За все, что делает еврей, отвечают все евреи.

Анна ФРАНК

 

Как ни пытался Рихард Хольцман скрыть от населения события на Городской свалке, – к утру новости уже просочились в каждый зуевский двор. Для немцев исчезновение расстрелянных казалось мистикой, слетевшей со страниц Гофмана. Кто мог поверить, что под личиной живых людей скрывались души умерших, которых невольно вызвал на время из Царства Мёртвых домоуправ Питаев. Они вернулись на землю с одной целью – осрамить оккупантов. И это им удалось в полной мере – «расстреляли» тех, кого давно уже не было в живых.

После ночной акции несколько полицаев и лейтенант Клоц, руководивший казнью, свихнулись умом и были доставлены в госпиталь. Среди них оказался и тот молоденький полицай, которого старший товарищ называл Серым. В каждом встречном, будь то мужчина или женщина, он видел своего одноклассника Славку Розенфельда и просил у него прощения.

– Прости, Славка, что убил тебя, – говорил Серый Анне Шварц, со слезами на глазах. – Приказ нам был такой: жидов убивать… то есть, евреев… ну и тебя, значит…

Больных, «порченых» умом, крепко прикрутили к железным кроватям верёвками – потому что от таких пациентов можно было ожидать, чего угодно.

Когда же о свихнувшихся доложили коменданту Хольцману, тот немедленно приказал всех расстрелять. Во-первых, было неизвестно, вылечатся они или нет, следовательно, тратить на них съестные припасы и дорогие лекарства моторизованной группировки было бы непозволительным транжирством; во-вторых, контуженый солдат своим жалким видом наведёт даже дурака на опасную мысль, что война – мероприятие не совсем здоровое, или хуже того, вредное; и, наконец, любой вояка должен быть – либо живым, либо мёртвым, но, ни в коем случае, не идиотом.

В тот же день жене лейтенанта – фрау Клоц – отправили похоронку, в которой было сказано, что он погиб геройской смертью при взятии города Зуева, и она теперь может им гордиться, как гордится покойным весь Третий Рейх.

Оставшиеся на службе доморощенные полицаи были сильно напуганы случившимся, хотя вида не подавали, так как хотели служить и выслуживаться перед оккупантами. За службу они получали шнапс, продукты и немного рейхсмарок.

 

Неудачная ночная акция вывела Хольцмана из себя. Он был настоящим немецким воякой и привык выполнять любой приказ, несмотря ни на что. Однако ж евреи, которые согласно Распоряжению шефа Управления безопасности СС Рейнхарда Хейдриха, должны быть собраны в одну кучу и уничтожены – мало того, что разбегались, как тараканы, так ещё исчезали неизвестно куда. В то же утро Хольцман вызвал к себе Франца Кёнига и поручил своему заместителю срочно создать в городе еврейское гетто.

Согласно вышеупомянутому Распоряжению Хейдриха о переселении евреев, всё еврейское население должно было оставить свои жилища и переехать в специально отведённые для них районы города, огороженные колючей проволокой. Переселение евреев в одно место значительно облегчало их последующее уничтожение и сокращало время для исполнения этой необходимой для Рейха акции.

Ещё 1 апреля 1920 года, в Программе Национал-Социалистической Рабочей Партии (НСРП), в пункте 4-м говорилось, что «Ни один еврей не может быть отнесён к германской нации и являться гражданином Германии». А в 24-м пункте заверялось, что «…она (НСРП) борется с еврейско-материалистическим духом внутри и вне нас…». Так что носиться с евреями никто не собирался. Было только непонятно, почему немецкие представители этого библейского народа, благополучно выйдя из египетского плена ещё в 13 веке до Рождества Христова, не покинули Германию в 1920 году и, дотянув до «Хрустальной Ночи», оборвали свои жизни в Дахау, Равенсбрюке и Заксенхаузене.

Итак, вызвав к себе Франца Кёнига, Рихард Хольцман приказал ему в течение двух дней представить план зуевского гетто, с его точным месторасположением в городе, с конкретными размерами площади и максимальным количеством евреев на один квадратный метр. Для этой работы нужно было привлечь – столяров, электриков, каменщиков и мастеров других профессий, а также подсчитать нужное количество строительных материалов, чтобы всего за одну неделю успеть огородить для этой цели какую-нибудь дальнюю часть города, непригодную для жизни.

 

Нужно заметить, что еврейские гетто возникли в Италии, ещё в XIV веке, и само это слово «ge tto» означало «отдельное поселение». Самым парадоксальным в их появлении было то, что именно евреи, не желая ассимилироваться с основным населением города, добровольно изолировали себя от общества. Это уже потом городские власти насильно отправляли их в особые районы, приписывая евреям «дьявольские чары» и «чертову кабалистику», а также надуманные черты их натуры. И лишь в начале XIX века, по указу Наполеона Бонапарта, гетто были упразднены. Но спустя сто тридцать лет, осенью 1940 года, они появились вновь по указу нацистов, на территории Польши, и уже к концу того же года их было несколько сотен – больших и малых, которые вскоре выросли, как ядовитые грибы, по всей Восточной Европе.

