Хочу нырнуть полушкой в ларь,

Челном забиться в гавань утлым,

И затаиться, как пескарь,

Которого зовут Премудрым.

СЕРЕБРЯНАЯ МЕНОРА

 

Вторая Свеча.

ЗЛО ВЕЩЕЕ

Не стоит бояться ничего,

Кроме страха.

Людвиг БЕРНЕ – Критика

Недвижно пылают закаты.

Рассветы восходят сурово.

Готовы к убийствам солдаты

И беженцы к бегству готовы.

Готовы супруги к разлуке,

Готовы к беде властелины.

Тем временем полдень над лугом

Склоняется, жаркий и длинный.

Готовы к обманам святоши

И к недоеданию дети.

Готовы могилы. И все же

рассветы восходят и светят...

Александр ВОЛОДИН

Лазарь Наумович, конечно же, получил по заслугам, причём, от Иды и Сары одновременно.

Едва он вернулся домой, усталый, всклокоченный, запыхавшийся, женщины на него тут же набросились, и обе обращались к нему не иначе как «Почётный Железнодорожник». Поначалу Лазарь добродушно отшучивался, а затем напустился на них сам: не по его желанию началась война, не по его приказу бомбили Зуев.

Женщины понимали абсурдность своих обвинений, но потеря фамильных драгоценностей и невозможность быстро покинуть разбомбленный город превратили их в мегер.

На помощь Лазарю прибежал Михаил Менделевич, но и ему досталось не меньше. И лишь присутствие Лили-Маленькой, которая по понятиям Иды была уже «очень беременна» и которую нельзя было волновать, прекратило травлю Лазаря. Все разошлись по своим домам и стали собираться.

Всё сложенное и упакованное для эвакуации, было вытряхнуто из чемоданов и баулов, и теперь складывалось заново. Брали с собой только самое необходимое – бельё, тёплые вещи, продукты.

У Левантовичей прибавилась ещё одна забота – собака. Предчувствуя перемены, она носилась по двору, лаяла и виляла хвостом. Оставлять одного Шлымазла было нельзя – помрёт от голода и одиночества, взять с собой – морока и лишний рот. Но, в конце концов, дети – Элла и Вова – всё же уговорили взрослых не бросать его в городе, потому что собака в дороге хороший сторож и надёжный охранник.

 

Пока Ида с дочерью и внуком упаковывали вещи, громко споря – что брать, а что нет, Лазарь выкатил из сарая деревянную тачку, которую смастерил ему столяр Равиль. Тачка была вместительной, в ней возили кирпичи, когда сооружали пристройку к дому. Если в неё положить два мешка и чемодан, подумал Лазарь Наумович, то ещё останется место для Марика. Катить – не носить, сама покатится, главное, – переехать мост, а там уже рукой подать до Лесного посёлка. Словом, нужно было двигаться, и как можно скорее. Полгорода уже спешило к реке. На другой стороне легче будет разобраться, что к чему. Река Искра стала своеобразным водоразделом, не только между городом и предместьем, не только между Войной и Покоем, но между Прошлым и Будущим.

Шли вторые сутки войны. В том, что гитлеровцы появятся в Зуеве, Лазарь Наумович не сомневался, как и все, кто спасался от них бегством. Когда это случится, никто не знал – расписания своего немцы не вывешивали. Но разрушенные бомбёжкой дома и погибшие жители были жутким оповещением об их скором приходе.

Лазарь Наумович тяжело вздохнул, запер сарай на замок, и энергично покатил тачку к дому.

– Ида! Лиля! Тачка у крыльца! – крикнул он им.

– Хорошо. Оставь там! – ответила Ида Григорьевна через раскрытое окно.

Лазарь поднялся по ступенькам и вошёл в столовую, где проходили сборы.

В центре комнаты, вместо двух мешков, которые он уже мысленно погрузил в тачку, стояло четыре огромных баула, рядом с ними три чемодана (это вместо одного!), два туго набитых саквояжа и большая плетёная корзина, покрытая чёрной шалью, расписанной цветами.

– Ну, и куда мы всё это поставим?.. – с интересом спросил он у женщин.

– А разве всё это не влезет?.. – наивно удивилась Лиля-Большая.

– Если всё это вначале положить под пресс, то, может быть, и влезет. И то, с трудом, – ответил Лазарь, чем рассмешил внука Марика.

– И что ты предлагаешь? – спросила Ида. – Оставить немцам? Мы и так взяли самое необходимое.

– Ну, предположим… два саквояжа… – стал размышлять Лазарь вслух, – можно связать и перекинуть через плечо…

– И кто их понесёт? – живо поинтересовалась Ида.

– Я понесу, – успокоил он её.

– А кто будет вести тачку?

– Я повезу и тачку!

– Тоже мне, Герр какл! – фыркнула Ида.

