Которая случилась с пэпкой в тире

 

Гуляя по Саду, они подошли к деревянному домику, над которым красовалась надпись из фанерных букв, окрашенных в разные цвета:

Т И Р

Длинный прилавок выполнял функцию «огневой линии». За ним, на приличном расстоянии, находилась стена, обитая железом, где висели разные плоские фигурки – от смешного буржуя в цилиндре до парашюта – в них нужно было попасть из винтовки. За точное попадание полагался приз.

– Граждане, не проходите мимо! – обратился к Пэпке и его внукам хозяин тира Алик Янкелевич. – У вас есть все шансы выиграть призы!

Это был невысокого роста, плотный бородатый человек с лицом Эзопа. Его фамилия была написана каллиграфическим почерком на табличке, прибитой к стене домика: «А. Янкелевич».

– И какие у вас призы? – спросил Пэпка, подходя с детьми к тиру.

– Смотря, в какие мишени будете стрелять, – резонно заметил хозяин тира.

У «огневой линии» стоял мальчик, лет двенадцати.

– Как успехи? – поинтересовался Пэпка.

– Никак… – он расстроено положил винтовку на прилавок.

– Но хоть разок попал?

– Ни разу… Каждый день стреляю – и всё никак... А я хочу самолёт выиграть.

– Мечтаешь стать пилотом?

– Нет, – ответил мальчик, уже собираясь выйти из тира. – У меня папа военным лётчиком был. Он в «финскую» погиб…

– Постой! – остановил его Пэпка. – Тебя как зовут?

– Петя...

– А меня Павел Маркович. А это мои внуки – Ева и Лёвка… Ты, Пётр, погоди… Во что нужно стрельнуть, чтобы выиграть твой самолёт?

– В парашют, – сказал мальчик.

А Пэпка спросил у внуков:

– А вы куда стрелять надумали?

– В солнце, – сказала Ева. Одна из мишеней изображала ярко-жёлтое солнце – с глазами, носом и смеющимся ртом.

– А я в паровоз, – сказал Лёвка.

– В «агицин паровоз», или в обычный? – пошутил «А. Янкелевич».

– Начнём с обычного, – сказал Пэпка, кладя на прилавок деньги. – За три выстрела.

– За точный выстрел в паровоз у нас полагается коробка монпансье, или разноцветные леденцы «ландрин»! – торжественно объявил хозяин тира, подавая винтовку, из которой только что стрелял мальчик Петя. – За точный выстрел в солнце полагается пушистая собачка. – Он положил на прилавок сдачу.

– Нас это устраивает, – ответил Пэпка, вкладывая патрон. Затем он поставил на прилавок локти и прицелился в разукрашенный яркими красками фанерный паровозик. Но тут же встал во весь рост и принялся тщательно рассматривать дуло винтовки. – Э-э-э! Да у вас, товарищ Янкелевич, «мушка» сбита!

– Как сбита? – удивился хозяин тира.

– Да вот, сами взгляните! – Пэпка вытащил из неё патрон и протянул ему винтовку. – Вот почему Пётр никак не мог попасть в цель!

«А. Янкелевич» долго вертел оружие и так, и этак, наконец, произнёс с фальшивым сожалением:

– Действительно, сбита!..

И достал из оружейного сейфа другую винтовку.

Пэпка, первым делом, осмотрел «мушку», затем попробовал пальцем тугой ли курок.

– Кажется, исправная, – сказал он, согнув дуло и вкладывая в винтовку патрон.

Затем вновь опершись локтями о прилавок, прицелился и выстрелил.

Паровозик дёрнулся и перевернулся на своей оси вверх колёсами.

– Поздравляю! – с удивлённой улыбкой сказал хозяин тира, протягивая Лёвке круглую жестяную коробку монпансье. – Вам повезло!

– Везёт любителям, – ответил ему дедушка Павел.

И через мгновенье огорошенный хозяин протянул Еве пушистую собачку.

А Пэпка уже целился в «парашют».

Но даже после того, как Пётр получил долгожданный приз, Пэпка на этом не успокоился – он решил наказать хозяина тира.

– На все! – сказал Пэпка, протягивая «А. Янкелевичу» крупную денежную купюру. Взамен получил коробку с пулями.

Спустя десять минут хозяин тира, с отвисшей от изумления челюстью, собрал все призы, какие только были в его заведении, и положил их на прилавок – пять плюшевых собак, три кошки, четыре куклы, две заводные машинки, десять коробок с монпансье и даже настоящий футбольный мяч.

Когда в следующий выходной они вновь втроём гуляли в Летнем саду и случайно очутились на аллее возле тира «А. Янкелевича», тот, заметив дедушку, поспешно вывесил табличку: «Обед», хотя на часах не было ещё и двенадцати, и под хохот Евы и Лёвки скрылся в глубине своего заведения.

