В мире зла, глупостей, неуверенности и сомнений,

Называемых существованием,

Есть одна вещь, для которой ещё стоит жить

и которая, несомненно, сильна, как смерть:

Это Любовь.

Генрих СЕНКЕВИЧ

Ребёнок входит в мир со сжатыми кулаками:

Весь этот мир – мой, и быть ему в моих руках.

Человек покидает мир с раскрытыми ладонями:

Вот, я ничего с собой не забираю.

Мидраш – Когелет Раба, 5:14

 

От счастья до несчастья – шаг,

От несчастья до счастья – вечность.

Еврейская поговорка

 

Ежедневно, отобрав ранним утром в гетто сотню мужчин, охранники увозили их на трёх грузовиках в болота строить танковый полигон. С каждым днём таких кандидатов становилось всё меньше и меньше – вечером чьи-то семьи недосчитывались близких. Вскоре для перевозки рабочих понадобилась всего одна машина, и Кёниг приказал своим помощникам срочно найти строителей в городе. Немецких солдат не трогали, памятуя одну из инструкций, где было записано: «Копать землю и дробить камни – работа не для немцев, для этого есть русские».

Чтобы сэкономить ещё и на оплате, горожан стали арестовывать по любому поводу, и очень скоро количество грузовиков вновь достигло трёх.

Слухи о строительстве странной «булыжной дороги», ведущей «к чёрту на кулички», дошли до городского населения. Чтобы не попасть в лапы полицаям, зуевчане прятались в погребах и подвалах, либо убегали лес к партизанам. Население небольшого городка стремительно уменьшалось.

На строительстве секретного полигона работали с раннего утра до поздней ночи. Вначале вокруг болот вырубили часть леса, потом вырубленные деревья и стволы вывезли, пни выкорчевали, и на очищенной территории началась стройка. Первым делом возвели несколько домиков, из кирпичей с вокзальных развалин, в них разместили столовую, поселили охранников и технический персонал.

Ожидали приезд Эрвина Адерса, но вместо Главного конструктора приехал один из его заместителей Гюнтер Крацер, которому было приказано лично руководить строительством танкового полигона с испытательным комплексом. И вскоре булыжная дорога, ведущая к болотам, была сооружена. На ней собрались тестировать главные ходовые качества «гепарда», а после, уже в самих болотах, продемонстрировать все его уникальные водные и подводные возможности.

Руководство «Хенкеля» гарантировало немецкому командованию, что второго такого танка, который «в огне не горит и в воде не тонет» – нет и не будет ни в одной армии мира. Это был секретный супертанк по всем главным параметрам – дальнобойности, точности стрельбы, скорости, непотопляемости и прочности брони.

На полигоне вырыли окопы, поставили мощные заграждения, включая площадки с противотанковыми минами. Таким образом, к встрече единственного секретного образца G2EA всё было готово.

Эрвин Адерс выразил Гюнтеру Крацеру благодарность за отличную работу, и фирма «Хенкель» стала готовить «гепард» к отправке в непроходимые зуевские леса и непролазные болота.

Следует добавить, что в целях безопасности, за день до оккупации Зуева немецкой авиации был дан приказ разбомбить мосты с южной стороны города, ведущие в Зуевские леса. На остальных трёх направлениях секретный полигон защищала моторизованная танковая рота под командованием Рихарда Хольцмана. И теперь на охраняемый со всех сторон полигон, попасть посторонним было совершенно невозможно.

 

«Жаль, что это был только сон!..», – грустно вздохнула Ева, проснувшись утром и вспомнив «Созвездие Янкеля» среди звёздного неба. Она до сих пор слышала его голос, весёлый смех и знакомую песенку: «Гоп-гоп! Выше, выше!..». Поверить в то, что он ей всего лишь приснился, было очень обидно!.. Наверное, Янкель оказался таким же смертным, как и все люди, и погиб во время бомбардировки мостов. И от этой мысли Еве стало ещё грустнее…

Горе и Страх пришли в гетто. Эта мерзкая парочка заглядывала в каждый вагон, заходила в каждое купе, садилась на каждую полку, проникала в каждое сердце…

Целыми днями Сара Соломоновна ходила заплаканной.

