Ликвидированная безпризорность

 

Въ книгѣ совѣтскаго бытія, трудно читаемой вообще, есть страницы, недоступныя даже очень близко стоящему и очень внимательному наблюдателю. Поэтому всякія попытки "познанія Россіи" всегда имѣютъ этакую... прелесть неожиданности. Правда, "прелесть" эта нѣсколько вывернута наизнанку, но неожиданности обычно ошарашиваютъ своей парадоксальностью. Ну, развѣ не парадоксъ, что украинскому мужику въ лагерѣ живется лучше, чѣмъ на волѣ, и что онъ изъ лагеря на волю шлетъ хлѣбные сухари? И какъ это совмѣстить съ тѣмъ фактомъ, что этотъ мужикъ въ лагерѣ вымираетъ десятками и сотнями тысячъ (въ масштабѣ ББК)? А вотъ въ россійской сумятицѣ это совмѣщается: на Украинѣ крестьяне вымираютъ въ большей пропорціи, чѣмъ въ лагерѣ, и я реально видалъ крестьянъ, собирающихъ всякіе объѣдки для посылки ихъ на Украину. Значитъ ли это, что эти крестьяне въ лагерѣ не голодали? Нѣтъ, не значитъ. Но за счетъ еще большаго голоданія они спасали свои семьи отъ голодной смерти... Этотъ парадоксъ цѣпляется еще за одинъ: за необычайное укрѣпленіе семьи – такое, какое не снилось даже и покойному В. В. Розанову. А отъ укрѣпленія семьи возникаетъ еще одна неожиданность – принудительное безбрачіе комсомолокъ: никто замужъ не беретъ – ни партійцы, ни безпартійцы... такъ и торчи всю свою жизнь какой‑нибудь мѣсткомовской дѣвой...

Много есть такихъ неожиданностей. Я однажды видалъ даже образцовый колхозъ – его предсѣдателемъ былъ старый трактирщикъ... Но есть вещи, о которыхъ вообще ничего нельзя узнать. Что мы, напримѣръ, знаемъ о такихъ явленіяхъ соціальной гигіены въ Совѣтской Россіи, какъ проституція, алкоголизмъ, самоубійства. Что зналъ я до лагеря о "ликвидаціи дѣтской безпризорности", я – человѣкъ, исколесившій всю Россію?...

Я видалъ, что Москва, Петроградъ, крупнѣйшія магистрали "подчищены" отъ безпризорниковъ, но я зналъ и то, что эпоха коллективизаціи и голодъ послѣднихъ лѣтъ дали новый рѣзкій толчекъ безпризорности... Но только здѣсь, въ лагерѣ, я узналъ куда дѣвается и какъ "ликвидируется" безпризорность всѣхъ призывовъ – и эпохи военнаго коммунизма, тифовъ, и гражданской войны, и эпохи ликвидаціи кулачества, какъ класса, и эпохи коллективизаціи, и... просто голода, стоящаго внѣ "эпохъ" и образующаго общій болѣе пли менѣе постоянный фонъ россійской жизни...

Такъ, почти ничего я не зналъ о великомъ племени урокъ, населяющемъ широкія подполья соціалистической страны. Раза два меня обворовывали, но не очень сильно. Обворовывали моихъ знакомыхъ – иногда очень сильно, а два раза даже съ убійствомъ. Потомъ, еще Утесовъ пѣлъ свои "блатныя" пѣсенки:

 

Съ вапнярскаго Кичмана

Сорвались два уркана,

Сорвались два уркана на Одестъ...

 

Вотъ, примѣрно, и все... Такъ, иногда говорилось, что милліонная армія безпризорниковъ подросла и орудуетъ гдѣ‑то по тыламъ соціалистическаго строительства. Но такъ какъ, во‑первыхъ, объ убійствахъ и грабежахъ совѣтская пресса не пишетъ ничего, то данное "соціальное явленіе" для васъ существуетъ лишь постольку, поскольку вы съ нимъ сталкиваетесь лично. Внѣ вашего личнаго горизонта вы не видите ни кражъ, ни самоубійствъ, ни убійствъ, ни алкоголизма, ни даже концлагерей, поскольку туда не сѣли вы или ваши родные... И, наконецъ, такъ много и такъ долго грабили и убивали, что и кошелекъ, и жизнь давно перестали волновать...

И вотъ, передо мною, покуривая мою махорку и густо сплевывая на раскаленную печку, сидитъ представитель вновь открываемаго мною міра – міра профессіональныхъ бандитовъ, выросшаго и вырастающаго изъ великой дѣтской безпризорности...

На немъ, этомъ "представителѣ", только рваный пиджачишко (рубашка была пропита въ тюрьмѣ, какъ онъ мнѣ объяснилъ), причемъ, пиджачишко этотъ еще недавно былъ, видимо, достаточно шикарнымъ. Отъ печки пышетъ жаромъ, въ спину сквозь щели вагона дуетъ ледяной январьскій вѣтеръ, но уркѣ и на жару, и на холодъ наплевать... Вспоминается анекдотъ о безпризорникѣ, котораго по ошибкѣ всунули въ печь крематорія, а дверцы забыли закрыть. Изъ огненнаго пекла раздался пропитый голосъ:

– Закрой, стерьва, дуетъ...