 

Один из родственников капитана Франца Кёнига всю жизнь проработал начальником ремонтной мастерской берлинского вокзала. Это натолкнуло Кенига на свежую идею. Выслушав приказ Хольцмана о создании в Зуеве гетто, заместитель в ответ изложил шефу свой проект.

Для компактного проживания евреев, предложил он, не потребуется жилой фонд – достаточно иметь хоть какую-нибудь крышу над головой. И этой крышей, по предложению Кёнига, может стать обычный железнодорожный вагон.

Во время бомбёжки города их сгорело всего три. Остальные же в составе двух поездов стояли на запасных путях целые и невредимые и ждали своего часа, чтобы стать домами на колёсах для тысяч зуевских евреев.

Проект оказался неожиданно простым, остроумным и, главное, дешёвым. Ничего не нужно было строить, всё уже было готово для заселения людей: и плацкартные вагоны, и прожекторные фонари, и даже водокачка. Оставалось лишь огородить разбитые железнодорожные пути проволокой, пропустить через неё ток и поставить несколько деревянных вышек для охраны.

Выслушав предложение Кёнига, Хольцман пришел от неё в восторг и отправился на вокзал осмотреть территорию будущего лагеря.

В тот же день были найдены рабочие, а также все необходимые материалы, и уже к вечеру «ж/д гетто» или «гетто ЖиДов», как прозвали его полицаи, было готово. Оставалось лишь наполнить вагоны «пассажирами на тот свет», как пошутил Кёниг. Для этого нужно было объявить облаву на евреев и накрыть всех одной сетью, как глупых и картавых ворон.

 

Когда все еврейские дети города оказались под землёй, домовые стали думать, как поступить дальше. Одни предлагали оставить их здесь до окончания войны, другие сомневались, выживут ли дети без солнечного света и тепла и предлагали вывести их подземными ходами за город. Рассматривались даже такие варианты, как отправить детей по Лабиринту Времени в Прошлое или в Будущее. Но Прошлое чревато тем, что всё опять, рано или поздно, повторится, а Будущее даже домовым казалось далёким и чужим.

В конце концов, настояли на своём те домовые, которые предложили вывести детей за город вблизи Зуевского леса, где уже сформировался партизанский отряд под руководством председателя Лесного посёлка товарища Фомина. А затем переправить их через станцию Ларь на Большую Землю.

Советская власть любила детей разных национальностей, берегла и защищала, так что этот вариант был самым надёжным.

И в эту же ночь домовые назначили Великий Детский Поход.

 

В далеком 1212 году дети уже такой поход совершили, правда, назывался он тогда «крестовым», и своей целью ставил завоевание Иерусалима. И хотя, в отличие от «крестового», поход еврейских детей Зуева не был событием историческим, взрослые города Зуева говорили о нём так же, как и взрослые средневековой Франции и Германии: «Эти дети служат укором нам, взрослым…»

Впрочем, доказательств того древнего похода не существует, многие историки считают его вымыслом, – в отличие от Великого Детского Похода в городе Зуеве в конце июня 1941 года, доказательство которому – страницы этой Книги.

 

Ночью, в дверь квартиры управдома Питаева тихо и настойчиво постучали.

Борис Иванович нервно курил на кухне перед открытым окном, выходящим во двор, папиросу за папиросой, и думал о своих детях. Этим вечером домовой Самсон увёл его сыновей в подземный лабиринт. Из спальни не доносилось ни звука – Лариса, наверное, уже спала, а, скорее всего, лежала и тоже думала об их сыновьях.

Услышав стук в дверь, Питаев не спеша погасил папиросу, подхватил горящую керосиновую лампу, и вышел в коридор.

– Кто там?..

– Вихрюков...

Борис Иванович не удивился – он помнил цепкий взгляд Никанора Степановича, когда тот, выходя днём из кабинета в Комендатуре, посмотрел в его сторону.

«Как хорошо, что я отправил детей с Самсоном. Небось, привёл с собой полицаев…», мрачно подумал Борис Иванович, и тут же заволновался о Ларисе, но дверь всё же отпер.

На пороге квартиры стоял Начальник Второго домоуправления, к удивлению Питаева, один.

– Здравствуйте, Борис Иванович! – хохотнул Вихрюков, присвистывая, по своей давней привычке. – Не ждали гостя?..

– Не до гостей нынче, Никанор Степанович, – сдержанно ответил Борис Иванович, пытаясь понять, что привело того в столь поздний час.

