Деревня Денисовка. Гравюра 1840 г.

Никто в деревне Денисовской и даже в городе Холмогоры не мог удовлетворить это необычное для крестьянского быта желание пламенного сердца молодого Михайлы. Напрасно спрашивал он грамотных людей: один из них, приходской дьячок, научил его только читать; но, умея только читать, многому ли научишься, особенно в таком месте, где и читать-то нечего? Михайло вскоре стал лучшим чтецом за обеднями и заутренями, прочитал в свободные часы все книги, какие были в церкви, и все не был этим доволен и просил у своего учителя каких-нибудь других, светских книг, но, к своему величайшему сожалению, узнал, что на Русском языке трудно найти другие книги, кроме духовных, и что на Латинском языке есть разные книги, а этому языку можно научиться только в Москве, Киеве и Петербурге, где имеются для того училища.

Вид города Архангельска

Грустно было Михайле слышать это. И Москва, и Киев, и Петербург находились далеко, очень далеко от Холмогор. А ему хотя бы только взглянуть на редкие книги! Судьба на этот раз была очень благосклонна к нему: в доме одного богатого Холмогорского жителя, Христофора Дудина, он увидел не духовные, а гражданские книги, и его восторг был неописуем. Но как бы вы думали, какие это были книги? Старинная Славянская грамматика и арифметика, напечатанные при Петре Великом для морских учеников! При всем том они показались молодому Ломоносову настолько занимательными, что он выпросил их у Дудина, как драгоценность, и с тех пор читал их беспрерывно и с таким вниманием, что в скором времени выучил наизусть каждую страницу. Но могли ли и эти книги удовлетворить его страсть к ученью? Нет, напротив, те немногие знания, какие он почерпнул из них, воспламенили его еще больше и еще сильнее возбудили в нем желание узнать прославляемый его учителем Латинский язык, на котором писались всякие книги.

Как сладкая мечта, мелькала иногда в голове будущего поэта мысль увидеть счастливую Москву, где были Латинские училища. Но как это сделать? Нельзя было и думать, чтобы отец-крестьянин согласился отпустить своего единственного сына в такую даль и за таким делом, которое казалось ему ненужным и даже пустым. И без того доброму Василию не нравилось вечное занятие сына книгами Дудина, особенно, когда его вторая жена, мачеха Михайлы, с досадой нашептывала ему, что из молодого пасынка не будет ничего путного, что он за книгами часто забывает нужную работу. Как после всего этого подступиться к отцу с просьбой, которой он вовсе не ожидает? Но непреодолимая страсть придала мужество молодому человеку: он решил хотя бы намекнуть о своем путешествии, но с первых же слов отца потерял всю надежду на успех. В этой безнадежности прожил он до семнадцатилетнего возраста. Тут его терпение истощилось, жизнь стала еще грустнее от увеличившейся ненависти мачехи, и доведенный до крайности, но больше, чем прежде, уверенный в своих силах, он решил бежать из родительского дома и пешком дойти до Москвы. Но с какими трудностями был связан этот побег! Надо было найти товарищей, которые бы знали и дорогу в Москву, и саму Москву, потому что Михайло знал обо всем этом так же мало, как пятилетний ребенок. На счастье, к его отцу каждую зиму приезжали Московские торговцы для покупки рыбы. На них-то он и надеялся; их-то с нетерпением ждал целое лето и целую осень 1728 года.

Вид города Архангельска

Наконец, настала зима, московцы приехали, закупили все, что им было нужно, и собрались ехать домой. А спустя день после их отъезда в зимнюю холодную ночь пустился за ними и молодой Ломоносов. Горько было ему оставить доброго отца — оставить, как преступнику, без его согласия, без его благословения. Но со временем он надеялся возвратиться к нему с честью, надеялся утешить его старость своими успехами в ученом свете, и эта надежда помогла ему перенести тяжкую минуту разлуки.