Еще съ десятокъ урокъ, такихъ же не то чтобы оборванныхъ, а просто полуодѣтыхъ, валяются на дырявомъ промерзломъ полу около печки, лѣниво подбрасываютъ въ нее дрова, курятъ мою махорку и снабжаютъ меня информаціей о лагерѣ, пересыпанной совершенно несусвѣтимымъ сквернословіемъ... Что боцмана добраго стараго времени! Грудные ребята эти боцмана съ ихъ "морскими терминами", по сравненію съ самымъ желторотымъ уркой...

Нужно сказать честно, что никогда я не затрачивалъ свой капиталъ съ такой сумасшедшей прибылью, съ какой я затратилъ червонецъ, прокуренный урками въ эту ночь... Мужики гдѣ‑то подъ нарами сбились въ кучу, зарывшись въ свои лохмотья. Рабочій классъ храпитъ наверху... Я выспался днемъ. Урки не спятъ вторыя сутки, и не видно, чтобы ихъ тянуло ко сну. И передо мною разворачивается "учебный фильмъ" изъ лагернаго быта, со всей безпощадностью лагернаго житья, со всѣмъ лагернымъ "блатомъ", административной структурой, разстрѣлами, "зачетами", "довѣсками", пайками, жульничествомъ, грабежами, охраной, тюрьмами и прочимъ, и прочимъ. Борисъ, отмахиваясь отъ клубовъ махорки, проводитъ параллели между Соловками, въ которыхъ онъ просидѣлъ три года, и современнымъ лагеремъ, гдѣ ему предстоитъ просидѣть... вѣроятно, очень немного... На полупонятномъ мнѣ блатномъ жаргонѣ разсказываются безконечныя воровскія исторіи, пересыпаемыя необычайно вонючими непристойностями...

– А вотъ въ Кіевѣ, подъ самый новый годъ – вотъ была исторія, – начинаетъ какой‑то урка лѣтъ семнадцати. – Сунулся я въ квартирку одну – замокъ пустяковый былъ. Гляжу – комнатенка, въ комнатенкѣ – канапа, а на канапѣ – узелокъ съ пальтомъ – хорошее пальто, буржуйское. Ну, дѣло было днемъ – много не заберешь. Я за узелокъ – и ходу. Иду, иду. А въ узелкѣ что‑то шевелится. Какъ я погляжу – а тамъ ребеночекъ. Спитъ, сукинъ сынъ. Смотрю кругомъ – никого нѣтъ. Я это пальто на себя, а ребеночка подъ заборъ, въ кусты, подъ снѣгъ.

– Ну, а какъ же ребенокъ‑то? – спрашиваетъ Борисъ...

Столь наивный вопросъ уркѣ, видимо, и въ голову ни разу не приходилъ.

– А чортъ его знаетъ, – сказалъ онъ равнодушно. – Не я его дѣлалъ. – Урка загнулъ особенно изысканную непристойность, и вся орава заржала.

Финки, фомки, "всадилъ", "кишки выпустилъ", малины, "шалманы", рѣдкая по жестокости и изобрѣтательности месть, поджоги, проститутки, пьянство, кокаинизмъ, морфинизмъ... Вотъ она эта "ликвидированная безпризорность", вотъ она эта армія, оперирующая въ тылахъ соціалистическаго фронта – "отъ финскихъ хладныхъ скалъ до пламенной Колхиды."

Изъ всѣхъ человѣческихъ чувствъ у нихъ, видимо, осталось только одно – солидарность волчьей стаи, съ дѣтства выкинутой изъ всякаго человѣческаго общества. Едва ли какая‑либо другая страна и другая эпоха можетъ похвастаться наличіемъ милліонной арміи людей, оторванныхъ отъ всякой соціальной базы, лишенныхъ всякаго соціальнаго чувства, всякой морали.

Значительно позже, въ лагерѣ, я пытался подсчитать – какова же, хоть приблизительно, численность этой арміи или, по крайней мѣрѣ, той ея части, которая находится въ лагеряхъ. Въ ББК ихъ было около 15%. Если взять такое же процентное отношеніе для всего "лагернаго населенія" Совѣтской Россіи, – получится что‑то отъ 750.000 до 1 500.000, – конечно, цифра, какъ говорятъ въ СССР, "сугубо оріентировочная"... А сколько этихъ людей оперируетъ на волѣ?

Не знаю.

И что станетъ съ этой арміей дѣлать будущая Россія?

Тоже – не знаю...

 

ЭТАПЪ КАКЪ ТАКОВОЙ

 

Помимо жестокостей планомѣрныхъ, такъ сказать, "классово‑цѣлеустремленныхъ", совѣтская страна захлебывается еще отъ дикаго потока жестокостей совершенно безцѣльныхъ, никому не нужныхъ, никуда не "устремленныхъ". Растутъ они, эти жестокости, изъ того несусвѣтимаго совѣтскаго кабака, зигзаги котораго предусмотрѣть вообще невозможно, который, на ряду съ самой суровой отвѣтственностью по закону, создаетъ полнѣйшую безотвѣтственность на практикѣ (и, конечно и наоборотъ), наряду съ оффиціальной плановостью организуетъ полнѣйшій хаосъ, наряду со статистикой – абсолютную неразбериху. Я совершенно увѣренъ въ томъ, что реальной величины, напримѣръ, посѣвной площади въ Россіи не знаетъ никто – не знаетъ этого ни Сталинъ, ни политбюро и ни ЦСУ, вообще никто не знаетъ – ибо уже и низовая колхозная цифра рождается въ колхозномъ кабакѣ, проходитъ кабаки уѣзднаго, областного и республиканскаго масштаба и теряетъ всякое соотвѣтствіе съ реальностью... Что ужъ тамъ съ ней сдѣлаютъ въ московскомъ кабакѣ – это дѣло шестнадцатое. Въ Москвѣ въ большинствѣ случаевъ цифры не суммируютъ, а высасываютъ... Съ цифровымъ кабакомъ, который оплачивается человѣческими жизнями, мнѣ потомъ пришлось встрѣтиться въ лагерѣ. По дорогѣ же въ лагерь свирѣпствовалъ кабакъ просто – безъ статистики и безъ всякаго смысла...