– Ох, и правы же вы, товарищ Питаев!.. – Последние два слова, Вихрюков особо выделил из целой фразы. – Только в гости я пришёл, не в смысле – «в гости»… Дело у меня к вам, Борис Иванович, неотложное. Надеюсь, обоим выгодным будет…

– Входите, если пришли, – Питаев шагнул в сторону, чтобы пропустить Вихрюкова в квартиру.

Тот важно переступил порог, оглянувшись по сторонам.

– Спят ваши?.. – заботливо поинтересовался он, понизив голос.

– Спят… – ответил Питаев, не откровенничая с незваным гостем.

– Куда прикажете?..

– Прошу сюда!

И Вихрюков вошёл в комнату.

За ним прошёл Борис Иванович и поставил лампу на стол.

Незваный гость огляделся. В сумрачном свете он разглядел столовую с длинным обеденным столом в окружении шести стульев, с гнутыми спинками; между окнами высился старинный буфет, старый кожаный диван прислонился к противоположной стене, над ним висели книжные полки и фотографии близких Питаева в деревянных рамках.

Вихрюков быстрым взглядом прошёлся по книжным корешкам, с трудом различая буквы. В основном, на полках стояли собрания сочинений русских классиков – Пушкин, Лермонтов, Лев Толстой, Тургенев; книги советских авторов – Маяковский, Фёдор Гладков, Алексей Толстой; а также сборники современных поэтов – Ильи Сельвинского, Маргариты Алигер, Николая Асеева.

– Просторная у вас квартира! – то ли с завистью, то ли с уважением произнёс Никанор Степанович, отойдя от книг. – У меня, знаете ли, гораздо меньше…

– Так вы пришли на мою квартиру посмотреть? – спросил Питаев.

– Ну, что вы! – рассмеялся Вихрюков со свистом. – Стал бы я за этим с другого конца города переться!

Движением фокусника он вытащил из кармана пиджака «чекушку» «Московской» и бесшумно поставил её на край стола.

– Я не пью, – опередил его намерения Питаев.

– Жаль!.. – покачал головой Вихрюков. – А вот я выпью, с вашего позволения. Холодно нынче… Дадите стаканчик?..

– Запрещать не стану, – ответил Борис Иванович, доставая из буфета граненый стакан. – Только закусить, извините, нечем.

– Не суетитесь! – сказал Вихрюков. – Я дома поужинал.

Он подошёл к стене, где висела фотография Ларисы.

– Жена? – спросил Никанор Степанович, прищурив глаза и с трудом различая черты лица.

– Жена, – ответил Борис Иванович.

– Красивая женщина! – со знанием дела произнёс незваный гость и добавил: – Впрочем, еврейки редко бывают красивыми. Вот вам повезло… Хотя и не очень…

– Что вы имеете в виду? – сухо спросил Питаев, уже понимая, куда клонит Вихрюков.

– А то имею, товарищ Питаев, – сказал он, вновь тщательно выпячивая эти два слова, – что сейчас иметь жену-еврейку вовсе не роскошь! Да и от детей-полукровок радости ждать не приходится…

– Чего вы хотите?! – резко оборвал его Борис Иванович.

– Справедливости, – вздохнул Вихрюков, подойдя к столу и наполнив стакан половиной содержимого бутылки. – Когда нет справедливости – на ум приходят разные нехорошие мысли… Да вы всё и сами понимаете! – И одним глотком влил в себя водку.

– И как же вы себе представляете установление справедливости между нами? – спросил Питаев, играя желваками.

– А очень просто, – снова со свистом хохотнул Вихрюков. – Согласен за определённую мзду молчать о том, кто у вас жена и дети.

Питаев сжал кулаки, чтобы немедленно выбросить его вон из квартиры, но с трудом сдержался от этого безрассудного шага.

– И в чём она выражается, ваша «определённая мзда»? – поинтересовался он.

– Мзда не моя, товарищ Питаев,а ваша! – Вихрюков в третий раз нажал на эти два слова, как на педаль тормоза. – А стоит она… ну, скажем… килограмм украшений… То есть, по двести пятьдесят граммов на каждого члена вашей семьи. Совсем недорого по сегодняшним временам, как думаете?.. Лично за вас, по знакомству, я ничего не возьму.

– У меня нет с женой столько драгоценностей, – тихо ответил Борис Иванович, готовый вцепиться зубами в глотку Вихрюкова. – Да и, собственно говоря, никогда не было.

– Это у Ларисы-то Окштейн? – недоверчиво удивился Никанор Степанович.

– Моя жена, если вам известно, – сухо ответил Питаев, – из семьи революционеров, которые погибли за Советскую власть!

– Ладно-ладно! – поморщился Вихрюков. – Давайте без официоза!.. Вашу биографию я знаю назубок… Ну, нет так нет!.. Зато у ваших жильцов золота предостаточно. Только у одного портного Беленького Ю. М., знаете, его сколько?

– Не интересовался.

