчитывалъ ли я въ то время, что я строю паркъ для чекистовъ? Я не расчитывалъ. "Спортивные парки" – ростовскій и харьковскій – были моимъ изобрѣтеніемъ и, такъ сказать, апофеозомъ моей спортивной дѣятельности. Я старался сильно и рисковалъ многимъ. И старался, и рисковалъ, оказывается, для чекистовъ. Обидно... Но этой обиды показывать нельзя.

– Ну, что‑жъ, – пожимаю я плечами, – вопросъ не въ хозяинѣ. Вы, я думаю, пускаете въ этотъ паркъ всѣхъ трудящихся.

При словѣ "трудящихся" Радецкій иронически приподымаетъ брови.

– Ну, это – какъ сказать. Иныхъ пускаемъ, иныхъ и нѣтъ. Во всякомъ случаѣ, ваша идея оказалась технически правильной... Берите папиросу... А вы, молодой человѣкъ? Не курите? И водки не пьете? Очень хорошо, великолѣпно, совсѣмъ образцовый спортсменъ... А только вы, cum bonus pater familias, все‑таки поприсмотрите за вашимъ наслѣдникомъ, какъ бы въ "Динамо" его не споили, тамъ сидятъ великіе спеціалисты по этой части.

Я выразилъ нѣкоторое сомнѣніе.

– Нѣтъ, ужъ вы мнѣ повѣрьте. Въ нашу спеціальность входитъ все знать. И то, что нужно сейчасъ, и то, что можетъ пригодиться впослѣдствіи... Такъ, напримѣръ, вашу біографію мы знаемъ съ совершенной точностью...

– Само собою разумѣется... Если я въ теченіе десяти лѣтъ и писалъ, и выступалъ подъ своей фамиліей...

– Вотъ – и хорошо дѣлали. Вы показали намъ, что ведете открытую игру. А съ нашей точки зрѣнія – быль молодцу не въ укоръ...

Я поддакивающе киваю головой. Я велъ не очень ужъ открытую игру, о многихъ деталяхъ моей біографіи ГПУ и понятія не имѣло; за "быль" "молодцовъ" разстрѣливали безъ никакихъ, но опровергать Радецкаго было бы ужъ совсѣмъ излишней роскошью: пусть пребываетъ въ своемъ вѣдомственномъ самоутѣшеніи. Легенду о всевидящемъ окѣ ГПУ пускаетъ весьма широко и съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ запугать обывателя. Я къ этой легендѣ отношусь весьма скептически, а въ томъ, что Радецкій о моей біографіи имѣетъ весьма отдаленное представленіе, я увѣренъ вполнѣ. Но зачѣмъ спорить?..

– Итакъ, перейдемте къ дѣловой части нашего совѣщанія. Вы, конечно, понимаете, что мы приглашаемъ васъ въ "Динамо" не изъ‑за вашихъ прекрасныхъ глазъ (я киваю головой). Мы знаемъ васъ, какъ крупнаго, всесоюзнаго масштаба, работника по физкультурѣ и блестящаго организатора (я скромно опускаю очи). Работниковъ такого масштаба у насъ въ ББК нѣтъ. Медоваръ – вообще не спеціалистъ, Батюшковъ – только инструкторъ... Слѣдовательно, предоставлять вамъ возможность чистить дворы или пилить дрова – у насъ нѣтъ никакого расчета. Мы используемъ васъ по вашей прямой спеціальности... Я не хочу спрашивать, за что васъ сюда посадили, – я узнаю это и безъ васъ, и точнѣе, чѣмъ вы сами знаете. Но меня въ данный моментъ это не интересуетъ. Мы ставимъ передъ вами задачу: создать образцовое динамовское отдѣленіе... Ну, вотъ, скажемъ, осенью будутъ разыгрываться первенства сѣверо‑западной области, динамовскія первенства... Можете ли вы такую команду сколотить, чтобы ленинградскому отдѣленію перо вставить? А? А ну‑ка, покажите классъ.