Само собой разумѣется, что для ГПУ не было рѣшительно никакого расчета, отправляя рабочую силу въ лагеря, обставлять перевозку эту такъ, чтобы эта рабочая сила прибывала на мѣсто работы въ состояніи крайняго истощенія. Практически же дѣло обстояло именно такъ.

По положенію этапники должны были получать въ дорогѣ по 600 гр. хлѣба въ день, сколько то тамъ граммъ селедки, по куску сахару и кипятокъ. Горячей пищи не полагалось вовсе, и зимой, при длительныхъ – недѣлями и мѣсяцами – переѣздахъ въ слишкомъ плохо отапливаемыхъ и слишкомъ хорошо "вентилируемыхъ" теплушкахъ, – этапы несли огромныя потери и больными, и умершими, и просто страшнымъ ослабленіемъ тѣхъ, кому удалось и не заболѣть, и не помереть... Допустимъ, что общія для всей страны "продовольственныя затрудненія" лимитровали количество и качество пищи, помимо, такъ сказать, доброй воли ГПУ. Но почему насъ морили жаждой?

Намъ выдали хлѣбъ и селедку сразу на 4 – 5 дней. Сахару не давали – но Богъ ужъ съ нимъ... Но вотъ, когда послѣ двухъ сутокъ селедочнаго питанія намъ въ теченіе двухъ сутокъ не дали ни капли воды – это было совсѣмъ плохо. И совсѣмъ глупо...

Первыя сутки было плохо, но все же не очень мучительно. На вторыя сутки мы стали уже собирать снѣгъ съ крыши вагона: сквозь рѣшетки люка можно было протянуть руку и пошарить ею по крышѣ... Потомъ стали собирать снѣгъ, который вѣтеръ наметалъ на полу сквозь щели вагона, но, понятно, для 58 человѣкъ этого немножко не хватало.

Муки жажды обычно описываются въ комбинаціи съ жарой, песками пустыни или солнцемъ Тихаго Океана. Но я думаю, что комбинація холода и жажды была на много хуже...

На третьи сутки, на разсвѣтѣ, кто‑то въ вагонѣ крикнулъ:

– Воду раздаютъ!..

Люди бросились къ дверямъ – кто съ кружкой, кто съ чайникомъ... Стали прислушиваться къ звукамъ отодвигаемыхъ дверей сосѣднихъ вагоновъ, ловили приближающуюся ругань и плескъ разливаемой воды... Какимъ музыкальнымъ звукомъ показался мнѣ этотъ плескъ!..

Но вотъ отодвинулась и наша дверь. Патруль принесъ бакъ съ водой – ведеръ этакъ на пять. Отъ воды шелъ легкій паръ – когда‑то она была кипяткомъ, – но теперь намъ было не до такихъ тонкостей. Если бы не штыки конвоя, – этапники нашего вагона, казалось, готовы были бы броситься въ этотъ бакъ внизъ головой...

– Отойди отъ двери, такъ‑то, такъ‑то и такъ‑то, – оралъ кто‑то изъ конвойныхъ. – А то унесемъ воду къ чортовой матери!..

Но вагонъ былъ близокъ къ безумію...

Характерно, что даже и здѣсь, въ водяномъ вопросѣ, сказалось своеобразное "классовое разслоеніе"... Рабочіе имѣли свою посуду, слѣдовательно, у нихъ вчера еще оставался нѣкоторый запасъ воды, они меньше страдали отъ жажды, да и вообще держались какъ‑то организованнѣе. Урки ругались очень сильно и изысканно, но въ бутылку не лѣзли. Мы, интеллигенція, держались этакимъ "комсоставомъ", который, не считаясь съ личными ощущеніями, старается что‑то сорганизовать и какъ‑то взять команду въ свои руки.

Крестьяне, у которыхъ не было посуды, какъ у рабочихъ, не было собачьей выносливости, какъ у урокъ, не было сознательной выдержки, какъ у интеллигенціи, превратились въ окончательно обезумѣвшую толпу. Со стонами, криками и воплями они лѣзли къ узкой щели дверей, забивали ее своими тѣлами такъ, что ни къ двери подойти, ни воду въ теплушку поднять. Задніе оттаскивали переднихъ или взбирались по ихъ спинамъ вверхъ, къ самой притолокѣ двери, и двери оказались плотно, снизу доверху, забитыми живымъ клубкомъ орущихъ и брыкающихся человѣческихъ тѣлъ.

Съ великими мускульными и голосовыми усиліями намъ, интеллигенціи и конвою, удалось очистить проходъ и втащить бакъ на полъ теплушки. Только что втянули бакъ, какъ какой‑то крупный бородатый мужикъ ринулся къ нему сквозь всѣ наши загражденія и всей своей волосатой физіономіей нырнулъ въ воду; хорошо еще, что она не была кипяткомъ.