– Ша, Сарабанда, вытри слёзы… – тихо говорил ей Михаил Менделевич, продолжая чинить кому-то часы. – Лиля увидит, ей нельзя волноваться…

Сара Соломоновна покорно вытирала глаза и, хлюпая носом, садилась у окна своей «купейной квартирки». Листая альбом сонат Бетховена, она напевала мелодию про себя такт за тактом. Со стороны можно было подумать, что она читает какой-то увлекательный роман.

Не было ни одной семьи, где бы кто-то не плакал. Плакали по утрам, рыдали днём, выли по ночам, и некуда было деваться от всех этих всхлипов, стонов, сдавленных женских криков – до истерики, до икоты. Все понимали, что живут одной видимостью Бытия, и что это давно уже не жизнь и даже не выживание, ибо выжить здесь, в гетто, невозможно. Конечно, человек привыкает ко всему – плохому или хорошему. И лучше бы привыкнуть к хорошему, только где его возьмёшь?..

Первыми от такой «не жизни» страдали дети. Они были грязны, голодны и сопливы, несмотря на тёплые июльские дни. Их кормили уже один раз в день остатками круп и жидким супом из листьев крапивы. Обещание платить едой за работу на полигоне, оказалось блефом. Юденполицаи забирали все пайки себе, а потом их же продавали узникам за последние украшения и деньги. Молодые евреи в военной форме быстро приспособились служить «новой власти». А любая власть всегда полна иллюзии своей силы и безнаказанности. Но – ни голос крови, ни чужие слёзы не могли заставить их вспомнить, что они не только часть «новой власти», но и часть своего несчастного народа, загнанного в клетку.

Часто к гетто, от нечего делать, подъезжали немцы и развлекались тем, что кидали голодным детям через проволочный забор пустые консервные банки с неровными острыми краями. Самые маленькие хватали их, чуя запах свиного сала от мясных консервов или вкус засохшего яблочного повидла. Они просовывали внутрь свои пальчики или языки, и резались о края, под громкий солдатский хохот.

Как ни старались женщины экономить на продуктах, всему приходит конец. В конце концов, крупа закончилась тоже. Большую её часть съели полевые мыши, расплодившиеся в гетто в огромном количестве. У детей начались желудочные болезни, понос и рвота. Мышей пытались ловить, но они снова появлялись, не боясь бегать даже днём, на глазах у всех, а ночью копошились на детских телах. В «вагоне портных» мыши напали на младенца, внука закройщика, покусали его и откусили мочку уха.

Люди перестали спать ночами – почти каждую ночь охранники устраивали обыски, копались в развороченных по многу раз корзинах, чемоданах, сумках.

Давно исчезли добрые шутки, даже старые анекдоты исчерпались, никто больше не напевал. В этой убогой тесноте, где семейные тайны, фразы и поступки внезапно оказались у всех на виду, скученность вызывала у одних раздражение друг к другу, у других безразличие и смертельную усталость. Уже никто никого не стыдился, все жили одной большой коммуналкой. Даже не коммуналкой, а племенем, где было много вожаков, которые никак не могли договориться между собой. Каждая семья жила для себя, и каждый внутри семьи старался непременно выжить, перешагивая через других. Все приближались к черте, за которой была пропасть.

Внезапно через открытое окно до Евы донёсся чей-то тихий смех. Это было так неожиданно и необычно – смеха в гетто она не слышала давно. Ева тут же села на полке и глянула на перрон. Прямо под их окном стояли Рувим и Луиза. Он что-то тихо говорил ей, целуя в лоб и щёки, а она застенчиво смеялась, глядя на него влюблёнными глазами. Затем они взялись за руки и пошли вдоль вагона.

«Счастливые! – порадовалась за них Ева, и тут же удивлённо себя спросила: – Неужели можно быть счастливыми в клетке?..».

Взрослых в купе уже не было, а Марьяна ещё спала.

Ева решила тоже немного ещё полежать – дел в гетто почти не было, и вдруг она увидела рядом со своей подушкой белоснежное облако сахарной ваты. Эту сладость она узнала бы даже с закрытыми глазами, потому что её всегда дарил ей и Лёвке Янкель-Сирота.

 

Луиза, она же Лукерья, готовилась стать еврейкой. Её прихода в «еврейство» или в «идишкайт», как мысленно перевёл он это слово, с нетерпением ждал Рувим Бершадский.

Этот «приход» назывался гиюром, а сама новообращённая называла теперь себя гером, что означало – «пришелец», и уже заявила при свидетелях о своём серьёзном намерении поменять веру. По еврейским религиозным законам, такими свидетелями должны были быть трое верующих мужчин. Ими стали реб Хаим, Лазарь Наумович и Рувим.