Тайна аудіенціи разъясняется сразу. Для любого заводского комитета и для любого отдѣленія "Динамо" спортивная побѣда – это вопросъ самолюбія, моды, азарта – чего хотите. Заводы переманиваютъ къ себѣ форвардовъ, а "Динамо" скупаетъ чемпіоновъ. Для заводского комитета заводское производство – это непріятная, но неизбѣжная проза жизни, футбольная же команда – это предметъ гордости, объектъ нѣжнаго ухода, поэтическая полоска на сѣромъ фонѣ жизни... Такъ приблизительно баринъ начала прошлаго вѣка въ свою псарню вкладывалъ гораздо больше эмоцій, чѣмъ въ урожайность своихъ полей; хорошая борзая стоила гораздо дороже самаго работящаго мужика, а квалифицированный псарь шелъ, вѣроятно, совсѣмъ на вѣсъ золота. Вотъ на амплуа этого квалифицированнаго псаря попадаю и я. "Вставить перо" Ленинграду Радецкому очень хочется. Для такого торжества онъ, конечно, закроетъ глаза на любыя мои статьи...

– Тов. Радецкій, я все‑таки хочу по честному предупредить васъ – непосильныхъ вещей я вамъ обѣщать не могу...

– Почему непосильныхъ?

– Какимъ образомъ Медгора съ ея 15.000 населенія можетъ конкурировать съ Ленинградомъ?

– Ахъ, вы объ этомъ? Медгора здѣсь не причемъ. Мы вовсе не собираемся использовать васъ въ масштабѣ Медгоры. Вы у насъ будете работать въ масштабѣ ББК. Объѣдете всѣ отдѣленія, подберете людей... Выборъ у васъ будетъ, выборъ изъ приблизительно трехсотъ тысячъ людей...

Трехсотъ тысячъ! Я въ Подпорожьи пытался подсчитать "населеніе" ББК, и у меня выходило гораздо меньше... Неужели же триста тысячъ? О, Господи... Но подобрать команду, конечно, можно будетъ... Сколько здѣсь однихъ инструкторовъ сидитъ?

– Такъ вотъ – начните съ Медгорскаго отдѣленія. Осмотрите всѣ лагпункты, подберите команды... Если у васъ выйдутъ какія‑нибудь дѣловыя недоразумѣнія съ Медоваромъ или Гольманомъ – обращайтесь прямо ко мнѣ.

– Меня тов. Гольманъ предупреждалъ, чтобы я работалъ "безъ преній".

– Здѣсь хозяинъ не Гольманъ, а я. Да, я знаю, у васъ съ Гольманомъ были въ Москвѣ не очень блестящія отношенія, оттого онъ... Я понимаю, портить дальше эти отношенія вамъ нѣтъ смысла... Если возникнуть какія‑нибудь недоразумѣнія – вы обращайтесь ко мнѣ, такъ сказать, заднимъ ходомъ... Мы это обсудимъ, и Гольманъ съ Медоваромъ будутъ имѣть мои приказанія, и вы здѣсь будете не причемъ... Да, что касается вашихъ бытовыхъ нуждъ – мы ихъ обезпечимъ, мы заинтересованы въ томъ, чтобы вы работали, какъ слѣдуетъ... Для вашего сына вы придумайте что‑нибудь подходящее. Мы его пока тоже зачислимъ инструкторомъ...

– Я хотѣлъ въ техникумъ поступить...

– Въ техникумъ? Ну что‑жъ, валяйте въ техникумъ. Правда, съ вашими статьями васъ туда нельзя бы пускать, но я надѣюсь, – Радецкій добродушно и иронически ухмыляется, – надѣюсь – вы перекуетесь?

– Я ужъ, гражданинъ начальникъ, почти на половину перековался, – подхватываетъ шутку Юра...

– Ну вотъ, осталось, значитъ, пустяки. Ну‑съ, будемъ считать наше совѣщаніе законченнымъ, а резолюцію принятой единогласно. Кстати – обращается Радецкій ко мнѣ, – вы, кажется, хорошій игрокъ въ теннисъ?

– Нѣтъ, весьма посредственный.

– Позвольте, мнѣ Батюшковъ говорилъ, что вы вели цѣлую кампанію въ пользу, такъ сказать, реабилитаціи тенниса. Доказывали, что это вполнѣ пролетарскій видъ спорта... Ну, словомъ, мы съ вами какъ‑нибудь сразимся. Идетъ? Ну, пока... Желаю вамъ успѣха...

Мы вышли отъ Радецкаго.

– Нужно будетъ устроить еще одно засѣданіе, – сказалъ Юра, – а то я ничегошеньки не понимаю...