Борисъ схватилъ его за плечи, стараясь оттащить, но мужикъ такъ крѣпко вцѣпился въ края бака руками, что эти попытки грозили перевернуть весь бакъ и оставить насъ всѣхъ вовсе безъ воды.

Глядя на то, какъ бородатый мужикъ, захлебываясь, лакаетъ воду, толпа мужиковъ снова бросилась къ баку. Какой‑то рабочій колотилъ своимъ чайникомъ по полупогруженной въ воду головѣ, какія‑то еще двѣ головы пытались втиснуться между первой и краями бака, но мужикъ ничего не слышалъ и ничего не чувствовалъ: онъ лакалъ, лакалъ, лакалъ...

Конвойный, очевидно, много насмотрѣвшійся на такого рода происшествіи, крикнулъ Борису:

– Пихай бакъ сюда!

Мы съ Борисомъ поднажали, и по скользкому обледенѣлому полу теплушки бакъ скользнулъ къ дверямъ. Тамъ его подхватили конвойные, а бородатый мужикъ тяжело грохнулся о землю.

– Ну, сукины дѣти, – оралъ конвойный начальникъ, – теперь совсѣмъ заберемъ бакъ, и подыхайте вы тутъ къ чортовой матери...

– Послушайте, – запротестовалъ Борисъ, – во‑первыхъ, не всѣ же устраивали безпорядокъ, а во‑вторыхъ, надо было воду давать во время.

– Мы и безъ васъ знаемъ, когда время, когда нѣтъ. Ну, забирайте воду въ свою посуду, намъ нужно бакъ забирать.

Возникла новая проблема: у интеллигенціи было довольно много посуды, посуда была и у рабочихъ; у мужиковъ и у урокъ ея не было вовсе. Одна часть рабочихъ отъ дѣлежки своей посудой отказалась наотрѣзъ. Въ результатѣ длительной и матерной дискуссіи установили порядокъ: каждому по кружкѣ воды. Оставшуюся воду распредѣлять не по принципу собственности на посуду, а, такъ сказать, въ общій котелъ. Тѣ, кто не даютъ посуды для общаго котла, больше воды не получатъ. Такимъ образомъ тѣ рабочіе, которые отказались дать посуду, рисковали остаться безъ воды. Они пытались было протестовать, но на нашей сторонѣ было и моральное право, и большинство голосовъ, и, наконецъ, аргументъ, безъ котораго всѣ остальные не стоили копѣйки, – это кулаки. Частно‑собственническіе инстинкты были побѣждены.

 

 

ЛАГЕРНОЕ КРЕЩЕНІЕ

 

ПРІѢХАЛИ

 

Такъ ѣхали мы 250 километровъ пять сутокъ. Уже въ нашей теплушкѣ появились больные – около десятка человѣкъ. Борисъ щупалъ имъ пульсъ и говорилъ имъ хорошія слова – единственное медицинское средство, находившееся въ его распоряженіи. Впрочемъ, въ обстановкѣ этого человѣческаго звѣринца и хорошее слово было медицинскимъ средствомъ.

Наконецъ, утромъ, на шестыя сутки въ раскрывшейся двери теплушки появились люди, не похожіе на нашихъ конвоировъ. Въ рукахъ одного изъ нихъ былъ списокъ. На носу, какъ‑то свѣсившись на бокъ, плясало пенснэ. Одѣтъ человѣкъ былъ во что‑то рваное и весьма штатское. При видѣ этого человѣка я понялъ, что мы куда‑то пріѣхали. Неизвѣстно куда, но во всякомъ случаѣ далеко мы уѣхать не успѣли.

– Эй, кто тутъ староста?

Борисъ вышелъ впередъ.

– Сколько у васъ человѣкъ по списку? Повѣрьте всѣхъ.

Я просунулъ свою голову въ дверь теплушки и конфиденціальнымъ шепотомъ спросилъ человѣка въ пенснэ:

– Скажите, пожалуйста, куда мы пріѣхали?

Человѣкъ въ пенснэ воровато оглянулся кругомъ и шепнулъ:

– Свирьстрой.

Несмотря на морозный январьскій вѣтеръ, широкой струей врывавшійся въ двери теплушки, въ душахъ нашихъ расцвѣли незабудки.

Свирьстрой! Это значитъ, во всякомъ случаѣ, не больше двухсотъ километровъ отъ границы. Двѣсти километровъ – пустяки. Это не какой‑нибудь "Сиблагъ", откуда до границы хоть три года скачи – не доскачешь... Неужели судьба послѣ всѣхъ подвоховъ съ ея стороны повернулась, наконецъ, "лицомъ къ деревнѣ?"

 

НОВЫЙ ХОЗЯИНЪ

 

Такое же морозное январьское утро, какъ и въ день нашей отправки изъ Питера. Та же цѣпь стрѣлковъ охраны и пулеметы на треножникахъ. Кругомъ – поросшая мелкимъ ельникомъ равнина, какіе‑то захолустные, заметенные снѣгомъ подъѣздные пути.

Насъ выгружаютъ, строятъ и считаютъ. Потомъ снова перестраиваютъ и пересчитываютъ. Начальникъ конвоя мечется, какъ угорѣлый, отъ колонны къ колоннѣ: двое арестантовъ пропало. Впрочемъ, при такихъ порядкахъ могло статься, что ихъ и вовсе не было.

Мечутся и конвойные. Дикая ругань. Ошалѣвшіе въ конецъ мужички тыкаются отъ шеренги къ шеренгѣ, окончательно разстраивая и безъ того весьма приблизительный порядокъ построенія. Опять перестраиваютъ. Опять пересчитываютъ...