Если бы вы знали, друзья мои, сколько трудов, сколько испытаний ожидало молодого беглеца с первых шагов после ухода из родительского дома! Началось с того, что только через целые сутки даже не ходьбы, а почти бега нагнал он Московский обоз уже в семидесяти верстах от Холмогор; потом едва умолил главного приказчика взять его с собой; наконец, вышедши из дома без куска хлеба, без копейки денег, с одним своим богатством — двумя книгами Дудина, — он едва не умер от голода и всю дорогу до Москвы ел то, чем из милости кормили его обозные извозчики и не слишком щедрый их хозяин.

А сколько неприятностей ожидало его в самой Москве! Как часто даже и тогда, когда он стараниями одного доброго монаха уже был помещен учеником в Заиконоспасскую Академию, терпел он голод и всякую нужду! Казенный воспитанник получал в то время алтын^[370], то есть три копейки^[371] в день. Из этой малой суммы Ломоносов тратил денежку* на хлеб, денежку на квас, а остальное на бумагу и все другие нужные ему вещи. Даже одежду не давали из казны, все ученики получали ее от своих родственников; у Ломоносова же их не было, поэтому он часто ходил в лохмотьях. Но сам юноша не замечал этого, немного смотрел и на великолепие Москвы: во время его ученья классы и книги составляли для него мир, в котором он блаженствовал. И зато как быстры, как велики были его успехи, несмотря на все стеснение, каким тогдашний метод ученья ограничивал эти успехи. Чтобы вы имели понятие об этом, милые мои читатели, стоит рассказать вам только один случай. Ломоносов, будучи в грамматическом классе, скоро выучил все правила этимологии^[372] Латинского языка и просил позволения учить синтаксис^[373]. Его учитель, иеромонах^[374] Конашевский, сделал ему выговор за нетерпение и приказал заниматься одной этимологией. Необыкновенный ученик внешне повиновался, но в то же время тайно и без всякой посторонней помощи учил синтаксис и знал его безошибочно уже к первому экзамену. И что же? Когда он просил проэкзаменовать его по этому предмету, его не только не спросили, но даже наказали за нетерпеливость и непослушание: он просидел двое суток в темной комнате и с тех пор скрывал от своих неумолимых учителей то, что знал сверх того, что они приказывали.

Место, где находился дом Ломоносова в деревне Денисовке. Гравюра 1840 г.

За шесть лет такого медленного ученья он изучил все, что знали его наставники, и особенно Латинский и Греческий языки, и знал их так хорошо, что даже иногда писал на них стихи. В 1735 году в Петербургскую Академию наук требовали из Заиконоспасской несколько отличных семинаристов^[375] для продолжения курса физики и математики у Петербургских профессоров. Первый выбор без всякого сомнения пал на Ломоносова, и кто опишет его восторг, когда он узнал об этом! Курсы обучения в Заиконоспасском монастыре и в Киевской духовной академии были уже давно им кончены, и посреди этой бездейственности, мучительной для гения, он вдруг, в соответствии с его собственными заслугами, удостаивался чести учиться у самых умнейших во всей России людей!

То же неутомимое прилежание, которым он славился в Московской Академии, до такой степени отличало его и в Петербургской, что через некоторое время он был послан на казенный счет в Германию усовершенствоваться в философии, химии и горном деле: эти три науки были его любимыми предметами. В городе Марбурге у знаменитого профессора Вольфа началось новое образование первого Русского ученого, великие способности которого стали вскоре известны Немецким профессорам. Он провел в Германии несколько лет, и здесь-то в 1738 году открылось в полной мере его поэтическое дарование: он написал Русские стихи на славную победу графа Миниха при Хотине во время продолжавшейся тогда войны с Турцией. Надо сказать вам, читатели мои, что написать в то время стихи значило совсем не то, что сейчас: тогда Русский язык еще не был настолько развит, чтобы можно было использовать разные размеры стихосложения, и если кто-нибудь из ученых людей отваживался быть поэтом, то стихи его представляли собой просто набранные строки, без правильного размера слогов, совершенно необходимого в любом стихотворении. Ломоносов первый показал это своим соотечественникам, и его стихи на взятие Хотина были удивительным, неслыханным произведением того времени. Зато сколько же шума наделали они не только среди ученых и литераторов, но даже и при дворе! Императрица Анна Иоанновна получила их от президента Академии наук, барона Корфа, с гордостью представлявшего государыне удивительное произведение ученика Академии.