– А у зубного техника Бограда И. А.?

– Понятия не имею!

– Эх, Борис Иванович! Власть, в нашем с вами лице, должна знать обо всех доходах своих квартиросъёмщиков…

– Вам-то откуда известно о доходах моих жильцов?..

– Тут и гадать нечего! У жидов… простите, у евреев! – золота куры не клюют. К любому зайдите – не ошибётесь!

– Интересный у нас с вами разговор получается! – сказал Питаев.

– Пока не очень… – недовольно усмехнулся Вихрюков. Он налил оставшиеся полбутылки водки в стакан и так же резко опрокинул его в свою лужёную глотку.

– И не получится! – твёрдо ответил Борис Иванович. – Так что придётся вам, товарищ Вихрюков, переться обратно, не солоно хлебавши! И бутылочку прихватить не забудьте!

– А вот тут вы ошибаетесь, коллега!.. – уже совсем другим тоном ответил незваный гость, кладя пустую «чекушку» себе в карман. – Скажите спасибо, что я вас сегодня не сдал. Деток пожалел!.. Но жалость моя не безгранична! А причина в том, что, ну, ненавижу я евреев ваших… жидов, то есть! Уж, простите! Может, и грубо говорю, зато честно!.. Я ведь сам в Гражданку не метлой размахивал!.. И «белых» рубил, и «пейсатых» расстреливал!.. Словом, даю вам на всё-про всё одни сутки. Завтра вечером опять загляну. Так что у вас есть ещё время проявить власть местного управленца!

И он пошёл к выходу. Рывком отрыл парадную дверь и, обернувшись, произнёс с угрозой и ненавистью:

– А не заплатите – всех сгною!.. – И, выйдя в темноту квартирной площадки, хлопнул за собой дверью на весь подъезд.

Борис Иванович остался стоять столбом посреди столовой. Затем механически достал из кармана брюк пачку папирос, и впервые в жизни закурил в комнате.

Кутаясь в плед, из спальни вышла Лариса. В её карих глазах стояли слёзы.

– Я всё слышала… – произнесла она устало. – Что ты намерен делать?..

– Не бойся, Ляля! – сказал жене Питаев. – Всё будет по- справедливости!..

 

В узких и низких арочных проходах подземного Лабиринта Домовых, выложенных грубо тёсаным камнем, горели вечным огнём зажжённые лет двести тому назад негасимые факелы.

Детей было много.

Ева тут же нашла своих друзей по двору и школе и, конечно же, двоюродных братьев – Вову, Марика и сестру Эллу.

Все дети, включая самых маленьких, сидевших в колясках или на руках у домовых, не шумели, не плакали, не шалили, будто пребывали в не свойственной их возрасту сосредоточенности.

Мальчиков не радовало приключение, связанное с разлукой, поэтому они и не представляли себя средневековыми рыцарями, живущими в замке. Да и девочки сказочными принцессами себя не чувствовали, а были молчаливы и напуганы. Наверное, детям передались страхи взрослых, оставшихся наверху.

Длинная толпа детей и домовых медленно двигалась по подземным ходам. Негасимые факелы светили лишь на углах при повороте. Весь остальной путь домовые освещали ручными фонариками.

– Идите осторожно! – говорили они детям. – Смотрите под ноги. Осталось всего триста шагов до реки, а там пойдём под рекой, и выйдем уже на другом берегу.

– А мы не утонем?.. – раздались чьи-то взволнованные голоса.

– Нет, – успокоили их домовые. – Река будет высоко над нами.

Вова и Марик стали считать вслух:

– Один… два… три… четыре… пять…

До реки оставалось ровно двести девяносто пять шагов…

– Девять… десять… одиннадцать…

Они бы считали быстрее, но быстрей не получалось – толпа из детей и домовых двигалась очень медленно…

– Я устал, – закапризничал один мальчик, лет трёх.

– Потерпи!.. – погладил его по плечу кто-то из домовых. – Ты уже большой.

– А мама говорит, что маленький, – ответил он.

– Большой, большой! – заверил его домовой. – Это я маленький. Видишь? Ты выше меня ростом…

– Семьдесят один… семьдесят два… семьдесят три… – продолжали считать Вова с Мариком.

– А фотоаппарат ты оставила дома? – спросила Еву Элла Боград.

– В погребе у Гершеля, – ответила Ева. – Когда надо будет, он его принесёт.

– И Золотую Рыбку тоже не взяла?

– Конечно.

– Жаль! – сказала Элла. – А то можно было её попросить исполнить одно желание…

– Какое?

– Чтобы мы очутились там, где нет войны!

– Хорошее желание! – согласилась с ней Ева. – Но я бы загадала другое – чтобы войны не было совсем!

– Ты, думаешь, она бы его исполнила? – с недоверием спросила Элла, сделав «большие глаза».