 

Выплакав на сегодня все слёзы, Берта поднялась, чтобы пройти на пустырь к Пэпке. Несколько оплавленных свечей, оставшихся после свадьбы, принесла ей Луиза. Сара предложила пойти вместе с Бертой, но та запротестовала – нет! Ни Сары, ни Евы – никого! Она пойдёт одна, чтобы постоять у тела своего любимого мужа.

Когда, дойдя до пустыря, она увидела на земле лежащих друг за другом два десятка мёртвых тел, завёрнутых в тахрихим, сердце её вновь наполнилось мучительной, саднящей болью невозвратности, необратимости.

Если бы Пэпка умер до войны, подумала Берта, то лежал бы на столе в своём родном доме, в гробу, обитом чёрным ситцем и в новом костюме, который надел всего один раз в жизни. Лежал бы он в белой рубашке с галстуком, в новых носках и туфлях, и руки его были бы сложены на груди. Она представила себе, как Пэпку отвезли бы потом на кладбище, и как раввин прочёл бы молитву, после которой громко вслух кричали бы плакальщицы. Пэпка не был религиозным человеком, но он был евреем. А тот, кто родился евреем, должен и после смерти им оставаться. Так думала Берта, и тут же представила себе, как она, перед тем, как забили крышку гроба, острыми ножницами надрезала бы в нескольких местах его костюм и рубашку, чтобы потом никто не смог надругаться над его телом, вскрыв гроб ради одежды. А вернувшись с кладбища, вся семья села бы за стол, на котором ещё недавно лежал он сам, и за скромным обедом или ужином каждый помянул бы его добрые деяния.

Сейчас же Пэпка лежал на земле, всеми брошенный, как бездомный. Без гроба, без костюма, без семейного обеда.

Увидев Берту, одна из женщин, отдыхавших после того, как помыли двадцать окровавленных тел, поднялась и подошла к ней. До войны она работала уборщицей на Городском рынке, они хорошо знали друг друга. Звали женщину Фэйга. Не говоря ни слова, она взяла Берту за руку и подвела вдоль лежащих на земле мертвецов к телу её мужа. Пэпка лежал пятым от ограды. Фэйга нагнулась над ним, чтобы раскрыть на лице угол савана. Лицо его было бледным, спокойным и каким-то чужим. Закрытые глаза оказались прикрытыми не полностью, с прищуром, будто он всё видит.

Берта попыталась плотней закрыть ему веки, но они упрямо приоткрывались. Это был плохой знак: по еврейскому поверью, покойник, словно звал за собой… Лоб и щёки Пэпки были холодными, как мрамор.

Фэйга хотела уйти, оставив её наедине, но Берта вдруг спросила:

– Сколько пуль было в его теле?

Это вопрос поставил Фэйгу в тупик.

– Не помню, – ответила она. – Семь… или восемь… Помню, что три прошли наскрозь… – Она так и сказала: «наскрозь» и вернулась к другим женщинам.

Берта опустилась на колени и поставила одну из свечей, что дала ей Луиза, у изголовья Пэпки, воткнув её в мягкую от дождя землю. И уже, не вставая с колен, вдруг вспомнила свою историю, что приключилась с ними в Крыму несколько лет назад.

БРАВАЯ ИСТОРИЯ О ТОМ,

КАК ОДИН СНАРЯД ДВАЖДЫ ПОПАДАЕТ

В ОДНУ И ТУ ЖЕ ЦЕЛЬ

 

Отдыхали как-то Пэпка с Бертой по профсоюзной путёвке в санатории «Красный маяк» в Симеизе, что на берегу Чёрного моря. Днём свободного времени не было – то массаж, то грязевые ванны, то душ Шарко, а ещё ездили на минеральный источник или на экскурсию в горы. По вечерам ходили в клуб на киносеанс, или на концерт известных артистов, или на танцплощадку. Берта любила танцевать. Особенно быстрые танцы – чарльстон, фокстрот и быстрый фокстрот – квистеп. Но любила она и танго – прижмётся к Пэпке, закроет глаза, а он её ведёт по залу, надёжно и уверенно, как по жизни. Зато вальс Берта не любила – от него у неё кружилась голова, вплоть до тошноты.

На третий день их пребывания в санатории, на танцплощадке появилась новая пара. Он – красавец-брюнет, лет сорока, она – блондинка, маленькая, изящная, с милой улыбкой, лет двадцати пяти. На экскурсии никуда не ездили, на лечебные процедуры не ходили, поплавают с утра в море и запрутся в палате. И зачем это им – молодым да здоровым – понадобился санаторий в Симеизе? Поехали бы лучше в Дом отдыха, или в пансионат какой-нибудь. Правда, по вечерам стали появляться на танцплощадке. Кружились они легко и свободно, словно не замечая никого вокруг. И на третий вечер все о них только и говорили. Он оказался военным лётчиком, получившим в Финскую войну медаль «За отвагу» и орден Красной Звезды. Она работала медсестрой в обычной больнице. Его звали Владимир, её – Надежда.