Мы завернули въ тотъ дворъ, на которомъ такъ еще недавно мы складывали доски, усѣлись на нашемъ собственноручномъ сооруженіи, и я прочелъ Юрѣ маленькую лекцію о спортѣ и о динамовскомъ спортивномъ честолюбіи. Юра не очень былъ въ курсѣ моихъ физкультурныхъ дѣяній, они оставили во мнѣ слишкомъ горькій осадокъ. Сколько было вложено мозговъ, нервовъ и денегъ и, въ сущности, почти безрезультатно... Отъ тридцати двухъ водныхъ станцій остались рожки да ножки, ибо тамъ распоряжались всѣ, кому не лѣнь, а на спортивное самоуправленіе, даже въ чисто хозяйственныхъ дѣлахъ, смотрѣли, какъ на контръ‑революцію, спортивные парки попали въ руки ГПУ, а въ теннисъ, подъ который я такъ старательно подводилъ "идеологическую базу", играютъ Радецкіе и иже съ ними... И больше почти никого... Какой тамъ спортъ для "массы", когда массѣ, помимо всего прочаго, ѣсть нечего... Зря было ухлопано шесть лѣтъ работы и риска, а о такихъ вещахъ не очень хочется разсказывать... Но, конечно, съ точки зрѣнія побѣга мое новое амплуа даетъ такія возможности, о какихъ я и мечтать не могъ...

На другой же день я получилъ пропускъ, предоставлявшій мнѣ право свободнаго передвиженія на территоріи всего медгоровскаго отдѣленія, т.е. верстъ пятидесяти по меридіану и верстъ десяти къ западу и въ любое время дня и ночи. Это было великое пріобрѣтеніе. Фактически оно давало мнѣ большую свободу передвиженія, чѣмъ та, какою пользовалось окрестное "вольное населеніе". Планы побѣга стали становиться конкретными...

 

ВЕЛИКІЙ КОМБИНАТОРЪ

 

Въ "Динамо" было пусто. Только Батюшковъ со скучающимъ видомъ самъ съ собой игралъ на билліардѣ. Мое появленіе нѣсколько оживило его.

– Вотъ хорошо, партнеръ есть, хотите пирамидку?

Я пирамидки не хотѣлъ, было не до того.

– Въ пирамидку мы какъ‑нибудь потомъ, а вотъ вы мнѣ пока скажите, кто собственно такой этотъ Медоваръ?

Батюшковъ усѣлся на край билліарда.

– Медоваръ по основной профессіи – одесситъ.

Это опредѣленіе меня не удовлетворяло.

– Видите ли, – пояснилъ Батюшковъ, – одесситъ – это человѣкъ, который живетъ съ воздуха. Ничего толкомъ не знаетъ, за все берется и, представьте себѣ, кое‑что у него выходитъ...

Въ Москвѣ онъ былъ какимъ‑то спекулянтомъ, потомъ примазался къ "Динамо", ѣздилъ отъ нихъ представителемъ московскихъ командъ, знаете, такъ, чтобы выторговать и суточными обѣды и все такое. Потомъ какъ‑то пролѣзъ въ партію... Но жить съ нимъ можно, самъ живетъ и другимъ даетъ жить. Жуликъ, но очень порядочный человѣкъ, – довольно неожиданно закончилъ Батюшковъ.

– Откуда онъ меня знаетъ?

– Послушайте, И. Л., васъ же каждая спортивная собака знаетъ. Приблизительно въ три раза больше, чѣмъ вы этого заслуживаете... Почему въ три раза? Вы выступали въ спортѣ и двое вашихъ братьевъ: кто тамъ разберетъ, который изъ нихъ Солоневичъ первый и который третій. Кстати, а гдѣ вашъ средній братъ?

Мой средній братъ погибъ въ арміи Врангеля, но объ этомъ говорить не слѣдовало. Я сказалъ что‑то подходящее къ данному случаю. Батюшковъ посмотрѣлъ на меня понимающе.

– М‑да, немного старыхъ спортсменовъ уцѣлѣло. Вотъ я думалъ, что уцѣлѣю, въ бѣлыхъ арміяхъ не былъ, политикой не занимался, а вотъ сижу... А съ Медоваромъ вы споетесь, съ нимъ дѣло можно имѣть. Кстати, вотъ онъ и шествуетъ.