Она иногда любила коверкать знаменитые имена и фамилии. Например, Карла Маркса называла Марлом Каксом, а писательницу Ванду Василевскую – Бандой Василевской. Сейчас не повезло герою древнегреческих мифов Гераклу. – У тебя же сердце, Лазарь! – Напомнила она мужу.

– Не только, – ответил он. – Ещё и печень, и селезёнка, и много другого ливера.

Марик снова рассмеялся от души – он был смешливым мальчиком и любил, когда дед шутит.

– Чему ты смеёшься, олух?! – спросила Ида у внука.

Внук и дед незаметно подмигнули друг другу.

– Уму непостижимо! – она всплеснула руками. – Идёт война, убиваются люди, а они смеются!

– Заплакать мы всегда успеем, – ответил Лазарь Наумович.

– Типун тебе на язык! Вместо того чтобы по-дурацки хохмить, лучше придумай, что делать с кролями.

– А что с ними нужно делать? – не понял Лазарь.

– Вот и я не знаю. Наверно, то же, что и с курами. Или ты хочешь их тоже оставить немцам? Чтоб те с голоду не подохли?!

– Немцам мы их не оставим, не волнуйся, – успокоил он её, но тут же спросил с лёгкой тревогой: – А разве ты собираешься взять их с собой?

– А ты подумал, что мы будем есть там? Или твои мозги тоже на пенсии?!

– Где это там? – спросил он, не отвечая на её гневный вопрос.

– А я знаю? – сказала Ида. – Там! Где остановимся.

– Лично я бежал бы, не останавливаясь, – и Лазарь поспешно покинул комнату, чтобы не получить ещё одну порцию праведного гнева.

«Вообще-то, – подумал он, выйдя на крыльцо, – и кролей, и кур, нужно было отдать под нож резнику Шае. Кроличьи шкурки и куриные перья Маня оставила бы себе, а тушки посыпанные солью можно было бы взять в дорогу. Часть отдали Левантовичам. Как говорится: «Обойди сонного, но не голодного». Но разве Ида позволит такое сделать?..»

И, присев на ступеньку крыльца, он стал думать, как поступить с живностью.

 

Пока Лазарь Наумович решал почти гамлетовский вопрос – «резать или не резать», Михаил Менделевич вытаскивал на свое крыльцо сложенные вещи.

Такой тележки, как у Лазаря Наумовича, у него не было. А вещей собралось в два раза больше! Всё-таки двое внуков, и скоро, дай Бог, родится третий. Да ещё зять Изя, – чтоб он был здоров! – с кипой коробок зубных инструментов, протезов и с мешком гипса. Мало ли что, сказал он, – если вдруг придётся поработать в дороге, так всё уже под рукой… У Михаила Менделевича часовых инструментов имелось не меньше. Нет! Для их семьи нужна не тележка, а настоящая телега с лошадью. И надо отдать должное Михаилу Менделевичу, он…

Тут на крыльце появилась Сара Соломоновна и прервала его размышления:

– Что толку, что ты выносишь вещи из дому, если всё это некуда класть! Или собрался нести в руках?..

Михаил Менделевич молчал – он хотел сделать жене сюрприз.

– Мог бы договориться с извозчиком Фимой, – подсказала ему Сара Соломоновна. – Почему-то Гроховские сумели до этого додуматься!.. Я видела, как на его колымаге они уехали из города ещё утром.

Михаил Менделевич продолжал упорно молчать.

– Что ты молчишь?!.. Почему все мужья везде успевают, а ты нет! Конечно! Лучше бросаться хрусталём, чем делать дело! – язвительно произнесла она и тут же напомнила, как он опоздал занять очередь в магазине, чтобы купить никелированную кровать с панцирной сеткой, как из-за его медлительности они однажды не сели на поезд, и как Михаил Менделевич чуть было не опоздал на свадьбу собственной дочери.

О последнем случае нужно рассказать особо…

ИСТОРИЯ О ТОМ,

КАК МИХАИЛ МЕНДЕЛЕВИЧ

ЧУТЬ НЕ ОПОЗДАЛ НА СВАДЬБУ

ДОЧЕРИ ЛИЛИ-МАЛЕНЬКОЙ

 

Случилось это десять лет назад, в 1931 году, когда единственная дочь выходила замуж за Изю Бограда. Только что окончивший зубной техникум, веселый, с горящими глазами на смуглом лице, Изя был завидным женихом «с перспективой». Многие отцы желали бы видеть его своим зятем. Многие, но только не Михаил Менделевич.

Дело в том, что после свадьбы Лиля-Маленькая решила не продолжать вокальную карьеру, ради которой окончила музыкальный техникум, а стать помощницей мужу в зубных делах.

С этим Михаил Менделевич смириться, ну, никак не мог. Он давно уже видел в мечтах свою дочь на подмостках музыкального театра, а Бог даст, и на сцене Большого, слышал гром аплодисментов, и не мог представить её в другом амплуа.