Такъ мы стоимъ часовъ пять и промерзаемъ до костей. Полураздѣтые урки, несмотря на свою красноиндѣйскую выносливость, совсѣмъ еле живы. Конвойные, которые почти такъ же замерзли, какъ и мы, съ каждымъ часомъ свирѣпѣютъ все больше. То тамъ, то здѣсь люди валятся на снѣгъ. Десятокъ нашихъ больныхъ уже свалились. Мы укладываемъ ихъ на рюкзаки, мѣшки и всякое борохло, но ясно, что они скоро замерзнутъ. Наши мѣропріятія, конечно, снова нарушаютъ порядокъ въ колоннахъ, слѣдовательно, снова портятъ весь подсчетъ. Между нами и конвоемъ возникаетъ ожесточенная дискуссія. Крыть матомъ и приводить въ порядокъ прикладами людей въ очкахъ конвой все‑таки не рѣшается. Намъ угрожаютъ арестомъ и обратной отправкой въ Ленинградъ. Это, конечно, вздоръ, и ничего съ нами конвой сдѣлать не можетъ. Борисъ заявляетъ, что люди заболѣли еще въ дорогѣ, что стоять они не могутъ. Конвоиры подымаютъ упавшихъ на ноги, тѣ снова валятся на земь. Подходятъ какіе‑то люди въ лагерномъ одѣяніи, – какъ потомъ оказалось, пріемочная коммиссія лагеря. Насквозь промерзшій старичекъ съ колючими усами оказывается начальникомъ санитарной части лагеря. Подходитъ начальникъ конвоя и сразу набрасывается на Бориса:

– А вамъ какое дѣло? Немедленно станьте въ строй!

Борисъ заявляетъ, что онъ – врачъ и, какъ врачъ, не можетъ допустить, чтобы люди замерзали единственно вслѣдствіе полной нераспорядительности конвоя. Намекъ на "нераспорядительность" и на посылку жалобы въ Ленинградъ нѣсколько тормозитъ начальственный разбѣгъ чекиста. Въ результатѣ длительной перепалки появляются лагерныя сани, на нихъ нагружаютъ упавшихъ, и обозъ разломанныхъ саней и дохлыхъ клячъ съ погребальной медленностью исчезаетъ въ лѣсу. Я потомъ узналъ, что до лагеря живыми доѣхали все‑таки не всѣ.

Какая‑то команда. Конвой забираетъ свои пулеметы и залѣзаетъ въ вагоны. Поѣздъ, гремя буферами, трогается и уходитъ на западъ. Мы остаемся въ пустомъ полѣ. Ни конвоя, ни пулеметовъ. Въ сторонкѣ отъ дороги, у костра, грѣется полудюжина какой‑то публики съ винтовками – это, какъ оказалось, лагерный ВОХР (вооруженная охрана) – въ просторѣчіи называемая "попками" и "свѣчками"... Но онъ насъ не охраняетъ. Да и не отъ чего охранять. Люди мечтаютъ не о бѣгствѣ – куда бѣжать въ эти заваленныя снѣгомъ поля, – а о тепломъ углѣ и о горячей пищѣ...

Передъ колоннами возникаетъ какой‑то расторопный юнецъ съ побѣлѣвшими ушами и въ лагерномъ бушлатѣ (родъ полупальто на ватѣ). Юнецъ обращается къ намъ съ рѣчью о предстоящемъ намъ честномъ трудѣ, которымъ мы будемъ зарабатывать себѣ право на возвращеніе въ семью трудящихся, о соціалистическомъ строительствѣ, о безклассовомъ обществѣ и о прочихъ вещахъ, столь же умѣстныхъ на 20 градусахъ мороза и передъ замерзшей толпой... какъ и во всякомъ другомъ мѣстѣ. Это обязательные акафисты изъ обязательныхъ совѣтскихъ молебновъ, которыхъ никто и нигдѣ не слушаетъ всерьезъ, но отъ которыхъ никто и нигдѣ не можетъ отвертѣться. Этотъ молебенъ заставляетъ людей еще полчаса дрожать на морозѣ... Правда, изъ него я окончательно и твердо узнаю, что мы попали на Свирьстрой, въ Подпорожское отдѣленіе Бѣломорско‑Балтійскаго Комбината (сокращенно ББК).

До лагеря – верстъ шесть. Мы полземъ убійственно медленно и кладбищенски уныло. Въ хвостѣ колонны плетутся полдюжина вохровцевъ и дюжина саней, подбирающихъ упавшихъ: лагерь все‑таки заботится о своемъ живомъ товарѣ. Наконецъ, съ горки мы видимъ:

Вырубленная въ лѣсу поляна. Изъ подъ снѣга торчатъ пни. Десятка четыре длинныхъ досчатыхъ барака... Одни съ крышами; другіе безъ крышъ. Поляна окружена колючей проволокой, мѣстами уже заваленной... Вотъ онъ, "концентраціонный" или, по оффиціальной терминологіи, "исправительно‑трудовой" лагерь – мѣсто, о которомъ столько трагическихъ шепотовъ ходитъ по всей Руси...

 

ЛИЧНАЯ ТОЧКА ЗРѢНІЯ

 

Я увѣренъ въ томъ, что среди двухъ тысячъ людей, уныло шествовавшихъ вмѣстѣ съ нами на Бѣломорско‑Балтійскую каторгу, ни у кого не было столь оптимистически бодраго настроенія, какое было у насъ трехъ. Правда, мы промерзли, устали, насъ тоже не очень ужъ лихо волокли наши ослабѣвшія ноги, но...