Профессия лётчика в то время была для советских людей очень престижной – сродни профессии моряка, или полярника – поэтому главврач «Красного маяка» попросил Владимира выступить перед санаторными больными с лекцией о советской авиации.

Тот, конечно же, согласился.

На афишной доске вывесили большой яркий плакат, словно перед концертом какого-нибудь известного артиста. На плакате было написано, что завтра вечером в санаторном клубе выступит военный лётчик-орденоносец Владимир Фролов, расскажет об авиации и ответит на вопросы. Вход свободный.

Наутро все санаторные больные уже ходили по пятам за этой парой, ни на минуту не оставляя её без внимания. Где бы ни появился лётчик Фролов со своей спутницей – в столовой ли, на пляже – их сразу же брали «на мушку», к тому же передавая о нём друг другу разные истории, одна фантастичней другой. Например, говорили, что Фролов лично сбил десять финских самолётов и разбомбил целую танковую бригаду, а будучи тяжелораненым, сумел точно посадить самолёт на колхозное поле, и однажды на одном крыле дотянул до авиабазы. Словом, – ас, а не лётчик!

Вечером, перед выступлением, Фролов и его спутница решили поплавать.

Не зная об их заплыве, решил поплавать и Пэпка. Плавал он превосходно, и если б захотел, с лёгкостью мог бы переплыть Чёрное море. Но был Павел Маркович большим патриотом своей Родины, и любимой его фразой была строчка из песни: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!».

Оставив Берту плескаться у берега, он поплыл на морской простор, где у горизонта совершали моцион прогулочные корабли. За спиной оставались одиночные пловцы и семейные пары с детьми, а он всё плыл и плыл к горизонту под призывные крики чаек, пока, наконец, не увидел вдали от берега знаменитую санаторную пару, которая, взявшись за руки, лежала на спине и покачивалась на волнах. Фролов и Надежда так оживлённо вели между собой разговор, что даже не заметили, как рядом проплыл Пэпка. И надо вам сказать, что он впервые увидел обнажённый торс военного лётчика так близко. А когда увидел, то от неожиданности тут же ушёл с головой под воду. Пэпка узнал в этой известной и привлекательной личности – личность малоизвестную и непривлекательную, однако ни на мгновение не засомневался, что это именно та самая личность. И пока парочка продолжала о чём-то спорить, он, как дельфин, понёсся к берегу, и за рекордные несколько минут уже выбегал из воды. Павел Маркович на ходу надел брюки на мокрые трусы, рубашку на мокрое тело и всунул ноги в парусиновые туфли без носков. На удивлённый вопрос Берты, куда он так летит, как угорелый, ответил, что спешит по очень важному делу, и чтобы она шла в санаторий и никуда из палаты не выходила. А сам помчался в милицию.

В отделении его встретили спокойно, выслушали внимательно – там привыкли к разным историям отдыхающих, особенно санаторных больных, которые весь день грелись на солнце. Но когда Павел Маркович показал им именные часы, с надписью на задней стенке корпуса: «За мужество и отвагу лучшему стрелку Паше Минкину от Клима Ворошилова 1.XII.1918 г.» – милиционеры тут же тщательно записали его показание и позвонили куда следует. И когда, искупавшись, знаменитая на весь санаторий пара вышла из пенных волн, как Афродита с Аполлоном, «земных богов» уже поджидала милиция и два человека в чёрных широкополых шляпах.

А произошло вот что.

Военный лётчик Фролов оказался никаким не военным лётчиком, и даже не лётчиком вовсе, а шпионом и диверсантом белоэмигрантского подполья. И был он тем самым пареньком, которого молодой боец и «ворошиловский стрелок» Паша Минкин привёл одним из трёх «языков» в штаб дивизии. А узнал он его в море, по ножевому шраму – от уха до плеча.

Уже потом выяснилось, что и Володей-то Фролов не был, а звали его Фёдором. Да и медалью «За отвагу» никто его не награждал. И Орденом Красного Знамени тоже.

Жаль было только медсестру Надежду, которая всего этого не знала, и за это своё незнание получила десять лет лагерей.

А выступление лжелётчика в санаторном клубе пришлось отменить. Зато вместо него, по просьбе главврача, выступил сам Павел Маркович Минкин – с лекцией о товарище Ворошилове и «ворошиловских стрелках».

Позже Пэпку даже хотели наградить медалью – «За отвагу», которую дают ещё и при поимке шпионов и диверсантов. Однако он отказался.

– Я, – сказал Пэпка, – не за награды воевал в Гражданку, и теперь не за медаль помог поймать белоэмигрантского гада. А только потому, чтобы в нашей стране «человек дышал ещё вольнее».

Пока Берта вспоминала своё Прошлое, стоя на коленях рядом с мёртвым телом мужа, в это же самое время в госпитале хоронили доктора Туйсузяна.