И не видать бы Лиле-Маленькой Изю своим мужем, если бы Сара Соломоновна не смогла-таки уговорить Михаила Менделевича. Согласился на этот брак он скрепя сердце, но в душе очень переживал замужество своей единственной дочери.

С той поры прошло десять лет. Изя оказался прекрасным мужем, замечательным зятем и расчудесным отцом. И хоть его пышные кудри как будто смело' с головы ветром, обнажив блестящую лысину, Михаил Менделевич не замечал этого изъяна, давно смирился с тем, что дочь его не стала оперной певицей, и при каждом случае на все лады хвалил зятя.

В тот памятный день больше десятка пар прибыли к дверям ЗАГСа, дабы приковать себя друг к другу цепями Гименея. Их сопровождали родственники, не говоря уже о родителях женихов и невест. Не было только одного отца – Михаила Менделевича.

Изя и Лиля-Маленькая оказались в очереди седьмыми, и пока регистрировались пары, стоящие впереди них, за отцом невесты срочно послали на работу.

Но там сказали, что утром, едва Михаил Менделевич появился в часовой мастерской, приехали на автомобиле какие-то важные люди, с которыми он тут же уехал. Кто они были – никто не знал.

Посланные вернулись к ЗАГСу ни с чем. Молодые должны были получить благословение от обоих родителей – отца и матери невесты, – жених вырос в детском доме. Узнав о загадочном исчезновении зуевского часовщика, пролетавший в этот момент на своей козе Янкель-Сирота успокоил собравшихся, он сказал, что видел его недавно на крыше башни бывшей Ратуши, ныне Горсовета.

– Как на крыше?! – изумились родственники. – Почему на крыше?! Что он там делает на этой крыше?!..

– Когда я ему задал тот же вопрос, – ответил Янкель, – он лишь отмахнулся и сказал, чтобы я не мешал ему думать.

– Нашёл место, где думать! – удивились гости.

Тут какой-то умник решил, что Михаил Левантович хочет покончить жизнь самоубийством – из-за того, что его дочка выходит замуж за Изю Бограда.

Как ни странно, но это дурацкое предположение посеяло среди родственников панику. Оставив у дверей ЗАГСа жениха с невестой, все бросились толпой к Горсовету, на башне которой действительно увидели Михаила Менделевича, прохаживающего взад-вперёд по самому краю крыши, словно лунатик.

– Миша! – крикнула ему Сара Соломоновна, хватаясь за сердце. – Не смей этого делать!.. Это глупо! Ты же дал согласие!..

Но он не отреагировал на её крик. Возможно, потому что башня была самым высоким зданием в городе и туда, вероятно, не долетали её слова. А, может быть, оттого, что услышать Сару Соломоновну мешало ещё и карканье ворон, которые не один век жили в куполе башни.

– Он меня не слышит! – разволновалась Сара Левантович.

И тогда все гости стали кричать Михаилу Менделевичу хором:

– Ми-ша!!!.. Ми-ша!!!.. Не делай э-то-го! Не делай э-то-го!!!

Но тот невозмутимо продолжал ходить взад-вперёд, как маятник башенных часов – туда и обратно! – не обращая ни на кого внимания.

Внизу стали собираться зеваки, и каждый считал своим долгом дать вконец расстроенной семье какой-нибудь совет, тем более, перед зданием Горсовета.

Одни советовали устелить мостовую пуховыми перинами и подушками – если Михаил Менделевич всё же и надумает прыгнуть, то сломает только руки, ноги, ну, может быть ещё и шею, но не разобьётся насмерть. Другие предлагали вызвать милицию, которая его немедленно арестует за антиобщественный поступок, и этим арестом его же и спасёт. Третьи рекомендовали сообщить в пожарную часть, чтобы его спустили на землю по пожарной лестнице.

В конце концов, остановились на третьем варианте.

Несколько мужчин помчались в пожарное депо за помощью, и спустя пять минут центр города огласился протяжной сиреной. К зданию Горсовета подъехал автомобиль ПМЗ с полным боевым расчетом из 12 человек, с центробежным насосом, с водяным баком первой помощи, с катушками рукавов, лестницами и огнетушителями.

Все жители города, которые в эти минуты очутились на Центральной площади, с замиранием сердца следили за тем, как пожарные поднимают лестницы прямо на крышу башни, чтобы взобравшись по ним, спасти от смертельного прыжка вниз ни о чем не подозревающего Михаила Менделевича.

А в толпе уже поползли слухи.

Кто-то клялся-божился, что главный часовщик города решил покончить с жизнью вовсе не из-за свадьбы своей дочери, а из-за отказа юной любовницы уехать с ним на отдых в Сочи. Другой бил себя в грудь, что якобы он точно слышал, как Михаил Менделевич попался на краже нескольких пар золотых часов. У третьего была своя версия – оказывается, Левантович не кто иной, как серб из Грузии – Леван Тович, который приехал в Зуев взорвать здание Горсовета.