Мы ожидали разстрѣла и попали въ концлагерь. Мы ожидали Урала или Сибири, и попади въ районъ полутораста‑двухсотъ верстъ до границы. Мы были увѣрены, что намъ не удастся удержаться всѣмъ вмѣстѣ – и вотъ мы пока что идемъ рядышкомъ. Все, что насъ ждетъ дальше, будетъ легче того, что осталось позади. Здѣсь – мы выкрутимся. И такъ, въ сущности, недолго осталось выкручиваться: январь, февраль... въ іюлѣ мы уже будемъ гдѣ‑то въ лѣсу, по дорогѣ къ границѣ... Какъ это все устроится – еще неизвѣстно, но мы это устроимъ... Мы люди тренированные, люди большой физической силы и выносливости, люди, не придавленные неожиданностью ГПУ‑скаго приговора и перспективами долгихъ лѣтъ сидѣнья, заботами объ оставшихся на волѣ семьяхъ... Въ общемъ – все наше концлагерное будущее представлялось намъ приключеніемъ суровымъ и опаснымъ, но не лишеннымъ даже и нѣкоторой доли интереса. Нѣсколько болѣе мрачно былъ настроенъ Борисъ, который видалъ и Соловки и въ Соловкахъ видалъ вещи, которыхъ человѣку лучше бы и не видѣть... Но вѣдь тотъ же Борисъ даже и изъ Соловковъ выкрутился, правда потерявъ болѣе половины своего зрѣнія.

Это настроеніе бодрости и, такъ сказать, боеспособности въ значительной степени опредѣлило и наши лагерныя впечатлѣнія, и нашу лагерную судьбу. Это, конечно, ни въ какой степени не значитъ, чтобы эти впечатлѣнія и эта судьба были обычными для лагеря. Въ подавляющемъ большинствѣ случаевъ, вѣроятно, въ 99 изъ ста, лагерь для человѣка является катастрофой. Онъ его ломаетъ и психически, и физически – ломаетъ непосильной работой, голодомъ, жестокой системой, такъ сказать, психологической эксплоатаціи, когда человѣкъ самъ выбивается изъ послѣднихъ силъ, чтобы сократить срокъ своего пребыванія въ лагерѣ, – но все же, главнымъ образомъ, ломаетъ не прямо, а косвенно: заботой о семьѣ. Ибо семья человѣка, попавшаго въ лагерь, обычно лишается всѣхъ гражданскихъ правъ и въ первую очередь – права на продовольственную карточку. Во многихъ случаяхъ это означаетъ голодную смерть. Отсюда – вотъ эти неправдоподобныя продовольственныя посылки изъ лагеря на волю, о которыхъ я буду говорить позже.

И еще одно обстоятельство: обычный совѣтскій гражданинъ очень плотно привинченъ къ своему мѣсту и внѣ этого мѣста видитъ очень мало. Я не былъ привинченъ ни къ какому мѣсту и видѣлъ въ Россіи очень много. И если лагерь меня и поразилъ, такъ только тѣмъ обстоятельствомъ, что въ немъ не было рѣшительно ничего особеннаго. Да, конечно, каторга. Но гдѣ же въ Россіи, кромѣ Невскаго и Кузнецкаго, нѣтъ каторги? На постройкѣ Магнитостроя такъ называемый "энтузіазмъ" обошелся приблизительно въ двадцать двѣ тысячи жизней. На Бѣломорско‑Балтійскомъ каналѣ онъ обошелся около ста тысячъ. Разница, конечно, есть, но не такая ужъ, по совѣтскимъ масштабамъ, существенная. Въ лагерѣ людей разстрѣливали въ большихъ количествахъ, но тѣ, кто считаетъ, что о всѣхъ разстрѣлахъ публикуетъ совѣтская печать, совершаютъ нѣкоторую ошибку. Лагерные бараки – отвратительны, но на волѣ я видалъ похуже и значительно похуже. Очень возможно, что въ процентномъ отношеніи ко всему лагерному населенно количество людей, погибшихъ отъ голода, здѣсь выше, чѣмъ, скажемъ, на Украинѣ, – но съ голода мрутъ и тутъ, и тамъ. Объемъ "правъ" и безграничность безправія, – примѣрно, такіе же, какъ и на волѣ. И здѣсь, и тамъ есть масса всяческаго начальства, которое имѣетъ полное право или прямо разстрѣливать, или косвенно сжить со свѣту, но никто не имѣетъ права ударить, обругать или обратиться на ты. Это, конечно, не значитъ, что въ лагерѣ не бьютъ...

Есть люди, для которыхъ лагеря на много хуже воли, есть люди, для которыхъ разница между лагеремъ и волей почти незамѣтна, есть люди – крестьяне, преимущественно южные, украинскіе, – для которыхъ лагерь лучше воли. Или, если хотите, – воля хуже лагеря.

Эти очерки – нѣсколько оптимистически окрашенная фотографія лагерной жизни. Оптимизмъ исходитъ изъ моихъ личныхъ переживаній и міроощущенія, а фотографія – оттого, что для антисовѣтски настроеннаго читателя агитація не нужна, а совѣтски настроенный – все равно ничему не повѣритъ. "И погромче насъ были витіи"... Энтузіастовъ не убавишь, а умнымъ – нужна не агитація, а фотографія. Вотъ, въ мѣру силъ моихъ, я ее и даю.