Медоваръ, впрочемъ, не шествовалъ никогда, онъ леталъ. И сейчасъ, влетѣвъ въ комнату, онъ сразу накинулся на меня съ вопросами:

– Ну, что у васъ съ Радецкимъ? Чего васъ Радецкій вызывалъ? И откуда онъ васъ знаетъ? И что вы, Федоръ Николаевичъ, сидите, какъ ворона на этомъ паршивомъ билліардѣ, когда работа же есть. Сегодня съ меня спрашиваютъ сводки мартовской работы "Динамо", такъ что я имъ дамъ, какъ вы думаете, что я имъ дамъ?

– Ничего я не думаю. Я и безъ думанья знаю.

Медоваръ бросилъ на билліардъ свой портфель.

– Ну вотъ, вы сами видите, И. Л., онъ даже вида не хочетъ дѣлать, что работа есть... Послалъ, вы понимаете, въ Ленинградъ сводку о нашей февральской работѣ и даже копіи не оставилъ. И вы думаете, онъ помнить, что тамъ въ этой сводкѣ было? Такъ теперь, что мы будемъ писать за мартъ? Нужно же намъ ростъ показать. А какой ростъ? А изъ чего мы будемъ исходить?

– Не кирпичитесь, Яковъ Самойловичъ, ерунда все это.

– Хорошенькая ерунда!

– Ерунда! Въ февралѣ былъ зимній сезонъ, сейчасъ весенній. Не могутъ же у насъ въ мартѣ лыжныя команды расти. На весну нужно совсѣмъ другое выдумывать... – Батюшковъ попытался засунуть окурокъ въ лузу, но одумался и сунулъ его въ медоваровскій портфель...

– Знаете что, Ф. Н., вы хорошій парень, но за такія одесскія штучки я вамъ морду набью.

– Морды вы не набьете, а въ пирамидку я вамъ дамъ тридцать очковъ впередъ и обставлю, какъ миленькаго.

– Ну, это вы разсказывайте вашей бабушкѣ. Онъ меня обставитъ? Вы такого нахала видали? А вы сами пятнадцать очковъ не хотите?

Разговоръ начиналъ пріобрѣтать вѣдомственный характеръ. Батюшковъ началъ ставить пирамидку. Медоваръ засунулъ свой портфель подъ билліардъ и вооружился кіемъ. Я, ввиду всего этого, повернулся уходить.

– Позвольте, И. Л., куда же вы это? Я же съ вами хотѣлъ о Радецкомъ поговорить. Такая масса работы, прямо голова кругомъ идетъ... Знаете что, Батюшковъ, – съ сожалѣніемъ посмотрѣлъ Медоваръ на уже готовую пирамидку, – смывайтесь вы пока къ чортовой матери, приходите черезъ часъ, я вамъ покажу, гдѣ раки зимуютъ.

– Завтра покажете. Я пока пошелъ спать.

– Ну вотъ, видите, опять пьянъ, какъ великомученица. Тьфу. – Медоваръ полѣзъ подъ билліардъ, досталъ свой портфель. – Идемте въ кабинетъ. – Лицо Медовара выражало искреннее возмущеніе. – Вотъ видите сами, работнички... Я на васъ, И. Л., буду крѣпко расчитывать, вы человѣкъ солидный. Вы себѣ представьте, пріѣдетъ инспекція изъ центра, такъ какіе мы красавцы будемъ. Закопаемся къ чертямъ. И Батюшкову не поздоровится. Этого еще мало, что онъ съ Радецкимъ въ теннисъ играетъ и со всей головкой пьянствуетъ. Если инспекція изъ центра...

– Я вижу, что вы, Я. С., человѣкъ на этомъ дѣлѣ новый и нѣсколько излишне нервничаете. Я самъ "изъ центра" инспектировалъ разъ двѣсти. Все это ерунда, халоймесъ.

Медоваръ посмотрѣлъ на меня бокомъ, какъ курица. Терминъ "халоймесъ" на одесскомъ жаргонѣ обозначаетъ халтуру, взятую, такъ сказать, въ кубѣ.

– А вы въ Одессѣ жили? – спросилъ онъ осторожно.

– Былъ грѣхъ, шесть лѣтъ...

– Знаете что, И. Л., давайте говорить прямо, какъ дѣловые люди, только чтобы, понимаете, абсолютно между нами и никакихъ испанцевъ.

– Ладно, никакихъ испанцевъ.