Слухи росли и множились, пока из самого здания не вышел ответственный человек в твидовом пиджаке и фетровой шляпе, и первым делом приостановил работу пожарных. А уже потом объяснил взволнованным родственникам, что главного часовщика города пригласили на крышу башни, чтобы осмотреть механизм курантов. По заданию зуевских коммунистов, он должен был научить башенные часы отбивать ежечасно революционный марш:

– Мы раздуваем пожар мировой!

Церкви и тюрьмы сравняем с землёй!

Ведь от тайги до британских морей –

Красная Армия всех сильней!

После такого разъяснения все облегчённо вздохнули, а те, кто распускал невероятные слухи, поспешно растворились в толпе. Пожарные вернулись в свою часть, и Михаила Менделевича с поздравлением отпустили на свадьбу своей дочери.

А спустя месяц главные куранты Зуева стали ежечасно отбивать мелодию известного марша, заставляя вздрагивать по ночам каждого, кто жил неподалёку от Горсовета…

 

…Пёс Шлымазл, несмотря на свой почётный возраст, прыгал у крыльца, как щенок, радуясь, что его тоже возьмут с собой – об этом Михаил Менделевич уже успел шепнуть ему по секрету – ведь все домашние животные, конечно же, понимают язык людей, на то они и домашние.

– Ты будешь мне подсказывать, что делать! – ответил Михаил Менделевич на язвительный тон жены по поводу извозчика, гладя Шлымазла по голове. – Я с ним давно договорился.

– С кем? – не поняла Сара Соломоновна. – Со Шлымазлом?

– С Фимой.

– Он же уехал с Гроховскими!

– Как вернётся – отвезёт нас!

– Да?.. – недоверчиво произнесла Сара, так и не поверив до конца в практичность своего мужа. – А задаток ты ему, случайно, не дал?..

– Случайно, нет… – ответил Михаил Менделевич, скрывая от жены, что задаток, в виде полутора рублей, Фима всё-таки получил.

Забегая вперёд, скажу, что извозчик так и не вернулся обратно, а вместе с другими беженцами, перейдя мост, покатил дальше на юг.

Михаил Менделевич, конечно же, об этом не знал и, если б не грузовик, который к вечеру прислал Пэпка, так и осталась бы семья Левантовичей-Боградов в городе Зуеве.

Впрочем, события, которые здесь вскоре произошли, перевернули всё на свете – планы, мечты, надежды.

 

Паника, вызванная бомбёжкой, достигла своего апогея и посеяла слухи о том, что с севера в город уже вошли немцы.

Это было похоже на повторение Библейского Исхода. Только на этот раз, уже не только евреи уходили из города, как некогда – из Египта.

На грузовиках уезжало начальство и работники горкома, на телегах катили торговцы и те, кто успел заплатить извозчикам за проезд, пешком шли все остальные.

Перейдя пешеходный мост, соединяющий Зуев с предместьем, бо'льшая часть беженцев двигалась дальше, в городок Ларь, а уже оттуда на пассажирских и товарных поездах, на юг страны.

Но кто-то остался и в Лесном посёлке. Тем более что этим утром его Председатель Егор Михайлович Фомин наконец-то получил приказ из перешедшего на нелегальное положение обкома партии – организовать в Зуевских лесах партизанский отряд.

Вместе с Ниной Андреевной, ушла к партизанам и соседка Раиса, с дочерью Викторией и будущим зятем Юрием. Нога у него заживлялась плохо, зато голова и руки были целыми и невредимыми. По приказу Егора Фомина, военную службу Юрий должен был проходить в партизанском отряде, и очень скоро все его прозвали «лесным Кулибиным».

 

Леонид Шварц недолго стоял голым в прохладной реке перед немецкими автоматчиками. Услышав страстную речь на хорошем немецком языке о том, как он ненавидит Советскую власть и лично товарища Сталина, обер-лейтенант приказал ему одеться и следовать за ними.

Подозрительного пленного с еврейскими корнями привели в большую палатку, в которой находился походный штаб немецкой танковой группы под командованием штурмбанфюрера Рихарда Хольцмана.

Выслушав доклад обер-лейтенанта, а также просмотрев документы русского перебежчика, штурмбанфюрер приказал всем оставить его наедине со Шварцем.

Когда все вышли, Рихард Хольцман кивнул Шварцу на табурет, и задал по-немецки свой первый вопрос:

– Где вы так хорошо научились говорить на языке Гёте?..

– Не только Гёте, господин штурмбанфюрер. Я с детства любил немецкую литературу. Братья Гримм, Гауф, Гофман. Какой волшебный мир фантазий!.. Да и в школе со мной занимался больше, чем с остальными, мой любимый учитель Ганс Иванович Штерн – немец с Поволжья. Благодаря ему, я без труда поступил на отделение иностранных языков Московского Педагогического института, а уж затем закончил Высшие Курсы военных переводчиков.