– Ну, и какие мотивы твоего решения? – спросил её реб Хаим, прекрасно зная, о чём идёт речь.

Луиза, она же Лукерья, с испугом глянула на Рувима, но тот ей ласково и спокойно кивнул, и сердце её забилось сладостно, в такт с его сердцем.

– Моя любовь заставила меня поменять свою веру, – сказала она.

Шамес закивал головой:

– Так-так-так… А что ещё заставляет тебя постучаться в Новый Храм? – спросил он и на мгновенье вспомнил недавний пожар в сгоревшей синагоге.

– Спасение души, – ответила Луиза. – И великая радость быть в том Храме, где мой любимый…

– Так-так-так… – кивал головой реб Хаим. – Это правильное решение. Если муж живёт в одном доме, а жена в другом – то в каком из них они будут воспитывать детей?..

Лазарь Наумович молчал, Рувим продолжал улыбаться, глядя на Луизу.

Наконец, Лазарь произнёс:

– Для спасения души вовсе не обязательно становиться иудейкой.

– Почему?.. – испугалась Луиза.

– Ибо вместе с нашей верой ты примешь на себя и бремя исполнения всех заповедей. А их у евреев целых шестьсот тринадцать.

– Сколько?!.. – изумилась Луиза.

– Шестьсот тринадцать, – подтвердил шамес и добавил: – И ещё семь «заповедей сынов Ноевых»… Но если соблюдать именно эти семь «общечеловеческих законов», ты спасёшь свою душу, оставаясь, при этом, тем, кто ты есть…

– Ты знаешь эти заповеди? – спросил её Лазарь Наумович.

– Наверное, знала и забыла… – простодушно ответила Луиза.

– Конечно, знала! – встал на защиту своей невесты Рувим. – Первая Заповедь – признание единственного Бога. Ведь ты знаешь это, да? Вторая – Его почитание…

– А ещё есть заповедь об уважение к жизни, – сказал Лазарь Наумович, – она запрещает убийство.

– И заповедь об уважении к семье, – добавил Рувим, имея в виду запрет на прелюбодеяние.

– И заповедь на запрет воровства, – сказал реб Хаим, – или уважение к имуществу ближнего.

– Я не воровка! – заверила всех Лукерья.

– Никто тебя в этом не обвиняет, – успокоил ей реб Хаим. – Просто так напоминает нам пятая заповедь. Есть и шестая – уважение к живым существам, илизапрет употребления в пищу плоти, отрезанной от живого животного.

– Я никогда не ела ничего живого! – клятвенно возмутилась Лукерья.

– И, слава Богу! – сказал Лазарь Наумович. – В таком случае, запомни последнюю седьмую заповедь – обязанность создать справедливую судебную систему.

– Как это создать?.. – растерялась Луиза. – Я человек маленький. И от меня ничего не зависит…

– Не такой уж маленький, – с уважением в голосе сказал Лазарь, – если пошла против закона своих предков! Так что, если можешь принять законы потомков Ноя, и готова подтвердить, что будешь их соблюдать, то войдёшь и так в Царство Небесное. И тогда не нужен будет наш древний обряд.

– Я принимаю все законы потомков Ноя, – твёрдо сказала Луиза, – но я хочу «войти» к вам так, чтобы стать настоящей еврейской женщиной…

– Так-так-так! – кивнул головой реб Хаим, и про себя уже решил, во что бы ни стало принять эту «гойку» в лоно еврейства, ибо кто-кто, а она этого заслуживает. – Раз ты на этом настаиваешь, то я согласен, – сказал он Лукерье и обратился к двум другим «судьям»: – Её искренность не вызывает у меня сомнений.

– И у меня не вызывает сомнений серьёзность её намерений, – ответил Лазарь Наумович и посмотрел на молодого Бершадского. – У вас, Рувим, как я понимаю, тоже…

Прошла ещё неделя. Луиза стала «пришельцем врат», или «оглашенной». К ней уже нельзя было относиться как к другим язычникам и «гоям». Реб Хаим предупредил об этом всех евреев в гетто. Луизу же он вкратце стал знакомить с её новым вероучением, обрядами и обычаями. Язык она учить пока не стала, но пообещала – как только станет женой Рувима, выучит как родной. Кроме библейской Руфи, что не была еврейкой, но стала ею, реб Хаим знал ещё одну такую женщину – Маню Гомельскую, которая родилась русской, однако все об этом давно уже позабыли.