Анна Шварц попросила немецких охранников, что стояли у ворот, помочь перенести тело к моргу, но те отказались, мотивируя новым приказом Рихарда Хольцмана, в котором говорилось, что за самовольный уход с поста полагается расстрел.

Пришлось оставшимся в госпитале женщинам самим сносить мёртвого доктора со второго этажа. Они привязали тело бинтами к каталке, и все вместе осторожно свезли его по двум лестничным пролётам. Когда колёса носилок опускались с одной ступеньки на следующую, голова Туйсузяна неестественно подпрыгивала, и Гале пришлось её придерживать.

Пока в морге его мыли две няньки-санитарки, третья, с сёстрами Карповыми и Анной, вырыли могилу рядом с могилой Залиловых. А вместо гроба приспособили доски и старые листы фанеры. Окровавленную одежду доктора выбросили, а тело его завернули в простыню и понесли к вырытой могиле.

– Кладите у края, – сказала Анна. – Официальных речей не будет, но каждая, что захочет, пусть скажет.

– Светлый был человек… – начала Тоня.

– Это верно!.. – закивала одна из нянек, полная женщина с одышкой. – И доктор хороший…

– Никогда ни на кого голос не поднял, – сказала вторая санитарка, длинная, как каланча. – И очень уважал женщин.

– У них на Кавказе все женщин уважают, – добавила третья – маленькая и некрасивая, с длинным носом. – Не то, что у нас.

– А семья у него была? – поинтересовалась Тоня.

– Холостяком был, – ответила Анна.

– Эхх! Такой жених погиб! – огорчилась Тоня и спросила у Анны: – А вы его давно знали?

– С института, – сказала Анна. – Мы с Петей на одном хирургическом учились. Весёлый был человек. Никогда не отчаивался. И всегда хотел какой-нибудь подвиг совершить… Только не успел… Ну, что, девочки, опускаем?..

– А ты, Галь, чего молчишь? – толкнула её локтём Тоня.

– Да всё уже сказали… – как-то растерянно произнесла младшая Карпова, и смахнула со щеки слезу.

– Ну, тогда, беритесь за узлы, – скомандовала полная нянька с одышкой.

Покойного опустили в могилу и засыпали землёй.

На свежий холмик Галя поставила крест, связанный из двух палок.

– Он разве верующий был? – удивилась Тоня.

– Верующий…

– Ты-то откуда знаешь?!..

– Сам говорил.

– Тебе?.. – не поверила старшая сестра.

– Мне, – коротко ответила Галя и первая пошла с кладбища.

Потом в ординаторской, на втором этаже, после того, как в коридоре замыли пол от крови, женщины выпили разбавленный спирт в память о хирурге Петре Самвеловиче Туйсузяне.

– Можно, я скажу?.. – тихо произнесла вдруг Галя Карпова, подняв руку, как на уроке.

– Говори, – разрешила ей Анна.

– Я вот что хочу сказать… – сказала Галя неестественным голосом, не поднимая глаз, что даже Тоня посмотрела на неё как-то странно. – У меня от него ребёночек будет … – сказала и заплакала.

Тоня охнула:

– Господи!

– Батюшки! Надо же!.. – удивилась маленькая некрасивая санитарка.

– Когда ж вы успели?.. – удивилась Анна.

– Дурное дело не хитрое, – с ноткой зависти сказала длинноносая санитарка.

– У нас с ним любовь была! – с вызовом ответила ей Галя.

– «Любовь»! – вспыхнула длинноносая. – Да ты хоть знаешь, что такое любовь?!.. Вот у меня любовь была, точь-в-точь, как в романах описывают! И охапки цветов! И сладкие речи! И поцелуи!.. А чем закончилась? Нашёл себе красивую сучку, вот и вся любовь!..

Она закурила папиросу и вышла из ординаторской покурить в коридор.

– Мы с ним в мае в ночное дежурство были… – ответила Галя на вопрос Анны, шмыгнув своим курносым носом.

– Ты хоть его любила?.. – поинтересовалась Тоня.

Галя быстро-быстро закивала:

– И он меня тоже… Всё жалел и разные вкусности подсовывал… Говорил, тебе витамины нужны. Как родишь, к себе, в Ереван отвезу. Там, говорил, моя матушка живёт, она тебя обязательно примет. И ребёночка нашего полюбит… Никто тебя там не обидит, говорил... Мы тоже люди православные…

– Бедная ты моя! – обняла сестру Тоня. – Всё молчала, молчала, а я даже не догадывалась! Ты на каком месяце?

– На четвёртом…

– Значит, ждать после Нового года…

– В середине января, – шмыгнула носом Галя.

– Вот, держи на память!.. – сказала «каланча» и протянула Гале пулю.

– Что это? – не поняла Галя.