– От НКВД? – уточнил Хольцман.

– Так точно!

Всё, о чём говорил Шварц, было абсолютной правдой.

Однако Рихард Хольцман не верил ни одному его слову. Даже тому, что фамилия перебежчика Шварц. Он для него пока был советским разведчиком или даже диверсантом.

– Карьера более чем удачная, – резюмировал его рассказ штурмбанфюрер. – В таком случае, чем вам не угодил Сталин? – полюбопытствовал он.

– Мой дед – Натан Шварц, – тяжело вздохнув, начал Леонид Матвеевич, – до революции был владельцем нескольких речных судов на Оке, занимаясь торговлей. Кроме того, у него было несколько «доходных» домов – в Москве, Киеве и Петербурге… – Здесь Леонид Матвеевич начинал понемногу привирать. – Я должен был стать единственным наследником большого состояния деда, так как мой отец Матвей Шварц отказался от наследства.

– Почему? – удивлённо спросил Хольцман.

– Он был очень больным человеком. Болезнь сердца и чахотка не давали ему жить полной жизнью. В 1928 году он умер совсем ещё молодым, в возрасте сорока четырёх лет.

– Сожалею… – понятливо кивнул головой Хольцман. – Выходит, вам помешала стать богатым наследником Советская власть.

– Так точно, господин штурмбанфюрер, – насупил брови Шварц. – У нас всё реквизировали, а деда расстреляли. Уже работая в НКВД, я обнаружил в архивах приговор нескольким богатым предпринимателям Зуева – и не только евреям, – в том числе, и моему деду, за подписью Сталина. – Здесь Леонид Матвеевич уже врал по полной. – Как же после всего этого к нему относится? Только с ненавистью! А сегодня утром я с горечью узнал, что и мой учитель Ганс Штерн был расстрелян в застенках НКВД лишь за то, что был немцем!

– Сочувствую вам! – вновь кивнул головой Хольцман и тут же спросил напрямик: – А как вы попали в НКВД после такой «подозрительной» биографии?

– Одним из начальников на Лубянке оказался мой преподаватель по Институту. Он и рекомендовал меня руководству «Конторы». Надо вам сказать без ложной скромности, что на факультете германских языков я был лучшим студентом.

Ответ несколько озадачил Хольцмана, но и это было правдой.

– А ваша мать? Она жива?

– Жива, господин штурмбанфюрер. Сейчас в эвакуации вместе с моей семьёй, – Леонид Матвеевич ни капли не сомневался, что все его родные или уже в Москве, или, по крайней мере, на пути к ней.

– Хорошо, – сказал штурмбанфюрер. – В «Объяснительной записке» напишите всё, что мне рассказали. Будем ждать подтверждения фактов.

– Всё, что я рассказал, правда, – ответил Леонид Матвеевич, поправляя очки на переносице и показывая военную выправку. – Что же от себя, то всю свою дальнейшую жизнь желаю отдать на благо Третьего Рейха!.. – В его голосе даже появились металлические нотки. – Работая в НКВД, я узнал много секретной информации, которая, возможно, принесёт пользу немецкому командованию. Об этом можно заявить в «Записке»?

– Заявите. Только без конкретных данных. Их раскроете потом, если попросят…

– Есть! – по-военному ответил Шварц.

– Вот и отлично! – кивнул головой Хольцман, а про себя подумал: «В Абвере разберутся, где ложь, где правда. Там ребята умеют работать… И тогда поглядим, кто ты на самом деле…».

Вслух же он произнёс, вновь расплываясь в приторной улыбке:

– Сейчас вам принесут бумагу и чернила. Как только проверка покажет, что всё в порядке, я тот час же возьму вас к себе на службу переводчиком.

– Рад служить, господин штурмбанфюрер! – кивнул головой Леонид Матвеевич, щёлкнув каблуками.

Чтобы раньше времени не вспугнуть русско-еврейского «диверсанта», Рихард Хольцман умильно добавил:

– А язык у вас, и в самом деле, чистый! Надо же! Еврей, простите, а звучите, как Гейне!

Шварц хотел порассуждать с Хольцманом о «национальной филологии», сказать, что Генрих Гейне из еврейской семьи. Но тут же подумал, что Хольцман об этом наверняка знает. И ещё о том, что книги Гейне, по приказу Геббельса и Гитлера, сжигали перед университетом имени Гумбольта в Берлине, а его стихи изъяли из школьных программ.

Так что в сложившейся ситуации Шварц не стал заниматься пропагандой Христиана Иоганна Хайнриха Хайнэ, а благоразумно промолчал.

 

После слухов о том, что немцы вошли в город, события в Зуеве закрутились с невероятной быстротой.