 

Случилось это ранним утром, после того, как отобранные мужчины уехали на болота. На крышу одного из вагонов сели два крылатых существа – Чайка и Щёголь – и тут же поздоровались со старушкой Эсфирью Яковлевной, которая развешивала мокрое бельё на верёвках между двумя составами. Услышав приветствие крылатых котят, да ещё на человеческом языке, старушка от неожиданности уронила платье на платформу и в изумлении запричитала:

– Ай, готеню! Ой, готеню! Гево-о-олт!..

Появление летающих и говорящих котят взбудоражило всех, и вскоре под тем местом, где они сидели, собрались почти все жители гетто.

– Чудо! – восклицали одни.

– Знак Свыше… – многозначительно говорили другие.

Все были удивлены до крайности.

И только Ева, Пэпка и Берта знали, что это котята их Айки.

Щёголь, захлопав крыльями, громко объявил собравшимся:

– Всем привет от первого «летучего отряда» говорящих котят!.. Если у кого в Лесном посёлке или в городе остались родственники, друзья, хорошие соседи или знакомые, мы можем им передать от вас, а вам от них – «говорящие письма», слово в слово!.. Причём, совершенно бесплатно!

Сразу же выстроилась очередь, потому что у всех – и в городе, и в посёлке – были соседи или приятели, которые очень волновались за судьбу каждого, кто находился в гетто.

Узники только и успевали посылать приветы и просьбы – не забывая указывать имя, фамилию и конкретный адрес, а котята всё наматывали себе на усы, чтобы потом точно повторить каждое письмо слово в слово.

Последними в очереди были Ева, Пэпка и Берта.

Вначале Берта спросила у котят, как себя чувствуют Лёвка, Хана и Нина Андреевна, и лишь услышав, что у них всё в порядке, передала через Щёголя привет от всей семьи Минкиных.

В это время Ева через Чайку передавала целых три письма – маме, бабушке Нине с Лёвкой и Шурке Холодову.

И, наконец, «говорящее письмо» для дочери Анны передал Пэпка. В письме он сказал, где в доме лежат ключи от подвала гастронома, в котором припрятаны консервы. Их нужно было доставить в гетто, чтобы накормить детей.

Когда все просьбы и приветы были переданы, «почтовые котята» полетели по разным адресам, обещая жителям гетто не раз ещё вернуться.

– Ты видел?! – удивлённо спросил полицай Толик Кац полицая Ефима Трифа, дежуря с ним у ворот гетто.

– Что? – не понял Ефим.

– Кажется, кошки пролетели… – растерянно произнёс Толик и тут же застыдился своих слов.

– Это у тебя «кошки» на душе скребутся!.. – подколол его Ефим и тут же успокоил: – Наверное, от недосыпа. Ещё одну ночь не поспишь – летающих крокодилов увидишь.

И посоветовал Кацу немного покемарить в домике стрелочника.

 

Вот он и пришёл, тот драгоценный день, которого так ждала Луиза! Во снах она видела его тёплым и солнечным, с лёгким дуновением ветерка, с полётом бабочек и пением соловья – а пришёл он под чёрным зонтом и в рваном плаще, ступая в старых калошах по дождевым холодным лужам. О, долгожданный день! Мудрый день! Ты знал, как и когда приходить! Поплачь вместе со мной над несчастной судьбой бедной невесты, невесты-сироты, освежи душу, напои от жажды и наполни до краёв дождевой водой бочку, которая станет для меня миквой. Сегодня я сделаю ровно полшага к своему счастью. А на свадьбе ещё полшага, и замру в крепких объятьях своего любимого! Единственного! Ради кого я здесь!..

Так думала Луиза-Лукерья-Луша, и лёгким стуком падающих в траву райских яблок стучало в Аду её сердце…

 

За вагонами, в закутке у колючей проволочной изгороди, три «судьи» – реб Хаим, Лазарь Наумович и Рувим стали свидетелями «прихода» Луизы в еврейство.

– Повторяй за мной! – сказал ей реб Хаим, и, прикрыв глаза правой рукой, чтобы его ничего не отвлекало от чтения молитвы, пропел тягуче и торжественно: – «Шма Йисраэль...»:

Слушай, Израиль:

Господь, Бог наш, Господь – один!