– Пуля, не видишь? Её из его сердца удалось вытащить. Сыну подаришь на память…

 

Вечером к Анне в госпиталь прилетела Чайка и принесла ещё одну страшную весть.

Вскрикнула Анна:

– Кто?

– Автоматчики. Приехали в гетто на мотоциклах и расстреляли двадцать человек, за двух немцев, что у вас задушили, – ответил котёнок.

Анну аж всю затрясло:

«Зачем же тогда нужны все эти партизанские вылазки, если из-за них мирных людей убивают?!..»

– Передай Берте, – сказала она, – что я попробую к ним пройти.

– Передам. Только поспеши. Похороны сегодня. – И Чайка улетела.

После расстрела на глазах у всех доктора Туйсузяна, после его похорон, слёзы у Анны кончились. По крайней мере, так она думала – плакать хотелось, но было нечем. В том драгоценном сосуде, где они хранились, теперь было пусто и сухо. И ещё она почувствовала полную апатию и опустошённость, словно превратилась в осеннее дерево, с которого ветер сорвал последние листья. Бедная мама! Бедная Ева!..

И стоило Анне только вспомнить о дочке, как слёзы, непонятно откуда взявшиеся, обильно хлынули из просоленных бедой прекрасных глаз.

Предупредив сёстёр и нянечек, она поспешила в гетто. Ей хотелось успеть к похоронам отца, чтобы бросить комок земли в могилу, о которой ещё час назад не подозревала. Она не знала – пустят её в гетто или нет. Скорее всего, не пустят, но попробовать следует.

«Из-за меня всё это, – мучилась Анна. – Не скажи я по поводу медикаментов партизанам, те двое немцев остались бы живы… И в гетто бы никого не расстреляли…».

По дороге она стала вспоминать их жизнь с отцом, начиная со своего детского возраста. Все известные истории и те, которые произошли совсем недавно, она пропускала, уходя всё дальше и дальше, вглубь воспоминаний. Что прожито в детстве – словно омыто родниковой водой и светится, как хрусталь. В нём можно разглядеть не только силуэт, но и улыбку, даже цвет глаз. А ещё услышать разные звуки – скрип калитки, стук мяча о землю, жужжание отважной пчелы над земляничным пирогом на столе, звон дождя о стекло. А какие запахи возвращаются оттуда! Запах ванили в тесте, запах цветка на клумбе, запах весеннего талого снега, смоляной запах горящих веток в костре. О, запахи нафталина в платяном шкафу, свежего морозного белья при глажке, маминых волос и мандариновых корок на Новый год! И ведь не пропали, не улетучились. И все эти драгоценности – все эти запахи, краски и звуки из Детства не дают нам пропасть сегодня. И черпаем мы из них силы, как из родниковых ключей.

Тут Анне вспомнилась немного грустная история из её Детства, связанная только с ней и отцом.

МУЖЕСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ,

ЧТО СЛУЧИЛАСЬ В БОЛЬНИЦЕ

С ПЭПКОЙ И ЕГО ДОЧКОЙ АНЕЙ

 

Когда Ане было десять лет, она сильно заболела. Каталась зимой на санках и простудилась. Наутро – насморк, кашель и высокая температура. Температура была такой высокой, что стояла она перед Аней на длинных-предлинных ногах, а головой упиралась в потолок. И вся пылала жаром.

– Болей, болей, девочка! – шептала ей Высокая температура. – Чем сильней ты заболеешь, тем я буду выше! Выше всех! Выше сосен! Выше гор! Выше туч! Болей, девочка Аня! Болей – не выздоравливай!..

Пришлось папе Паше вызвать карету «скорой помощи», с санитаром и фельдшером, чтобы отвезти дочку в детскую лечебницу. Высокая температура тоже отправилась вместе с ней. Согнулась в три погибели и влезла в «карету».

Не захотел папа отпускать одну дочь с Высокой температурой, тем более время тогда было суровое – 1922 год, конец Гражданской войны. Только-только боец Павел Минкин с фронта вернулся.

Привезли Анечку в лечебницу, а доктора руками разводят: нет, говорят, у нас, товарищ боец, никаких лекарств, и чем лечить вашу дочь и других детей – не знаем.

Поглядел Павел вокруг – детей не сосчитать! И двухлетние, и пятилетние, и такие, как его Аня, и дети старше по возрасту. И возле каждого ребятёнка – своя Высокая температура жаром пышет.

Кинулся Павел по городу лекарства искать. А они, как в воду канули! Нет их, хоть умри! Ни у аптекаря Финкеля, ни у аптекаря Добровольского, ни на складе у Онопко. Словно всё население Зуева давным-давно перевыздоровело и теперь ни в каких лекарствах больше не нуждается. Даже обычной касторки, и той – днём с огнём не отыщешь.