Павел Маркович, взяв ответственность на себя, отпустил по домам всех сотрудников магазина, предварительно загрузив вместе с ними весь подвал непортящимися продуктами – мукой, крупами, консервами, бочонками, банками и бутылками. А ещё каждому сотруднику – от рабочего до кассирши – он вручил по два больших продуктовых пакета. Такие же пакеты в упаковочной бумаге он положил в кабину грузовика Степана, договорившись с ним перевезти своих родственников на другой берег реки.

Заперев двери пустого магазина изнутри и забрав с собой все бухгалтерские отчёты, Павел Маркович вышел через служебный вход со двора, навесил на толстые петли тяжёлой дубовой двери, обитой стальными листами, два больших замка, и тоже, с продуктовыми пакетами в каждой руке, отправился домой.

Он спешил, то и дело, поднимая голову к небу и прислушиваясь – не гудит ли оно самолётными моторами. Так начинал гудеть морской прибой, с каждым мгновеньем наращивая шум и силу, чтобы потом грохнуть о берег грозной волной, которая разобьётся на миллионы холодных брызг. А ещё он ругал себя за то, что пошёл на поводу у Берты, которая заставила вернуть в город из Лесного посёлка Еву и Лёвку.

Уже пройдя квартал, Павел Маркович подумал, что надо было сначала поехать к Ане и выяснить её планы – ведь если она никуда не поедет, тогда надо будет её подождать. А если вдруг они уедут без неё, то единственная дочь останется одна в городе, а этого он допустить никак не мог. Павел Маркович даже остановился на перекрёстке, поставив пакеты на землю, один на другой, чтобы принять решение – повернуть обратно и заглянуть к Анне, или вначале отнести продукты домой.

 

Из-за бомбёжки железнодорожного вокзала Анна никуда не уехала, а осталась в больнице исполнять обязанности главврача, которые ей передал Шапиро. Сам же Михаил Евсеевич рано утром перевёз в каретах «Скорой помощи» всех лежачих больных на другой берег, и теперь на станции Ларь занимался их погрузкой в санитарный поезд.

Тех же, кто был в состоянии двигаться самостоятельно, Анна выписала домой, и вскоре вчерашние больные влились в бесконечную толпу Зуевского Исхода.

Больница опустела. Такой Анна видела её лишь однажды, еще перед Революцией, когда Анечке Минкиной было всего пять лет. В тот день она с молодой мамой Бертой, гуляя в окрестностях Пушкинской, оказалась у только выстроенной больницы из красного кирпича. Через витую чугунную ограду был виден больничный двор, ещё пустой, без деревьев, где несколько рабочих убирали строительный мусор. В одном из мужчин Аня узнала молодого столяра с их двора.

– Дядя Ррравиль, пррривет!.. – крикнула она ему в звонком радостном крике, недавно научившись выговаривать букву «р».

– Заходите! – махнул он им рукой. – Двор большой! Всем места хватит!

Анечка потянула маму Берту за подол платья, и они вошли в раскрытые ворота. Больничный двор, и в самом деле, оказался огромным, гораздо больше их двора на Черноглазовской.

Берта окинула взглядом четырёхэтажное здание.

– Хорошая будет больница! – сказала она.

– Ещё какая хорошая! – согласился с ней Равиль. – Хотите посмотреть изнутри?

– А можно? – спросила Аня с чисто женским любопытством.

– Нельзя, – ответила ей мама Берта, опередив Равиля. – Там люди работают, а мы им мешать будем.

– Там никого ещё нет, – успокоил её молодой столяр и, отложив рубанок, сказал: – Пойдёмте, покажу…

– Неудобно … – неуверенно произнесла Берта.

– Да мы на минутку – зайдём и выйдем…

И они вошли внутрь через парадный подъезд.

Знали бы Равиль, Берта, и сама Аня, что спустя много лет зайдёт она сюда уже доктором Анной Павловной Минкиной, и не «на минутку», а, как ей казалось, навсегда.

А тогда, в её детстве, вместо запахов карболки и эфира, а ещё варёного белья и жареной рыбы, пахло свежим деревом и масляной краской, как пахнет в только что построенном доме.

Пол на первом этаже был выложен мраморной плиткой с морозным блеском, словно это был не мрамор, а лёд. И Анечка тут же побежала по длинному коридору, скользя лаковыми туфельками по полу.

– Ты куда?! Беги назад! – крикнула ей Берта.

И та, громко смеясь, побежала обратно, расставив руки в стороны и закрыв глаза. Она слышала лёгкий стук от своих туфель, а где-то над головой гулкое эхо своих же шагов. Коридор был длинным и, казалось, если не открывать глаза, то можно бежать долго-долго, всю жизнь…

 

…Анна улыбнулась своим мыслям, которые увели её на двадцать пять лет назад…

Она шла по пустому больничному коридору, и почти те же гулкие шаги отдавались в пустом здании, вновь напомнив ей детство. Только плиты мрамора за четверть века потускнели, большинство из них истёрлись, а некоторые даже пошли паутинками трещин.