– Конечно! – не сомневаясь, ответила Ева. – Это же волшебная рыбка!

– Сто семь… сто восемь… сто девять… – считали мальчики.

– А почему ты сразу не попросила её об этом?! – резонно заметила Элла.

– Не догадалась! – сказала Ева с сожалением.

– Двести один… двести два… двести три… – считали шаг за шагом Вова Боград и Марик Глазер.

Девочки шли за ними молча, пока, наконец, Элла опять не спросила у Евы:

– А Сашу ты давно видела?

– Какого Сашу?..

– Ну, того самого, что был у тебя на Дне рождении…

– Не было у меня никакого Саши!

– Здрасьте! Того самого, кто в прошлом году шоколадным мороженым себе усы разрисовал.

– Шурка, что ли?! – догадалась Ева. – Холодов?!

– Я не знаю его фамилии.

– Так он Шурка, а не Саша! – возразила Ева.

– К твоему сведению, это одно и то же! – учительским тоном произнесла Элла.

– Может быть, для тебя одно и то же, а для меня он Шурка! Зачем он тебе?

– Понравился…

– Мне он тоже нравится, – твёрдо ответила Ева.

– Да?! – искренне удивилась Элла.

– Представь себе!

И Ева по-женски почувствовала в ней свою соперницу.

– Двести семьдесят пять… двести семьдесят шесть… двести семьдесят семь…

Ещё один поворот. Он оказался последним. Впереди забрезжил солнечный свет. Глазам стало немного больно…

– Ура! – встрепенулись дети. – Кажется, пришли на место!

 

Как только встало солнце, измученные кровавыми событиями Анна Павловна и сёстры Карповы поспешили в Комендатуру получить пропуски для внеурочного передвижения по городу, то есть, в любое время суток. После этого, решила Анна, она обязательно найдёт дом погибших Залиловых, и заберёт с собой всех оставшихся сиротами шестерых детей Айдара и Фании.

Трёх молодых симпатичных женщин несколько раз останавливали полицаи и немецкие посты, требуя для проформы предъявить документы, и лишь знание Анной немецкого языка отводило от них беду.

В Комендатуре на первом этаже они выстояли длинную очередь, прежде чем получили картонные пропуска, с наклеенными фотографиями, изготовленными здесь же.

– Эх, знала бы, что фотографировать будут, – сокрушалась младшая Карпова Галя, – какую-нибудь причёску себе накрутила!

– И так хороша! – успокоила её Тоня.

Сёстры вернулись в госпиталь, Анна же направилась в центр города, чтобы найти двор по бывшей улице Коминтерна, где жила семья Залиловых.

По дороге, на углу сквера, она купила у одной старушки семь спелых груш – по одной каждому из детей и одну себе.

Большой двор на улице Йозефа Геббельса Анна нашла не сразу. Таких дворов было несколько, и только в одном стоял сломанный от удара молнии обгоревший тополь, о котором упомянула Фания. Выяснив у старушек, где найти дворницкую, Анна спустилась по каменным ступенькам, укрытым навесом из железных листов, в полуподвал пятиэтажного дома.

У двери, обитой чёрным потёртым дерматином, аккуратно стояли шесть пар детских сандалий – мал мала меньше. Анна знала, что, входя в жилище мусульманина, обувь нужно оставлять за порогом.

Она постучалась.

– Кто там?.. – раздался настороженный детский голос.

– Доктор!

– А у нас никто не болеет!..

И сразу за дверью Анна услышала громкий шёпот:

– Не открывай, мама не разрешила.

– Тётя говорит, что она доктор.

– Наверное, из больницы, где папа лежит…

– Не бойтесь, дети, я к вам от мамы Фании… – использовала Анна свой главный аргумент.

Наступила небольшая пауза, после которой звякнула дверная цепочка, и отъехал в сторону дверной засов. Дверь чуть приоткрылась, и у ног Анны появился пушистый белоснежный кот. Грациозно пройдя «восьмёркой» между её ног, кот так же изящно вернулся в дом, а в открывшейся щели Анна увидела шесть пар глаз – прекрасных и насторожённых.

Комок застрял у Анны в горле, когда она осознала, что перед ней дети-сироты.

– Так и будем стоять? – улыбнулась она, с трудом сдержав слёзы. – Хорошо же вы гостью принимаете!

Самый старший из всех на мгновенье прикрыл дверь, чтобы снять дверную цепочку:

– Входите, пожалуйста!

Анна сбросила туфли и, поставив их рядом с детской обувью, вошла в квартиру Залиловых.

В ней было нескольких небольших комнат с выбеленными стенами. Гостью пригласили в самую просторную, с коврами на полу и на стенах. Стульев здесь не было, поэтому Анна последовала примеру детей и села на пол. На ковре было мягко и уютно. Стены мгновенно взмыли вверх, и Анна почувствовала себя девочкой из своего детства; она любила тогда играть на полу.