 

ВЪ БАРАКѢ

 

Представьте себѣ грубо сколоченный досчатый гробообразный ящикъ, длиной метровъ въ 50 и шириной метровъ въ 8. По серединѣ одной изъ длинныхъ сторонъ прорублена дверь. По серединѣ каждой изъ короткихъ – по окну. Больше оконъ нѣтъ. Стекла выбиты, и дыры позатыканы всякаго рода тряпьемъ. Таковъ баракъ съ внѣшней стороны.

Внутри, вдоль длинныхъ сторонъ барака, тянутся ряды сплошныхъ наръ – по два этажа съ каждой стороны. Въ концахъ барака – по желѣзной печуркѣ, изъ тѣхъ, что зовутся времянками, румынками, буржуйками – нехитрое и, кажется, единственное изобрѣтеніе эпохи военнаго коммунизма. Днемъ это изобрѣтеніе не топится вовсе, ибо предполагается, что все населеніе барака должно пребывать на работѣ. Ночью надъ этимъ изобрѣтеніемъ сушится и тлѣетъ безконечное и безымянное вшивое тряпье – все, чѣмъ только можно обмотать человѣческое тѣло, лишенное обычной человѣческой одежды.

Печурка топится всю ночь. Въ радіусѣ трехъ метровъ отъ нея нельзя стоять, въ разстояніи десяти метровъ замерзаетъ вода. Бараки сколочены наспѣхъ изъ сырыхъ сосновыхъ досокъ. Доски разсохлись, въ стѣнахъ – щели, въ одну изъ ближайшихъ къ моему ложу я свободно просовывалъ кулакъ. Щели забиваются всякаго рода тряпьемъ, но его мало, да и во время періодическихъ обысковъ ВОХР тряпье это выковыриваетъ вонъ, и вѣтеръ снова разгуливаетъ по бараку. Баракъ освѣщенъ двумя керосиновыми коптилками, долженствующими освѣщать хотя бы окрестности печурокъ. Но такъ какъ стеколъ нѣтъ, то лампочки мигаютъ этакими одинокими свѣтлячками. По вечерамъ, когда баракъ начинаетъ наполняться пришедшей съ работы мокрой толпой (баракъ въ среднемъ расчитанъ на 300 человѣкъ), эти коптилки играютъ только роль маяковъ, указующихъ иззябшему лагернику путь къ печуркѣ сквозь клубы морознаго пара и махорочнаго дыма.

Изъ мебели – на баракъ полагается два длинныхъ, метровъ по десять, стола и четыре такихъ же скамейки. Вотъ и все.

И вотъ мы, послѣ ряда приключеній и передрягъ, угнѣздились, наконецъ, на нарахъ, разложили свои рюкзаки, отнюдь не распаковывая ихъ, ибо по всему бараку шныряли урки, и смотримъ на человѣческое мѣсиво, съ криками, руганью и драками, расползающееся по темнымъ закоулкамъ барака.

Повторяю, на волѣ я видалъ бараки и похуже. Но этотъ оставилъ особо отвратительное впечатлѣніе. Бараки на подмосковныхъ торфяникахъ были на много хуже уже по одному тому, что они были семейные. Или землянки рабочихъ въ Донбассѣ. Но тамъ походишь, посмотришь, выйдешь на воздухъ, вдохнешь полной грудью и скажешь: ну‑ну, вотъ тебѣ и отечество трудящихся... А здѣсь придется не смотрѣть, а жить. "Двѣ разницы"... Одно – когда зубъ болитъ у ближняго вашего, другое – когда вамъ не даетъ житья ваше дупло...

Мнѣ почему‑то вспомнились пренія и комиссіи по проектированію новыхъ городовъ. Проектировался новый соціалистическій Магнитогорскъ – тоже не многимъ замѣчательнѣе ББК. Баракъ для мужчинъ, баракъ для женщинъ. Кабинки для выполненія функцій по воспроизводству соціалистической рабочей силы... Дѣти забираются и родителей знать не должны. Ну, и такъ далѣе. Я обозвалъ эти "функцій" соціалистическимъ стойломъ. Авторъ проекта небезызвѣстный Сабсовичъ, обидѣлся сильно, и я уже подготовлялся было къ значительнымъ непріятностямъ, когда въ защиту соціалистическихъ производителей выступила Крупская, и проектъ былъ объявленъ "лѣвымъ загибомъ". Или, говоря точнѣе, "лѣвацкимъ загибомъ." Коммунисты не могутъ допустить, чтобы въ этомъ мірѣ было что‑нибудь, стоящее лѣвѣе ихъ. Для спасенія дѣвственности коммунистической лѣвизны пущенъ въ обращеніе терминъ "лѣвацкій". Ежели уклонъ вправо – такъ это будетъ "правый уклонъ". А ежели влѣво – такъ это будетъ уже "лѣвацкій". И причемъ, не уклонъ, а "загибъ"...

Не знаю, куда загнули въ лагерѣ: вправо или въ "лѣвацкую" сторону. Но прожить въ этакой грязи, вони, тѣснотѣ, вшахъ, холодѣ и голодѣ цѣлыхъ полгода? О, Господи!..

Мои не очень оптимистическія размышленія прервалъ чей‑то пронзительный крикъ:

– Братишки... обокрали... Братишечки, помогите...