В конце коридора запирал дверь последней палаты завхоз Николай Михайлович – грузный мужчина в роговых очках. Одна дужка была сломана и держалась на ухе, перевязанная несвежим бинтом. Рядом с ним стояли две девушки-санитарки – Галя и Тоня Карповы, родные сёстры, Тоня была старшей.

– Анна Павловна! – крикнул Николай Михайлович, прервав её воспоминания. – Мы уже всё… – доложил завхоз.

– Что «всё»? – подошла она к ним.

– Двери заперли… По всей больнице…

– А-а!.. Молодцы! – похвалила их Анна. – А в подвале?

– И в подвале! – хором ответили сёстры.

– И на чердаке?

– И на чердаке.

– А в палатах мы окна зашторили… – добавила Галя и вдруг расплакалась.

– Что такое?! – встревожилась Анна.

– Прощаться не хочется… – выдавила из себя младшая Карпова.

Доктор Шварц грустно улыбнулась:

– А мы и не будем прощаться. Скажем друг другу «до свидания», а как война закончится, снова встретимся.

– А когда она закончится?.. – спросила Галя, шмыгая носом.

– Всё заканчивается, рано или поздно… – задумчиво ответила Анна.

– Неужели немцы и сюда войдут? – спросила Тоня, будто зная ответ. – Ведь наследят, нагадят…

– А давайте, девчата, посидим на дорожку, – предложил завхоз. – У меня спирту немного осталось с моего Дня рождения… Разведённого… По сто граммов на брата…

– И по пятьдесят на сестру, – уточнила строгая Тоня. – Мы с Галей не пьём, вы же знаете, Николай Михайлович! Зато у нас закуска есть мировая – колбаса чесночная! Нам из деревни прислали. И огурцы…

Санитарки и завхоз посмотрели на Анну – как-никак, начальство. Пусть и временное, зато последнее слово за ней.

Анна кивнула.

В коморке завхоза они посидели с полчаса. Выпили на дорожку, закусили, обнялись, всплакнули и разошлись по домам.

 

Выйдя из ворот, Анна издали увидела своего отца. Это был тот редкий случай, когда в его руках ничего не было. Павел Маркович ещё на перекрёстке принял решение сначала отнести пакеты домой, а уж потом налегке пойти в больницу к дочери.

– Папочка! – воскликнула Анна и побежала ему навстречу. – Что-то случилось?..

– Да нет, ничего, – ответил отец, целуя её в щёку. – Хотел выяснить твои планы.

– С этой минуты они подчинены семье. Больница закрыта. «Все ушли на фронт»!

Павел Маркович обрадовался.

– Тогда мы сегодня же уедем, – сказал он. – Вместе с Низом. Машина будет в четыре… – Он посмотрел на циферблат. – Ровно через два часа…

– Что дома? Как дети? От Лёни была телеграмма? – она засыпала его вопросами.

– Дети нормально. Телеграммы не было. Мама почти всё упаковала…

 

Пока Анна с Бертой складывали вещи в последнюю сумку, Павел Маркович поспешил в Низ, чтобы обрадовать ближайших родственников приездом грузовой машины.

Берта хотела взять собой все фотографии, висящие на стенах их с Пэпкой комнаты, но Анна уговорила не делать этого. Фотографий было с полсотни – каждая в раме, да ещё под стеклом – от бабушки Хавы и дедушки Ади до Леонида Утёсова и Аллы Тарасовой.

Ева и Лёвка тоже собирались в дорогу.

Сфотографировав на крыльце маму, затем бабушку с дедушкой в палисаднике, Ева попросила Лёвку «щёлкнуть» и её тоже, затем повесила фотоаппарат себе на шею, где уже висело цыганское ожерелье. Ей очень хотелось сфотографировать и всю родню, живущую в Низу. В сумку, кроме своих личный вещей, она положила куклу Машу, книгу о «Чудесном путешествии Нильса…» и семейный фотоальбом. Ева хотела взять с собой и аквариум с Золотой Рыбкой, но бабушка категорически запретила – а вдруг разобьётся в дороге, и рыбка сдохнет.

– Уснёт… – поправила мама бабушку.

Лёвка не забыл о цыганском подарке – амулете в виде монетки. Он положил его в коробку, где уже лежал новенький перочинный нож с пятью лезвиями – московский подарок папы, там же – фонарик от бабы Нины, и краски с беличьей кистью, чтобы отобразить всё, что случится с ними в дороге. Не забыл Лёвка и о сачке для ловли бабочек, если закончатся продукты, то сачком можно ловить рыбу в реке…

В детской комнате оставалось много важных и нужных вещей, которые могли пригодиться на новом месте – и книги, и целлулоидные мячи для игры в пинг-понг, и фильмоскоп с диафильмами. Но девать это было некуда, поэтому всё пришлось оставить дома, вместе с Золотой Рыбкой, под зоркой охраной домового Гершеля.

