Обычно и плакать не разрешается.

Станислав Ежи ЛЕЦ

Возвратившись домой, Борис Иванович Питаев прошёл в большую комнату, зажёг свет, зашторил окна и положил драгоценную находку на стол. Теперь он убедился точно, что это была наволочка в голубую полоску. Питаев присел рядом и закурил. Весь обратный путь, пока он сопровождал стариков, никак не мог поверить, что Судьба подарила ему возможность спасти свою семью, и если Вихрюков не врёт, то Ляля и их дети уже завтра могут быть дома. А почему, собственно говоря, завтра, подумал Борис Иванович. Сегодня же! Прямо сейчас! Он выбросил окурок в открытую форточку, расстегнул остальные пять пуговиц у наволочки и вытряхнул на скатерть всё содержимое. На столе засверкали серебряные столовые приборы, три солонки, нож для рыбы, лопатки для пирожных, два ситечка, десятка два чайных ложечек, три подстаканника и царские монеты. А в двух бархатных коробках, перевязанных обычной бечёвкой, лежали ювелирные изделия, почти все из золота, женские золотые часы и, вдобавок, золотые протезы.

Он уже хотел всё это богатство запихнуть обратно в наволочку и бежать к Вихрюкову, но подумал, что клад, который подарила ему Судьба, намного больше того, что от него потребовали. Питаев аккуратно разложил злато-серебро на столе и стал соображать, что можно отдать, а что лучше приберечь на «чёрный день».

Кому принадлежали эти предметы в железнодорожном Управлении, и откуда они могли вообще там взятся – Питаева не интересовало, ибо ничего не сможет ему помешать сделать то, что он задумал. Ему было всё равно, чьё это богатство, главное, что оно у него, и поэтому им нужно воспользоваться с умом. Итак, Вихрюков потребовал килограмм драгоценностей и ни грамма больше. Чтобы быть точным, Питаев принёс из кухни небольшие весы с гирьками, и после взвешивания оказалось, что серебра здесь килограмма на три, а золота – четыреста пятьдесят граммов. Эти лишние килограммы, подумал Борис Иванович, смогут помочь его семье в самые трудные минуты. Впрочем, они и так уже наступили, осталось лишь выбрать из богатого ассортимента килограммовую дань для Никанора Степановича. И Питаев занялся распределением драгоценностей для себя и Вихрюкова. Ну, а если тот всё же его обманет, решил для себя Борис Иванович, то он сведёт с ним счёты окончательно.

Выбрав всё необходимое, Питаев упаковал драгоценности в пакет и положил за пазуху. Остальные вновь завернул в наволочку и, сунув за собрание сочинений Льва Толстого, вышел из дому.

 

Было около полуночи, когда он очутился в том районе города, где жил Вихрюков. Питаев всего один раз был в гостях у своего коллеги-управдома – на его пятидесятилетии – и теперь никак не мог вспомнить точный адрес. Кроме того, в тот день юбилей отмечали днём, а сейчас стояла ночь, хоть глаза выколи. Два раза его останавливали полицаи, но Борис Иванович показывал им пропуск за подписью коменданта, и этот документ действовал на всех, включая немецкий патруль, должным образом.

Правда, кроме патрулей, по ночному городу ещё шастали подозрительные личности, которые, не требуя пропусков, грабили и даже убивали. Питаев их не очень боялся – каждый год до войны он сдавал нормы ГТО, кроме того, занимался борьбой и боксом, и всё же в этот раз опасался не так за себя, как за драгоценности.

Борис Иванович помнил, что Вихрюков жил в двухэтажном доме на восемь квартир, и вход был со двора, но таких дворов в эту ночь почему-то оказалось несколько, и в какой именно следовало войти, Питаев не знал.

Наконец, он случайно вспомнил, что у дома Вихрюкова стояла высокая берёза, и что такая же, похожая на ту, только что мелькнула в соседнем дворе. Питаев обрадовался, повернул назад, и уже готов был войти в тёмную арку, как внезапно услышал рядом чьё-то жаркое дыхание:

– Куда спешим, дядя?.. – участливо спросил его пропитой сиплый голос.

И Борис Иванович, не успев применить навыки по ГТО, боксу и борьбе, был тут же вырублен мощным ударом по голове.

 

Два железнодорожных состава, в котором находились жители гетто, обрастали бытом и сейчас представляли собой настоящие «дома на колёсах». Между составами, от одного вагона к другому, были натянуты верёвки, на которых сушилось бельё. Под ними находилось пространство, что назвали «детской площадкой». Оно тянулась вдоль вагонов – от первого до последнего. Настоящих игрушек в гетто не было, поэтому дети играли щепками, ржавыми гайками, гнутыми гвоздями, камнями и лоскутами. За детьми постоянно смотрел кто-нибудь из взрослых, следил за тем, чтобы те не подходили к колючей проволоке под напряжением. На всех столбах белели таблички с надписью по-немецки и по-русски:

«Bleiben Sie weg! Er werde sie töten!»

«Не подходить! Убьёт!»

 

Прямо на перроне женщины разжигали примусы и керосинки, которые передали им сердобольные соседи, на них готовилась еда – скудная и нехитрая, в основном, каша, которые ели все, от младенцев до стариков.