– Вы же понимаете, что мнѣ вамъ объяснять? Я на такой отвѣтственной работѣ первый разъ, мнѣ нужно классъ показать. Это же для меня вопросъ карьеры. Да, такъ что же у васъ съ Радецкимъ?

Я сообщилъ о своемъ разговорѣ съ Радецкимъ.

– Вотъ это замѣчательно. Что Якименко васъ поддержалъ съ этимъ дѣломъ – это хорошо, но разъ Радецкій васъ знаетъ, обошлись бы и безъ Якименки, хотя вы знаете, Гольманъ очень не хотѣлъ васъ принимать. Знаете что, давайте работать на пару. У меня, знаете, есть проектъ, только между нами... Здѣсь въ управленіи есть культурно‑воспитательный отдѣлъ, это же въ общемъ вродѣ профсоюзнаго культпросвѣта. Теперь каждый культпросвѣтъ имѣетъ своего инструктора. Это же неотъемлемая часть культработы, это же свинство, что нашъ КВО не имѣетъ инструктора, это недооцѣнка политической и воспитательной роли физкультуры. Что, не правду я говорю?

– Конечно, недооцѣнка, – согласился я.

– Вы же понимаете, имъ нуженъ работникъ. И не какой‑нибудь, а крупнаго масштаба, вотъ вродѣ васъ. Но, если я васъ спрашиваю, вы пойдете въ КВО...

– Ходилъ – не приняли.

– Не приняли, – обрадовался Медоваръ, – ну вотъ, что я вамъ говорилъ. А если бы и приняли, такъ дали бы вамъ тридцать рублей жалованья, какой вамъ расчетъ? Никакого расчета. Знаете, И. Л., мы люди свои, зачѣмъ намъ дурака валять, я же знаю, что вы по сравненію со мной мірового масштаба спеціалистъ. Но вы заключенный, а я членъ партіи. Теперь допустите: что я получилъ бы мѣсто инспектора физкультуры при КВО, они бы мнѣ дали пятьсотъ рублей... Нѣтъ, пожалуй, пятисотъ, сволочи, не дадутъ: скажутъ, работаю по совмѣстительству съ "Динамо"... Ну, триста рублей дадутъ, триста дадутъ обязательно. Теперь такъ: вы писали бы мнѣ всякія тамъ директивы, методически указанія, инструкціи и все такое, я бы бѣгалъ и оформлялъ все это, а жалованье, понимаете, пополамъ. Вы же понимаете, И. Л., я вовсе не хочу васъ грабить, но вамъ же, какъ заключенному, за ту же самую работу дали бы копѣйки. И я тоже не даромъ буду эти полтораста рублей получать, мнѣ тоже нужно будетъ бѣгать...

Медоваръ смотрѣлъ на меня съ такимъ видомъ, словно я подозрѣвалъ его въ эксплоатаціонныхъ тенденціяхъ. Я смотрѣлъ на Медовара, какъ на благодѣтеля рода человѣческаго. Полтораста рублей въ мѣсяцъ! Это для насъ – меня и Юры – по кило хлѣба и литру молока въ день. Это значитъ, что въ побѣгъ мы пойдемъ не истощенными, какъ почти всѣ, кто покушается бѣжать, у кого силъ хватаетъ на пять дней и – потомъ гибель.

– Знаете что, Яковъ Самойловичъ, въ моемъ положеніи вы могли бы мнѣ предложить не полтораста, а пятнадцать рублей, и я бы ихъ взялъ. А за то что вы предложили мнѣ полтораста, да еще и съ извиняющимся видомъ, я вамъ предлагаю, такъ сказать, встрѣчный промфинпланъ.

– Какой промфинпланъ, – слегка забезпокоился Медоваръ.

– Попробуйте заключить съ ГУЛАГомъ договоръ на книгу. Ну, вотъ, вродѣ: "Руководство по физкультурной работѣ въ исправительно‑трудовыхъ лагеряхъ ОГПУ". Писать буду я. Гонораръ – пополамъ. Идетъ?