Вернулся расстроенный отец Ани в лечебницу, а там новая напасть – пожар случился. То ли горящее полено из камина вывалилось, то ли примус взорвался, на котором шприцы кипятили, но, скорей всего, зажгла огонь чья-то жароопасная температура.

Кинулся Павел Минкин помогать санитарам и врачам детей из горящих палат вытаскивать да вниз сносить. А там их уже в одеяла укутывают да в соседние дома относят. Сколько ребятишек спас – не считал. Только потом вспомнил про свою дочь. Кинулся он в самый огонь, где его Аня лежала, а в палате её и нет. Да и не видно ничего из-за дыма.

Стал звать Павел Аню – нет ответа. Но закончилась эта история всё же хорошо. Пока он спасал других ребят, его дочку вынес на улицу отец другой девочки. Потому что на свете есть не только материнское чувство, но и отцовская взаимопомощь.

Вспоминала потом Аня, как она испугалась. Но не за себя, а за отца, который чуть в огне не сгорел. Зато после этого случая отпустила её Высокая температура. А сама в лечебнице осталась. Понравилось ей там – больных много, то с одним познакомится, то к другому присоседится, и с каждым всё спорит с жаром о жизни. Так и живёт до сих пор.

 

Не верите? Думаете, что Высокая температура – это фантазия в голове девочки Ани?.. Может быть. Ведь когда у вас жар – и не такое привидится. Зато всё остальное было на самом деле – и пожар, и спасение детей. Такое не забывается…

 

Отношение евреев к смерти всегда было реалистичным – что свершилось, то свершилось. Однако если смерть больного или престарелого человека воспринималась, как естественный уход из жизни, то преждевременная смерть оборачивалась Вселенской скорбью. Особенно, если такой конец…

«Бедная, несчастная мама!.. – думала Анна, спеша в гетто. – Как она пережила смерть отца? А Ева?.. Доченька моя, прости, что я не с тобой!.. Всё равно вытащу вас оттуда!..».

Несколько раз Анну останавливали немецкие патрули, но, узнав её, благополучно пропускали, с какими-нибудь грубоватыми, но незлобивыми шутками в её адрес.

До вокзала она добралась за полчаса. Ноги гудели в икрах, сердце взволнованно билось в груди. Мысли туманились. Она не могла поверить, что отца уже нет в живых.

Подойдя к воротам гетто, Анна поняла, что успела. На земле за оградой лежали, закутанные в саван тела, готовые в свой последний путь. Вокруг них молча толпились жители гетто.

Анна показала свой пропуск охранникам, по которому могла ходить по городу в любое время, но, к сожалению, по нему нельзя было пройти, куда хотелось. Она стала высматривать своих, но увидела только Марика – внука погибшей Иды. Она хотела его позвать, но тут же к ней подошёл один из юденполицаев.

– Что надо? – спросил он её. Это был Толик Кац.

– Моего отца убили, – ответила Анна. – Пришла проводить.

– Сейчас всех выносить будут, – ответил полицай.

– А разве их не здесь похоронят?!.. – удивилась, и в то же время обрадовалась она.

– В перелеске, за воротами гетто, – сказал полицай, дымя папироской. – Там уже и могилу общую вырыли. А здесь места нет...

– Как, общую?.. – растерянно спросила Анна.

– А вы что хотели? – усмехнулся Толик Кац. – Чтобы каждому по яме да ещё с мраморным памятником?..

Анна прикусила губу, чтобы не расплакаться, даже дыхание перехватило от несправедливости.

Громкие рыдания за проволочной оградой вновь заставили её повернуть голову к воротам. И – вовремя. Две створки медленно отворились, и оттуда вынесли три мёртвых тела, завёрнутых в саван. Всего носильщиков были шестеро мужчин. Один держал мертвеца за ноги, другой за плечи.

«Как же я узнаю, где папа»? – растерялась Анна.

Среди носильщиков она заметила Изю Бограда. Он тоже увидел её, но только кивнул – любые слова сочувствия, даже самые искренние, идущие от сердца, кажутся в дни смерти фальшивыми перед невосполнимой утратой близкого. Анна это поняла и почему-то вспомнила строку Фёдора Тютчева: «мысль изречённая есть ложь».

– Никуда не уходи, – сказал он ей, проходя мимо. – Пэпка ещё здесь.

Вздох облегчения вырвался из её груди.

За Изей, через два проплывающих над землёй тела, Анна увидела Утевского, который, наверное, нёс с кем-то убитую Иду. Он держал её за ноги. Выглядел дядя Лазарь постаревшим и осунувшимся, словно Время, этот Зловещий Скульптор, высекло острым резцом на его лице глубокие скорбные морщины.

Замыкали похоронное шествие юденполицаи с автоматами.

Анна видела, как мёртвых понесли к перелеску, через разбитые железнодорожные пути.

Чтобы отнести сразу всех покойников к вырытой могиле, живых потребовалось бы в два раза больше. Шестерых человек, способных поднять и понести трупы, в гетто нашли с трудом, поэтому процесс похорон сильно затянулся. Спустя час четверо носильщиков вынесли из ворот гетто двух последних убитых.