Туалетами, что были в каждом вагоне, полицаи пользоваться запретили – из-за возможной антисанитарии, даже забили двери досками. Но позволили вырыть двухметровые ямы у крайних вагонов, с двух сторон поездов, сверху которых поставили четыре традиционных «домика», сбитых из кривых досок – два «мужских» и два «женских». С утра до ночи к каждому из них тянулась огромная очередь, словно в большой коммуналке. Впрочем, «дома на колёсах» и были настоящей коммуналкой для всего еврейского населения, сменившего свои адреса.

Охранники наблюдали за порядком с вышек, внизу им помогали солдаты с овчарками, которые ходили снаружи вдоль проволоки.

Внутри плацкартных вагонов были найдены тазы и посуда, оставленные проводниками, даже свёрнутые матрасы с подушками, правда, не первой свежести. Чистого постельного белья, да и вообще белья – найти не удалось. Скорее всего, оно было попросту разворовано. Шёлковые шторки, что остались висеть на некоторых окнах, были тут же использованы под пелёнки. Младенцы орали круглые сутки, не переставая, мешая спать не только друг другу, но и всему взрослому населению. Некоторые, не выдерживая, даже уходили ночевать под вагоны, пользуясь тем, что июньские ночи в том году были тёплыми.

Из-за того, что для многих узников мест в поездах не хватило – были заняты даже самые верхние, «багажные» полки – люди устраивались в коридорах, прямо на полу. Теперь, чтобы пройти по вагону из конца в конец, нужно было каждый раз перешагивать через лежащих, что вызывало у тех глухое раздражение:

– Куда вы так скачете, Бэлочка? – с издёвкой в голосе спросила шляпница Соня, по фамилии Портная. – Наш поезд никуда не опаздывает.

– И какое вам дело, Софа Григорьевна, куда я спешу? – ответила вопросом на вопрос своим грудным голосом красавица Бэлла Конн. До войны она работала певицей в одном из двух кинотеатров города.

– Да спешите себе на здоровье! – сказала шляпница. – Только смотрите хорошенько под ноги. Вы уже два раза на меня наступили – сначала на руку, а теперь и на ухо!

– Нечего было отращивать такие большие уши! – пошутила Бэлла и тут же задела колено ВОХРовца Егорова, лежащего на боковой нижней полке.

Вообще-то настоящая фамилия его была Гринберг. Женившись незадолго до войны на гражданке Егоровой Е. А., что была его старше на пятнадцать лет, Роману Михайловичу досталась не только фамилия жены, но и её трёхкомнатная квартира в центре города, так как саму жену вскоре самым таинственным образом арестовали и отправили в Дубравлаг, в Мордовию.

– Куда прёшь?!.. – мрачно произнёс дремавший лейтенант военизированной охраны товарищ Егоров. Ему только что приснилось, что он получил повестку на фронт.

– Извиняйте, мужчина! – кокетливо ответила ему Бэлла. – В тесноте не заметила.

– В тесноте да не в обиде… – совсем уже другим тоном сказал вконец проснувшийся бывший ВОХРовец, узнав певицу.

Грудной голос Бэллы Конн действовал на мужчин одуряюще, как волна белого прибоя цветущей сирени или акации.

– Присядьте! – приказным тоном произнёс Егоров. – У меня для вас есть крымский портвейн.

– Ой, спасибочки! – кокетливо улыбнулась певица. – Но если я выпью сейчас хоть глоток, то не добегу туда, куда направляюсь. Давайте на обратном пути…

И она поспешно продолжила перешагивать через лежащие тела. У всех – на груди и на спине были пришиты к одежде жёлтые шестиугольные звёзды.

Бэлла спрыгнула со ступенек и, стараясь не очень вилять бёдрами, направилась к ближайшему туалету, – там уже длинным хвостом вилась очередь.

– За мной будешь! – строго сказала ей старуха Розалия Гринберг – мать ВОХРовца Егорова.

Бэлла послушно встала за престарелой женщиной, но про себя усмехнулась, что так можно и не успеть до деревянного домика.

Внезапно у соседнего мужского туалета произошло некое движение и весёлое оживление. Отделившись от толпы, к ней подошёл милиционер Грушко, старший сержант. Это был единственный в городе еврей-милиционер, вдовец, отец двух дочерей, которых успел отправить к сестре за Урал. Жена у Грушко умерла при рождении второй девочки.

– Здравствуйте, товарищ Конн! – отдал ей честь старший сержант. Его глаза светились восторгом и нескрываемой радостью. Надо же! Здесь, в гетто, повстречать любимую певицу. – Наша очередь приглашает вас пройти без очереди! – улыбаясь, скаламбурил он.

– Куда пройти?.. – не поняла, любимая народом певица.

– В наш сортир… – неловко стал объяснять старший сержант, смущённо понизив голос.

Певица громко и бесстыже расхохоталась от неожиданного предложения, чем окончательно привела милиционера в состояния ступора.

– Это желание не моё личное… а всех мужчин… – растерянно промямлил он. – Мы вас так любим!.. Так любим!.. – И, не попадая ни в такт, ни в ноту, проблеял куплет песни, которую Бэлла всегда пела перед киносеансом:

Сочи! Все дни и ночи