– Идетъ, – восторженно сказалъ Медоваръ, – вы, я вижу, не даромъ жили въ Одессѣ. Честное мое слово – это же вовсе великолѣпно. Мы, я вамъ говорю, мы таки сдѣлаемъ себѣ имя. То‑есть, конечно, сдѣлаю я, – зачѣмъ вамъ имя въ ГУЛАГѣ, у васъ и безъ ГУЛАГа имя есть. Пишите планъ книги и планъ работы въ КВО. Я сейчасъ побѣгу въ КВО Корзуна обрабатывать. Или нѣтъ, лучше не Корзуна, Корзунъ по части физкультуры совсѣмъ идіотъ, онъ же горбатый. Нѣтъ, я сдѣлаю такъ – я пойду къ Успенскому – это голова. Ну, конечно же, къ Успенскому, какъ я, идіотъ, сразу этого не сообразилъ? Ну, а вы, конечно, сидите безъ денегъ?

Безъ денегъ я, къ сожалѣнію, сидѣлъ уже давно.

– Такъ я вамъ завтра авансъ выпишу. Мы вамъ будемъ платить шестьдесятъ рублей въ мѣсяцъ. Больше не можемъ, ей Богу, больше не можемъ, мы же за васъ еще и лагерю должны 180 рублей платить... Ну, и сыну тоже что‑нибудь назначимъ... Я васъ завтра еще на столовку ИТР устрою[11].

 

БЕЗПЕЧАЛЬНОЕ ЖИТЬЕ

 

Весна 1934 года, дружная и жаркая, застала насъ съ Юрой въ совершенно фантастическомъ положеніи. Медоваръ реализовалъ свой проектъ: устроился "инспекторомъ" физкультуры въ КВО и мои 150 рублей выплачивалъ мнѣ честно. Кромѣ того, я получалъ съ "Динамо еще 60 рублей и давалъ уроки физкультуры и литературы въ техникумѣ. Уроки эти, впрочемъ, оплачивались уже по лагернымъ расцѣнкамъ: пятьдесятъ копѣекъ за академическій часъ. Полтинникъ равнялся цѣнѣ 30 граммъ сахарнаго песку. Питались мы въ столовой ИТР, въ которую насъ устроилъ тотъ же Медоваръ – при поддержкѣ Радецкаго. Медоваръ далъ мнѣ бумажку начальнику отдѣла снабженія ББК, тов. Неймайеру.

Въ бумажкѣ было написано: "инструкторъ физкультуры не можетъ работать, когда голодный"... Почему, "когда голодный, можетъ работать лѣсорубъ и землекопъ – я, конечно, выяснять не сталъ. Кромѣ того, въ бумажкѣ была и ссылка: "по распоряженію тов. Радецкаго"...

Неймайеръ встрѣтилъ меня свирѣпо:

– Мы только что сняли со столовой ИТР сто сорокъ два человѣка. Такъ что же, изъ‑за васъ мы будемъ снимать сто сорокъ третьяго.

– И сто сорокъ четвертаго, – наставительно поправилъ я, – здѣсь рѣчь идетъ о двухъ человѣкахъ.

Неймайеръ посмотрѣлъ на одинаковыя фамиліи и понялъ, что вопросъ стоитъ не объ "ударникѣ", а о протекціи.

– Хорошо, я позвоню Радецкому, – нѣсколько мягче сказалъ онъ.

Въ столовую ИТР попасть было труднѣе, чѣмъ на волѣ – въ партію. Но мы попали. Было непріятно то, что эти карточки были отобраны у какихъ‑то инженеровъ, но мы утѣшались тѣмъ, что это – не надолго, и тѣмъ, что этимъ‑то инженерамъ все равно сидѣть, а намъ придется бѣжать, и силы нужны. Впрочемъ, съ Юриной карточкой получилась чепуха: для него карточку отобрали у его же непосредственнаго начальства, директора техникума, инж. Сташевскаго, и мы рѣшили ее вернуть – конечно, нелегально, просто изъ рукъ въ руки, иначе бы Сташевскій этой карточки уже не получилъ бы, ее перехватили бы по дорогѣ. Но Юрина карточка къ тому времени не очень ужъ была и нужна. Я околачивался по разнымъ лагернымъ пунктамъ, меня тамъ кормили и безъ карточки, а Юра обѣдалъ за меня.