Белоснежный кот запрыгнул на высокий подоконник и разлёгся среди цветочных горшков с геранью и азалией.

– Как его зовут? – поинтересовалась Анна.

– Ак, – ответили дети.

– А по-русски?

– Белый.

– А я Анна Шварц, что по-русски означает Чёрная. Забавно, правда? – улыбнулась она детям, которые не спускали с неё своих карих блестящих глаз. – А как зовут вас?

И все хором назвали свои имена.

– Ничего не поняла! – рассмеялась Анна. – Давай по одному. Сначала девочки.

И девочки представились: Амиля, Фарида, Диляра. За ними представились мальчики: Алим, Марат и Тимур.

Уже потом Анна узнала, что имя Амиля означает «работница», Фарида – «жемчужина или бриллиант», а Диляра – «возлюбленная». Имена мальчиков тоже имели свои значения: Алим – «знающий», Марат – «желанный», Тимур – «железный».

Самые старшие были Марат и Амиля. Брату было двенадцать, сестре – одиннадцать. Дальше шли погодки: Фариде – девять лет, Алиму – восемь, Тимуру – семь и маленькой Диляре – шесть.

Анна вспомнила о купленных грушах и вынула их из сумки.

– Это вам! Только сперва нужно вымыть.

– Спасибо! – сказала за всех старшая Амиля и направилась на кухню.

– А где наша мама, тётя Аня? – спросила Фарида. – В больнице у папы?

Анна ответила без запинки – ещё в дороге она всё обдумала, что скажет детям:

– Она в Казань вашего папу повезла. Там много хороших врачей. Как только он выздоровеет – мама сразу же за вами приедет.

– А на чём они поехали?.. – недоверчиво спросил Марат. – Ведь вокзал разбомбили…

– Они на санитарном самолёте полетели, – сочинила на ходу Анна.

– На санитарном?! – изумились дети. – Ух, ты!

– А мы как же?.. – растерянно спросил Тимур.

– А вы пока поживёте у меня. Так ваша мама велела. Так что собирайтесь!

Наступила пауза.

– Ну, чего носы повесили? – бодро обратилась к ним Анна. – На сборы даю пятнадцать минут!

В комнату вернулась Амиля с вымытыми грушами и раздала по одной братьям и сёстрам.

– А можно мы дома останемся?

– Одни?! – удивилась Анна. – Без взрослых?!

– Мы с Маратом уже взрослые. Он папе двор помогает убирать. А я готовить могу. Меня мама научила. С сёстрами стирать будем. Не пропадём.

– А продукты где возьмёте? – спросила её Анна. – Рынок разбомбили, магазины закрыты. А если ночью фашисты придут?

– Правильно решили, Анна Павловна! – раздался молодцеватый мужской голос, и в комнате из-за печки появился крошечный человечек без видимого возраста, с раскосыми карими глазами, в восточном халате и тюбетейке. На его поясе висела кривая сабля.

Анна поняла, что это их домовой.

– Мустафа меня зовут! – представился он Анне и обратился к детям: – Собирайтесь без капризов! Семья там добрая. Люди они щедрые. Дети у них хорошие. И домовой замечательный. А я здесь останусь. Буду дом охранять, вас дожидаться.

После его слов, не терпящих возражений, дети сразу повеселели. И Анна тоже.

– Спасибо вам, Мустафа, – поблагодарила она домового и протянула ему седьмую грушу, что купила себе.

– Это вам спасибо, что не всё рассказали… – ответил домовой. Он взял грушу и, закрыв глаза, буквально внюхался в её шелковистую кожицу. – Мёдом пахнет! Востоком пахнет! Миром пахнет! – с усладой произнёс он и открыл глаза. – Буду молиться Всевышнему – и за моих, и за ваших…

– А что вы нам не рассказали? – спросил её любознательный Тимур.

– Сказки, вот что! – ответил за Анну Мустафа. – Тётя Аня много сказок знает!

– Очень много! – подтвердила она. – Буду вам перед сном рассказывать…

– А игрушки с собой взять можно? – спросил Алим.

– Конечно! – улыбнулась Анна. – И игрушки, и книги, и одежду! И обязательно фотографии мамы и папы… Ну, давайте собираться!

– Давайте! – все вскочили на ноги и стали упаковывать вещи в чемодан и корзинки.

– А как же Ак? – спросила Амиля. – Неужели мы его одного дома оставим?..

– Почему одного?.. – обиженно произнёс Мустафа. – Выходит, я уже не в счёт?.. Домовые и кошки живут вместе тысячи лет. Так что скучно ему не будет…

– Прости… – сказала ему Амиля. – Я не хотела тебя обидеть…

– Знаю… – ответил домовой. – Я и не обиделся…

– А у вас есть кошка? – поинтересовался Марат у Анны.