Офицер гусарского полка

Императрица восхищалась ими, приказала отпечатать несколько экземпляров и раздала их своим самым приближенным особам на одном из пышных собраний двора. Но поэт ничего не знал о своем торжестве: он жил в это время в Германии, и уже не в прежнем счастливом положении, которое давало ему изучение наук, а жил в бедности, которую навлек на себя знакомством с некоторыми из Немецких студентов и ранней женитьбой на молодой девушке, хотя и очень доброй и умной, но не имевшей никакого состояния. Бедность его вскоре достигла такой степени, что он должен был оставить в Германии и все свои ученые занятия, и свою жену и бежать от долгов в Россию. Дорогой он едва не был завербован в число Прусских гусар^[376], но успел счастливо убежать от них и достиг, наконец, Петербурга в первый год царствования императрицы Елизаветы. Только эта государыня, отличавшаяся просвещенным умом и прекрасным вкусом, оценила в полной мере гений своего великого подданного и устроила его судьбу.

Офицер гусарского полка

Но здесь надо отдать справедливость и тем достойным лицам в нашей истории, которые представили императрице и молодого поэта, и его жалкое положение. Это были вельможи, всегда отличавшиеся любовью к наукам и искусствам, — Шуваловы. Их покровительству был обязан Ломоносов и тем, что его необыкновенный ум и обширная ученость были узнаны и признаны, и тем, что легкие проступки его молодости были забыты, и тем, что его враги, эти неизбежные спутники дарований, стали меньше вредить ему, одним словом, был обязан им совершенно новой жизнью. Получив место адъюнкта^[377], потом профессора Академии, он имел уже достаточное жалованье, чтобы существовать без нужды не только одному, но даже и с женой, вскоре вызванной им из Германии. Кроме того, он получал часто богатые подарки за прекрасные стихи, которые писал по поводу разных случаев, чаще всего по просьбе своих благодетелей, Шуваловых.

Не хотите ли прочитать, как другой поэт — Александр Пушкин — описал в четырех строках судьбу и гений Ломоносова?

«Невод рыбак расстилал по берегу студеного моря,

Мальчик отцу помогал. Отрок, оставь рыбака!

Мрежи^[378] иные тебя ожидают, иные заботы:

Будешь умы уловлять, будешь помощник царям».

Но продолжительность нашего отступления напоминает, что пора нам расстаться с нашим первым поэтом. Однако прежде, чем мы сделаем это, надо рассказать вам один из прекраснейших дней его жизни. Это был день представления его императрице Елизавете, которая желала видеть поэта, чтобы лично благодарить за одно из лучших его сочинений — «Похвальное слово ей, сказанное на торжественном собрании Академии 1749 года».

В первую минуту, когда Шувалов объявил Ломоносову об этом милостивом желании, его сердце затрепетало от радости: оно так давно было исполнено живейшей благодарностью к высокой покровительнице, так давно мечтало о счастье лично перед ней излить эту пламенную благодарность. Невозможно описать, что чувствовал он, сидя в карете вместе с добрым Шуваловым и несясь по дороге к Царскому Селу, где государыня проводила в этот год лето. Как ни блистательно сияла золотая кровля нового Царскосельского дворца, недавно построенного императрицей, как ни великолепно было все, окружавшее это истинно царское жилище Елизаветы, но Ломоносов не мог ничем восхищаться, ни о чем думать, а весь был погружен в одно чувство: в счастье представиться государыне. Поэтому малое впечатление произвели на него и бесчисленные богатства, украшавшие пышные комнаты, по которым он шел до той, где, наконец, увидел царицу Севера! Прекрасна и величественна явилась она поэту! С благоговением устремил он свои восхищенные взоры на это прелестное лицо дочери могущественного, великого гения России. Как будто пораженный каким-то очарованием, Ломоносов стоял безмолвен, неподвижен, а между тем императрица уже оставила работу, которой занималась, и с привлекательной любезностью, которая была ее отличительной чертой, сказала: «Я в долгу у вас, господин Ломоносов. Вы так хорошо умеете хвалить меня, а я еще ни разу не поблагодарила вас за это. Примите же теперь мое благоволение». И с этими словами приветливая государыня подала ему руку.