– Пэпка со мной, – сказал Анне Изя, проходя мимо.

На этот раз отправился со всеми и реб Хаим, чтобы отпеть покойных. Следом шли два носильщика, неся лопаты. Замыкали шествие всё те же юденполицаи с автоматами наперевес.

Анна пошла за ними.

Процессия медленно поднялась на пригорок, и Анна увидела ров, у края которого лежали восемнадцать тел. Она заглянула в него и подумала:

«Места всем хватит…».

Двоих последних покойников положили в продолжение ряда.

Реб Хаим начал Поминальную молитву.

– «Да возвысится и освятится Его великое имя...».

Анна не прислушивалась к молитве шамеса, она шептала про себя другие слова:

«Прости меня, папочка, прости!.. Я виновата перед тобой. Очень виновата. Я была плохой дочкой. Плохой, плохой, не спорь! Ваше с мамой существование было для меня настолько привычным, что я потеряла ориентиры уважения и любви к вам, мои родные! Я привыкла к тому, что вы живёте и будете жить вечно, не думая о вашем смертном часе, о ваших каждодневных болячках и желаниях, о том, что каждый человек это целый мир, и одному миру нет дела до другого. Каждый живёт лишь для себя, любя близких и родных по привычке. Или не любя совсем. Я уставала от ваших жалоб друг на друга. Бывало, меня раздражали ваши суждения и ваша необразованность – ну, как же, мы окончили институт, а вы нет! Этот вечный конфликт отцов и детей. Нет, мы с вами не ссорились. Вы не давали повода, и этим уже были мудрее нас. Вы любили нас такими, какие есть. О, Боже, какой же я была эгоисткой! Да-да, папочка, не заступайся за меня! Каждый приходит в этот мир один и уходит один. Так написано в Библии, как сказал дядя Лорик…».

– «Да будет великое имя Его благословенно вечно, вовеки веков!», – продолжал Молитву реб Хаим.

Анна же продолжала обращаться к отцу:

«А раз так, тогда зачем человеку другие люди и их миры? Даже миры отца и матери! Разве дети когда-нибудь задумываются об их существовании? Только бесконечное – «я», «я», «я»!.. О, как же глуп человек! Только в Час Горя он внезапно осознаёт своё одиночество. Именно в тот страшный День Смерти Господь обрезает пуповину, связующую детей с их родителями. Именно в Тот День, а не в Час Рождения!..

Реб Хаим завершил поминовение молитвой «Ав Арахамим» –«Милосердный Отец». После имени каждого умершего он произносил:

– «Да приобщится эта душа к легиону живущих вечно – к душам Авраама, Ицхака и Яакова, Сары, Ривки, Рахели и Леи вместе с душами других праведников и праведниц, обитающих в Ган-Эден. И скажем: а'мэн».

– Амэн!.. – повторяли за ним мужчины.

– Амэн… – повторила Анна.

Перед тем, как тело отца опустили в общую могилу, она встала на колени, чтобы попрощаться с ним уже навсегда. Анна отвернула ткань, закрывающее лицо отца и увидела перед собой лицо чужое, не его. При жизни оно было смуглым, теперь же выглядело бледным, даже серым, словно присыпанное пеплом, а веки так и остались чуть приоткрытыми. Анна на миг задохнулась в крике, которому не дала вырваться наружу, слёзы сами потекли из глаз. Она поцеловала отца в ледяной лоб, будто прикоснулась губами к Стене Плача…

То же самое сделал Лазарь, прощаясь с Идой.

Анна поцеловала и её.

Потом тела убитых опустили в ров, который с этого часа стал для них общей могилой.

Носильщики с лопатами забросали яму землёй, и все двинулись обратно в гетто.

По дороге у Лазаря Наумовича случился сердечный приступ. Он присел на корточки и стал растирать левую грудь. Юденполицаи приказали ему вставать и идти. Анна стала им выговаривать, что пожилому человеку плохо, но те и слушать не хотели. Тогда она помогла ему подняться и вдруг вспомнила, что в её сумке лежит пузырёк с сердечными каплями, который она всегда носила с собой. Лазарь отпил лекарство прямо их крошечного горлышка, и с разрешения Анны оставил пузырёк у себя, зажав в кулаке.

Они спустились с пригорка, вновь перешли разбитые железнодорожные пути и подошли к гетто. За воротами Анна увидела толпу людей, которые ждали возвращения мужчин. Она вновь пыталась найти среди знакомых и незнакомых лица мамы и дочери. И опять не нашла.

Анна пошла вдоль проволочной изгороди обратно в город совершенно опустошённая. Только кожа, натянутая на нервы.