– Есть. Айкой зовут. Только сейчас она за городом, со своими котятами.

– Жаль! – сказала Амиля и уже вконец осмелев, спросила: – А сколько у вас детей, тётя Аня?

– Двое – сын и дочь. Еве девять. Льву семь.

– Как нам с Тимуром, – сообразила Фарида.

– Я боюсь!.. – сказала вдруг Диляра.

– Чего?.. – не поняла Анна.

– А вдруг твой лев меня укусит!

Тут все рассмеялись. И Анна тоже. Она обняла самую маленькую Залилову и объяснила ей, что Лев – это имя мальчика.

– Как у нас имя Аслан, – добавил Мустафа.

Когда вещи были собраны, ребята вынесли корзинки за порог, и все стали обуваться.

– Ну, прощайте! – сказал домовой детям. – И чтобы сильно не баловались. И слушались старших, и помогали в доме, и ели, что дадут.

– Я свёклу не люблю… – признался Алим.

– Я тоже, – улыбнулась Анна. – Так что давай вместе её полюбим…

– А нам ещё свинину нельзя есть, – предупредил Марат.

– Знаю, – сказала она. – Дома разберёмся… – И обернулась к домовому. – До свидания, Мустафа!

– До встречи!

Анна взяла чемодан в левую руку, а в правую руку Диляры, и они стали подниматься по каменным ступенькам. За ними следом пошли остальные дети.

Поднявшись, все, как один, обернулись и помахали домовому на прощанье.

Мустафа махнул им рукой в ответ, вошёл в дом и запер за собой дверь на запор, затем тюбетейкой вытер глаза.

 

Как только впереди подземного хода вспыхнул солнечный свет, все дети, совершающие Великий Поход, радостно зашумели, усталость мгновенно исчезла, откуда-то взялись свежие силы, и поднялось настроение.

– Неужели пришли?!..

– Ещё нет! – поспешно предупредили домовые тоном пионервожатых. – Никто никуда не выходит! Здесь выход к нашему берегу. А нам нужно выйти на другом берегу. Так что идём дальше! Взялись за руки, и пошли! Осталось пройти ровно триста двадцать шагов под рекой – и мы выйдем из подземелья!..

Но в ответ раздались плаксивые детские голоса:

– Хотим отдых! Мы устали! Хотим пить! Хотим есть! Хотим в туалет! Даёшь привал!..

Домовым пришлось уступить.

– Ну, хорошо! – разрешили они. – Только ненадолго… И не разбегаться…

Дети стали выходить наружу, на песчаный берег реки.

– Эх, искупаться бы сейчас! – помечтала Элла. – В том году, когда мы снимали дачу, я научилась плавать, а Вовка нет…

Больше она не успела сказать ни слова. Резкая гортанная немецкая речь под злой надрывный собачий лай прервала ее мечтания.

Даже домовые не поняли, что случилось, и лишь мгновение спустя до них дошёл весь ужас происшедшего.

Дети столпились в растерянности, окружённые немецкими солдатами и овчарками.

Неподалеку стояли два грузовых фургона.

– Опустить детей! – скомандовали полицаи тем домовым, которые несли на руках самых маленьких…

– Shnell! Shnell! Бистро! – направили на них дула автоматов немецкие солдаты.

И только домовые поставили растерянных и плачущих детей на землю, а сами отошли в сторонку, по ним ударила автоматная очередь... Одна, вторая! Сказочные существа, растерянные, расстрелянные, тут же становились невидимками, а их души, превратившись в жаворонков, воробьёв и ласточек – с горестными криками взлетали к небу…

Домовые, что остались в подземелье, ничем не могли помочь своим собратьям. Они были только домовыми, и вне дома теряли свою волшебную силу. А ещё никак не могли понять, как немцы узнали о выходе из подземелья – ведь о нём не знал никто, кроме самих домовых.

Едва придя в себя, они побрели обратно в город по подземным ходам, чтобы принести родителям чудовищную весть.

Выход же из подземелья тут же пропал, будто его и не было. Немецкие солдаты и полицаи, уже готовые было войти вовнутрь, остолбенели перед исчезнувшим на их глазах входом в подземный лабиринт. Это было вне их понимания. Они ощупывали железнодорожную насыпь, в которой только что зияло округлое отверстие, и даже принялись копать, но кроме земли и щебня ничего не обнаружили.

Испуганных и заплаканных детей отвезли на железнодорожную станцию, обнесённую тремя рядами колючей проволоки, сквозь которую был пропущен ток.

А на берегу реки остались лежать игрушки – брать их с собой в гетто детям запретили.

 

Как же так случилось, что немцы обо всём пронюхали?

Неужели нашёлся предатель? Но кто он, если об этом знали одни лишь домовые?