Въ столовой ИТР давали завтракъ – такъ, примѣрно, тарелку чечевицы, обѣдъ – болѣе или менѣе съѣдобныя щи съ отдаленными слѣдами присутствія мяса, какую‑нибудь кашу или рыбу и кисель. На ужинъ – ту же чечевицу или кашу. Въ общемъ очень не густо, но мы не голодали. Было два неудобства: комнатой "Динамо" мы рѣшили не воспользоваться, чтобы не подводить своимъ побѣгомъ нѣкоторыхъ милыхъ людей, о которыхъ я въ этихъ очеркахъ предпочитаю не говорить вовсе. Мы остались въ баракѣ, побѣгомъ откуда мы подводили только мѣстный "активъ", къ судьбамъ котораго мы были вполнѣ равнодушны. Впрочемъ, впослѣдствіи вышло такъ, что самую существенную помощь въ нашемъ побѣгѣ намъ оказалъ... начальникъ лагеря, тов. Успенскій, съ какового, конечно, взятки гладки. Единственное, что ему послѣ нашего побѣга оставалось, это посмотрѣть на себя въ зеркало и обратиться къ своему отраженію съ парой сочувственныхъ словъ. Кромѣ него, ни одинъ человѣкъ въ лагерѣ и ни въ какой степени за нашъ побѣгъ отвѣчать не могъ...

И еще послѣднее неудобство – я такъ и не ухитрился добыть себѣ "постельныхъ принадлежностей", набитаго морской травой тюфяка и такой же подушки: такъ все наше лагерное житье мы и проспали на голыхъ доскахъ. Юра нѣсколько разъ нажималъ на меня, и эти "постельныя принадлежности" не такъ ужъ и трудно было получить. Я только позже сообразилъ, почему я ихъ такъ и не получилъ: инстинктивно не хотѣлось тратить ни капли нервовъ ни для чего, не имѣвшаго прямого и непосредственнаго отношенія къ побѣгу. Постели къ побѣгу никакого отношенія и не имѣли: въ лѣсу придется спать похуже, чѣмъ на нарахъ...

...Въ части писемъ, полученныхъ мною отъ читателей, были легкіе намеки на, такъ сказать, нѣкоторую неправдоподобность нашей лагерной эпопеи. Не въ порядкѣ литературнаго пріема (какъ это дѣлается въ началѣ утопическихъ романовъ), а совсѣмъ всерьезъ я хочу сказать слѣдующее: во всей этой эпопеѣ нѣтъ ни одного выдуманнаго лица и ни одного выдуманнаго положенія. Фамиліи дѣйствующихъ лицъ за исключеніямъ особо оговоренныхъ – настоящія фамиліи. Изъ моихъ лагерныхъ встрѣчъ я вынужденъ былъ выкинуть нѣкоторые весьма небезынтересные эпизоды (какъ, напримѣръ, всю свирьлаговскую интеллигенцію), чтобы никого не подвести: по слѣдамъ моего пребываніи въ лагерѣ ГПУ не такъ ужъ трудно было бы установить, кто скрывается за любой вымышленной фамилій. Матеріалъ, данный въ этихъ очеркахъ, расчитанъ, въ частности, и на то, чтобы никого изъ людей, оставшихся въ лагерѣ, не подвести. Я не думаю, чтобы въ этихъ расчетахъ могла быть какая‑нибудь ошибка... А оговорку о реальности даже и неправдоподобныхъ вещей мнѣ приходится дѣлать потому, что лѣто 1934 года мы провели въ условіяхъ, поистинѣ неправдоподобныхъ.

Мы были безусловно сыты. Я не дѣлалъ почти ничего, Юра не дѣлалъ рѣшительно ничего, его техникумъ оказался такой же халтурой, какъ и "Динамо". Мы играли въ теннисъ, иногда и съ Радецкимъ, купались, забирали кипы книгъ, выходили на берегъ озера, укладывались на солнышкѣ и читали цѣлыми днями. Это было курортное житье, о какомъ московскій инженеръ и мечтать не можетъ. Если бы я остался въ лагерѣ, то по совокупности тѣхъ обстоятельствъ, о которыхъ рѣчь будетъ идти ниже, я жилъ бы въ условіяхъ такой сытости, комфорта и безопасности и даже... свободы, какія недоступны и крупному московскому инженеру... Мнѣ все это лѣто вспоминалась фраза Марковича: если ужъ нужно, чтобы было ГПУ, такъ пусть оно лучше будетъ у меня подъ бокомъ. У меня ГПУ было подъ бокомъ – тотъ же Радецкій. Если бы не перспектива побѣга, я спалъ бы въ лагерѣ гораздо спокойнѣе, чѣмъ я спалъ у себя дома, подъ Москвой. Но это райское житье ни въ какой степени не противорѣчило тому, что уже въ 15 верстахъ къ сѣверу цѣлые лагпункты вымирали отъ цынги, что въ 60‑ти верстахъ къ сѣверу колонизаціонный отдѣлъ разселялъ "кулацкія" семьи, цѣлое воронежское село, потерявшее за время этапа свыше шестисотъ своихъ дѣтишекъ, что еще въ 20‑ти верстахъ сѣвернѣе была запиханная въ безысходное болото колонія изъ 4.000 безпризорниковъ, обреченныхъ на вымираніе... Наше райское житье въ Медгорѣ и перспективы такого матеріальнаго устройства, какого – я не знаю – добьюсь ли въ эмиграціи, ни въ какой степени и ни на одну секунду не ослабляли нашей воли къ побѣгу, какъ не ослабило ея и постановленіе отъ 7 іюня 1934 года, устанавливающее смертную казнь за попытку покинуть соціалистическій рай. Можно быть не очень хорошимъ христіаниномъ, но лучшій ББКовскій паекъ, на фонѣ "дѣвочекъ со льдомъ", въ глотку какъ‑то не лѣзъ...