По тону слышно, что украли послѣднее. Но какъ тутъ поможешь?.. Тьма, толпа, и въ толпѣ змѣйками шныряютъ урки. Крикъ тонетъ въ общемъ шумѣ и въ заботахъ о своей собственной шкурѣ и о своемъ собственномъ мѣшкѣ... Сквозь дыры потолка на насъ мирно капаетъ тающій снѣгъ...

Юра вдругъ почему‑то засмѣялся.

– Ты это чего?

– Вспомнилъ Фредди. Вотъ его бы сюда...

Фредъ – нашъ московскій знакомый – весьма дипломатическій иностранецъ. Плохо поджаренныя утреннія гренки портятъ ему настроеніе на весь день... Его бы сюда? Повѣсился бы.

– Конечно, повѣсился бы, – убѣжденно говоритъ Юра.

А мы вотъ не вѣшаемся. Вспоминаю свои ночлеги на крышѣ вагона, на Лаптарскомъ перевалѣ и даже въ Туркестанской "красной Чай‑Ханэ"... Ничего – живъ...

 

БАНЯ И БУШЛАТЪ

 

Около часу ночи насъ разбудили крики:

– А ну, вставай въ баню!..

Въ баракѣ стояло человѣкъ тридцать вохровцевъ: никакъ не отвертѣться... Спать хотѣлось смертельно. Только что какъ‑то обогрѣлись, плотно прижавшись другъ къ другу и накрывшись всѣмъ, чѣмъ можно. Только что начали дремать – и вотъ... Точно не могли другого времени найти для бани.

Мы топаемъ куда‑то версты за три, къ какому‑то полустанку, около котораго имѣется баня. Въ лагерѣ съ баней строго. Лагерь боится эпидемій, и "санитарная обработка" лагерниковъ производится съ безпощадной неуклонностью. Принципіально бани устроены неплохо: вы входите, раздѣваетесь, сдаете платье на храненіе, а бѣлье – на обмѣнъ на чистое. Послѣ мытья выходите въ другое помѣщеніе, получаете платье и чистое бѣлье. Платье, кромѣ того, пропускается и черезъ дезинфекціонную камеру. Бани фактически поддерживаютъ нѣкоторую физическую чистоту. Мыло, во всякомъ случаѣ, даютъ, а на коломенскомъ заводѣ даже повара мѣсяцами обходились безъ мыла: не было...

Но скученность и тряпье дѣлаютъ борьбу "со вшой" дѣломъ безнадежнымъ... Она плодится и множится, обгоняя всякія плановыя цифры.

Мы ждемъ около часу въ очереди, на дворѣ, разумѣется. Потомъ, въ предбанникѣ двое юнцовъ съ тупыми машинками лишаютъ насъ всякихъ волосяныхъ покрововъ, въ томъ числѣ и тѣхъ, съ которыми обычные "мірскіе" парикмахеры дѣла никакого не имѣютъ. Потомъ, послѣ проблематическаго мытья – не хватило горячей воды – насъ выпихиваютъ въ какую‑то примостившуюся около бани палатку, гдѣ такъ же холодно, какъ и на дворѣ...

Бѣлье мы получаемъ только черезъ полчаса, а платье изъ дезинфекціи – черезъ часъ. Мы мерзнемъ такъ, какъ и въ теплушкѣ не мерзли... Мой сосѣдъ по нарамъ поплатился воспаленіемъ легкихъ. Мы втроемъ цѣлый часъ усиленно занимались боксерской тренировкой – то, что называется "бой съ тѣнью", и выскочили благополучно.

Послѣ бани, дрожа отъ холода и не попадая зубомъ на зубъ, мы направляемся въ лагерную каптерку, гдѣ намъ будутъ выдавать лагерное обмундированіе. ББК – лагерь привиллегированный. Его подпорожское отдѣленіе объявлено сверхударной стройкой – постройка гидростанціи на рѣкѣ Свири. Слѣдовательно, на какое‑то обмундированіе, дѣйствительно, расчитывать можно.

Снова очередь у какого‑то огромнаго сарая, изнутри освѣщеннаго электричествомъ. У дверей – "попка" съ винтовкой. Мы отбиваемся отъ толпы, подходимъ къ попкѣ, и я говорю авторитетнымъ тономъ:

– Товарищъ – вотъ этихъ двухъ пропустите...

И самъ ухожу.

Попка пропускаетъ Юру и Бориса.

Черезъ пять минутъ я снова подхожу къ дверямъ:

– Вызовите мнѣ Синельникова...

Попка чувствуетъ: начальство.

– Я, товарищъ, не могу... Мнѣ здѣсь приказано стоять, зайдите сами...

И я захожу. Въ сараѣ все‑таки теплѣе, чѣмъ на дворѣ...

Сарай набитъ плотной толпой. Гдѣ‑то въ глубинѣ его – прилавокъ, надъ прилавкомъ мелькаютъ какія‑то одѣянія и слышенъ неистовый гвалтъ. По закону каждый новый лагерникъ долженъ получить новое казенное обмундированіе, все съ ногъ до головы. Но обмундированія вообще на хватаетъ, а новаго – тѣмъ болѣе. Въ исключительныхъ случаяхъ выдается "первый срокъ", т.е. совсѣмъ новыя вещи, чаще – "второй срокъ" старое, но не рваное. И въ большинствѣ случаевъ – "третій срокъ": старое и рваное. Приблизительно половина новыхъ лагерниковъ не получаетъ вовсе ничего – работаетъ въ своемъ собственномъ...