В том-то и беда, что он как раз и был из домовых! И стал предателем поневоле, даже не ведая о том…

В тот час, когда Рихард Хольцман рассуждал с капитаном Кёнигом, как быстро заполнить гетто максимальным количеством евреев – в кабинет вошёл лейтенант Кобленц и доложил, что господина штурмбанфюрера хочет видеть некий домовой по имени Карл.

 

ИСТОРИЯ ЖИЗНИ И БОЛЕЗНИ

ДОМОВОГО КАРЛА

Когда Германа Вюнша и его жену арестовали, как представителей «пятой колонны» немцев, а сына и дочь передали в Детский Дом, их старый и верный домовой Карл тут же свихнулся умом.

Ещё бы не свихнуться! Более двухсот лет он охранял семейство Вюншей, с тех пор, как матушка-Императрица Екатерина пригласила родоначальника семьи Альберта, наряду с другими немецкими семьями, на постоянное жительство в Россию.

Домовой Карл помнил всех Вюншей по мужской линии, ведь каждого он нянчил на своих руках. И Ганса-каретника, и Вольфа-оружейника, и садовника Фридриха. И ещё с десяток других Вюншей. И вдруг такая несправедливость! Сильного и храброго Германа-кузнеца, вместе с его строгой и то же время, нежной женой Кларой разлучили с их прелестными детьми – Мартином и Лизхен. Родителей отправили в Сибирь, а детей в Казахстан, в Детский Дом города Джамбула, который когда-то назывался Караз, и стоял на «Великом шёлковом пути». Карл не мог разорваться на две части, и в тот же день от горя раздвоился умом. И когда его ноги направились в Комендатуру, два «Карла» в его мозгах разделились на два враждебных лагеря.

– Ты зачем туда идёшь? – спросил «Карл Первый» «Карла Второго». – Остановись!

– Я иду рассказать об ужасах коммунистов, – ответил «Карл Второй». – Они разбили мою семью – так пусть за это ответят!

– Это и моя семья! – напомнил ему «Карл Первый». – И я не допущу, чтобы ты выдал фашистам тайну домовых!

– Мне всё равно – фашисты они или коммунисты. Они немцы! И я немец! – с гордостью заявил «Карл Второй».

– Я тоже немец. Но обрусевший! – с такой же гордостью в голосе произнёс «Карл Первый».

– Обрусевших немцев не бывает! – презрительно возразил «Карл Второй».

– Зато бывают немцы порядочные! – с гордостью напомнил ему «Карл Первый». – А бывают такие, которые убивают и старых, и малых!

– Не гитлеровцы отдали в Детский Дом детей Вюнша! – возразил «Карл Второй». – Не они сослали в Сибирь их родителей!

– Ты хочешь сказать, что сталинская строгость страшнее гитлеровской жестокости?!

– Тут и говорить нечего!

И пока «два Карла» спорили друг с другом в нездоровой голове домового, его ноги, отключённые от мозгов, благополучно достигли Комендатуры.

Так несчастный Карл выдал Тайну всех домовых, даже не подозревая, каким боком всё это выйдет жителям города. А как нашло на него просветление – он взял и повесился.

 

Приход домового Карла в Комендатуру стал для Рихарда Хольцмана подарком свыше!

Уже через час по всему городу разъезжали автофургоны с громкоговорителями на крыше, из которых неслись объявления о том, что все еврейские дети находятся на железнодорожной станции. Родителей просят не беспокоиться, а, захватив с собой все драгоценности, приехать за ними и выкупить.

Естественно, все взрослые бросились к «железнодорожному гетто», и тут же были схвачены солдатами и полицаями. У тех, кто не догадался спрятать драгоценности поглубже и подальше, конечно же, сразу всё отобрали. Это была уловка Коменданта. Родители воссоединились с детьми, но – ни тех, ни других больше не выпустили на свободу.

 

Анна спешила накормить маленьких татарских сирот и устроить их на новом месте. Она решила отдать им веранду, а столяра Равиля попросить соорудить деревянные лежаки. Перьевых подушек и матрасов на чердаке было предостаточно, так что осталось только подумать о постельном белье. Но и его хватало на всех. О количестве простыней, наволочек и пододеяльников подумает мама Берта. Анна была уверена, что родители её поймут, и Ева с Лёвкой, тем более – они у неё были детьми сострадательными.

Из-за долгого оформления комендантского пропуска времени ушло много – целых три часа! А нужно было ещё возвращаться обратно в госпиталь – мало ли что могло случиться за это время! Оставшийся вместо неё хирург Туйсузян знал всего лишь несколько фраз по-немецки. И ещё Анна боялась за сестёр Карповых – совсем девчонок. Она вдруг вспомнила похотливый взгляд одного из охранников Хольцмана, при взгляде на младшую, Галю.

А дети всё интересовались: сколько у них в доме комнат, и есть ли подвал и чердак. Анна не успевала отвечать.

Внезапно путь им преградили два полицая, с р