 

ПО ШПАЛАМЪ

 

Методическія указанія для тов. Медовара занимали очень немного времени. Книги я, само собою разумѣется, и писать не собирался, авансъ, впрочемъ, получилъ – сто рублей: единственное, что я остался долженъ совѣтской власти. Впрочемъ, и совѣтская власть мнѣ кое что должна. Какъ‑нибудь сосчитаемся...

Моей основной задачей былъ подборъ футбольной команды для того, что Радецкій поэтически опредѣлялъ, какъ "вставка пера Ленинграду". Вставить, въ сущности, можно было бы: изъ трехсотъ тысячъ человѣкъ можно было найти 11 футболистовъ. Въ Медгорѣ изъ управленческихъ служащихъ я организовалъ три очень слабыя команды и для дальнѣйшаго подбора рѣшилъ осмотрѣть ближайшіе лагерные пункты. Административный отдѣлъ заготовилъ мнѣ командировочное удостовѣреніе для проѣзда на пятый лагпунктъ – 16 верстъ къ югу по желѣзной дорогѣ и 10 – къ западу, въ тайгу. На командировкѣ стоялъ штампъ: "Слѣдуетъ въ сопровожденіи конвоя".

– По такой командировкѣ, – сказалъ я начальнику Адмотдѣла, – никуда я не поѣду.

– Ваше дѣло, – огрызнулся начальникъ, – не поѣдете, васъ посадятъ – не меня.

Я пошелъ къ Медовару и сообщилъ ему объ этомъ штампѣ; по такой командировкѣ ѣхать, это – значитъ подрывать динамовскій авторитетъ.

– Такъ я же вамъ говорилъ: тамъ же сидятъ одни сплошные идіоты. Я сейчасъ позвоню Радецкому.

Въ тотъ же вечеръ мнѣ эту командировку принесли, такъ сказать, "на домъ" – въ баракъ. О конвоѣ въ ней не было уже ни слова.

На проѣздъ по желѣзной дорогѣ я получилъ 4 р. 74 коп., но, конечно, пошелъ пѣшкомъ: экономія, тренировка и развѣдка мѣстности. Свой рюкзакъ я набилъ весьма основательно, для пробы: какъ подорожные патрули отнесутся къ такому рюкзаку и въ какой степени они его будутъ ощупывать. Однако, посты, охранявшіе выходы изъ медгорскаго отдѣленія соціалистическаго рая, у меня даже и документовъ не спросили. Не знаю – почему.

Желѣзная дорога петлями вилась надъ берегомъ Онѣжскаго озера. Справа, то‑есть съ запада, на нее наваливался безформенный хаосъ гранитныхъ обломковъ – слѣды ледниковъ и динамита. Слѣва, внизъ къ озеру, уходили склоны, поросшіе непроходимой чащей всякихъ кустарниковъ. Дальше разстилалось блѣдно‑голубое полотно озера, изрѣзанное бухтами, губами, островами, проливами.

Съ точки зрѣнія живописной этотъ ландшафтъ въ лучахъ яркаго весенняго солнца былъ изумителенъ. Съ точки зрѣнія практической онъ производилъ угнетающее и тревожное впечатлѣніе: какъ по такимъ джунглямъ и обломкамъ пройти 120 верстъ до границы?