Скоро начнутся времена ещё тяжелее, подумала Анна. Приедут врачи из немецкого госпиталя. Нужно подготовиться к этому дню. Побелить кабинеты, поставить ширмы, выстирать занавески, натереть полы, прокипятить инструментарий, который со всеми осторожностями и с большой охраной привезут из интендантского санитарного склада. Впрочем, какой день у войны не бывает тяжёлым? Каждый приносит с собой новое горе. И даже радость считается кощунственной, потому что во время войны неприлично радоваться и быть счастливым. Всё это только в мечтах, – в мечтах о том, что уже было, или о том, что когда-нибудь ещё будет…

И всё же неправы те, кто так думает, подумала Анна, вновь почувствовав – и стук своего сердца, и кровь, спешащую по сосудам, и боль в икрах. К ней вернулись все человеческие чувства, запахи, звуки. Потому что и в войну расцветают цветы, поют соловьи, а люди влюбляются и говорят нежные слова друг другу! Человека никогда не приучить к одним только печалям. Поэтому и одна птица приносит весну твоей душе.

– Мама! – услышала она рядом родной детский голос.

«Ева! Евочка!» – встрепенулась её душа, и Анна увидела в трёх шагах от себя свою дочь и свою мать. Женщин разделяла проволока, через которую был пропущен ток.

– Не подходите близко! – предупредила их Анна.

– Мы стоим, стоим, не волнуйся!.. – крикнула ей Берта.

Анна тоже остановилась. Ей хотелось крепко обнять их, расцеловать, спросить, как они там. Но она не спросила – всё и так было видно. Её самые родные и близкие люди были похожи на последних нищенок.

– Потерпите немного, – только и сказала им она. – Я сделаю всё, чтобы вызволить вас оттуда…

– Главное, береги себя… – заплакала Берта.

За ней заплакала Ева и, конечно же, сама Анна.

– Ты его видела?.. – спросила Берта.

– Да, я его проводила…

– Я люблю тебя, мамочка! – крикнула Ева.

– И я люблю тебя, моя дорогая! Как же сильно я вас люблю!..

Так они стояли – женщины разного возраста, плача о судьбе друг друга.

 

Когда убили антиквара Лурье, вспомнилась старая притча о собирателе древностей, которую мы забыли рассказать. Называлась она –

ПОХОДНЫЙ СТУЛ

НАПОЛЕОНА БОНАПАРТА

Антиквары – народ скрытный и таинственный. Что у него на уме – никто не знает. Живёт себе тихо, скромно, лишнего не болтает. Разыщет какую-нибудь древнюю фитюльку, и чувствует себя на седьмом небе! А фитюлька эта слова доброго не стоит. А для него – целое состояние! То ли книга с разорванным корешком, то ли ржавая монета, а то и вовсе один фарфоровый осколок.

Смешной народ антиквары! Иной раз голодным неделю сидит, а под подушкой новую драгоценность держит. И что в ней такого? Но это, так сказать, для людей несведущих, то есть, для нас с вами.

А ведь чем чёрт не шутит! Вдруг и вправду найдет какую-то бумаженцию, в которой – то ли план клада начертан, то ли тайна человеческой жизни написана!..

Рассказывают, что жил в Зуеве в годы Гражданской войны антиквар по фамилии Воробейчик. Собирал он старинные предметы и вещи – от монет до мебели. Были у него даже египетские папирусы и первопечатные книги, а уж средневековой одежды и утвари – не перечесть.

Все исторические музеи хотели непременно приобрести что-либо из его коллекции.

Обладал Воробейчик особым нюхом и вкусом, присущим только настоящим «охотникам до старины», и если он выходил на след какого-нибудь раритета, уж будьте покойны! – этот предмет его тайной страсти непременно попадал к нему в руки!

Он обожал свою коллекцию, гордился ею и не мыслил жизни без какого-нибудь выцветшего бантика на ширме, или без пуговицы на рваном камзоле.

У него было всё, о чём он желал. Кроме одного-единственного предмета – походного стула Наполеона Бонапарта. И на чёрта он ему, скажите, был нужен?! А ведь за него коллекционер готов был отдать уйму дорогих предметов, в том числе – скульптуры, картины и ещё много чего всякого.

К сожаленью, молодая Советская Власть никого не выпускала за границу, так что нечего было и мечтать о том, чтобы прикупить на европейском антикварном аукционе такой стул! Но Воробейчик только о нём и думал.

Когда в Зуев вошли немцы, прежде всего они издали приказ, чтобы все Воробейчики, Соловейчики и прочие Гинзбурги – сдали в комендатуру ценные вещи и драгоценности.

Антиквар был человеком в городе известным, и в его дом пришли в первую очередь. У него отобрали всю коллекцию, а самого отправили в концентрационный лагерь.

Антиквар был человеком одиноким, и потому легче других пережил свое горе. Кроме того, он знал несколько языков, в том числе немецкий, что давало ему возможность читать лекции по искусству для лагерной администра