– Далеко едете? – спросил домовой.

– В Лесной посёлок, – ответил Павел Маркович. – По слухам, там партизаны… Поедем к ним, потом видно будет… Или направимся дальше, или останемся в подполье… Как в Гражданку…

Извозчичьи телеги, грузовики, легковушки то и дело въезжали и выезжали во двор через арку, увозя бывших жильцов и бывших соседей в разные концы света. Люди прощались, плакали, оставляли призрачные адреса друг другу и, сдав ключи от своих квартир домоуправу Борису Ивановичу Питаеву, под расписку, покидали, как им казалось, на короткое время, родной обжитой двор – со снежной горкой зимой, с чахлой травой летом, с сизым облаком голубей, с чередой сараев и сараюшек.

Ровно в четыре часа во двор въехал знакомый грузовик. Дедушка сумел «вызволить» Стёпу из отряда Гражданской Обороны в помощь своей семье.

Стали грузить вещи. Ими заполнили треть кузова, остальные две трети были предназначены для корзин, тюков и чемоданов двух других семейств.

Дедушка поинтересовался у Стёпы, где его родня, на что тот ответил, закуривая сигарету «Спорт», что ещё рано утром успел вывезти несколько соседских семей из своего двора на другую сторону реки, в том числе, и своих – «жену с мамкой». Отца у Степана не было. А вечером, сказал он, когда сдаст машину в гараж, отправится вслед за ними. Правда, куда потом – он ещё не знает, тем более, что жена его была беременной на пятом месяце.

Перед посадкой в грузовик, присели на крыльце «на дорожку». Первой села в кабину бабушка Берта, взяв Лёвку на колени. Поначалу он хотел этому воспротивиться – разве мужчина, пусть и его возраста, может себе позволить сидеть на коленях у бабушки?! – но потом понял, что таким образом Берта освобождала одно место в кузове, где должны были уместиться ещё тринадцать человек. Да и ехать рядом со Степаном было почётно, и Лёвка знал, что ему обязательно позавидуют Вова и Марик.

Дедушка помог маме взобраться в кузов грузовика, за ней посадил Еву, затем закрыл входную дверь дома на два замка, и трижды постучав, тихо произнёс:

– Гершель! Мы уезжаем!..

– Счастливого пути, хозяин! – послышался скрипучий голос из-за двери.

Павел Маркович взобрался в кузов и сказал Стёпе:

– Поехали! У Жилищной конторы притормози.

Грузовик остановился у арки, рядом с дверью в Домоуправление. Домоуправ Борис Иванович Питаев стоял на крыльце и подписывал отъезжающим какие-то бумаги.

Не слезая с кузова, Павел Маркович отдал ему вторую пару ключей. Домоуправ взял их, привязал к кольцу узкую полоску бинта, и синим химическим карандашом написал на ней: «Минкин». Затем, поставив свою подпись и печать на расписке, протянул её Павлу Марковичу:

– Счастливо пути! До скорой встречи!

– До скорой! – ответил тот и стукнул ребром несгибающейся ладони по крыше кабины: – Поехали!

Машина выехала со двора.

Вслед им помахала кулаком подвыпившая дворничиха Зина:

– Бегите, бегите! А то в штаны наделаете!.. – И тут же запела своим низким пропитым и прокуренным голосом: – «Жид, жид, жид – по верёвочке бежит!..».

– Ты мне это брось! – хмуро прикрикнул на неё домоуправ. – Шла бы домой проспаться!

– А вы их не защищайте! – ответила ему Зина с вызовом. – Оттого и защищаете, что у самого жена еврейка!

– Уволю! – пригрозил ей Борис Иванович.

– Ну, и увольняйте! Только кто ваш сраный двор подметать будет?!

И пошла, покачиваясь, к себе в подвал.

 

Как только хозяева покинули дом, домовой Гершель спустился в погреб и зазвонил колокольчиком.

Его серебряные трели тотчас же разлились по подземным ходам, и все домовые города, заслышав его, поспешили на общее собрание.

Надо вам сказать, что под всем городом существовал, так называемый Лабиринт Домовых – своеобразные переходы от дома к дому и с выходом к реке. Люди о них ничего не знали, но домовые ими пользовались на протяжении многих веков. Как они появились – ещё предстоит выяснить учёным. Это было подземное устройство, в полном смысле слова, неподвластное Времени. Ну, как, к примеру, можно объяснить тот факт, что если идти по катакомбам от города до берега реки, то дойти до неё можно всего за полчаса, а если идти поверху, то часа за два, не меньше. Домовые называли свой Лабиринт ещё «ускорителем Времени».