Ты предо мной Во сне и наяву.

Сочи! Все дни и ночи!

Воспоминаньем нежным я живу…

 

– Так пойдёте?.. – спросил он умоляюще, не отрывая от неё восторженного взгляда.

– Идите к нам, Бэлла! Идите! – донёсся до неё хор нетерпеливых мужских голосов.

Она рассмеялась ещё громче от этой нелепой ситуации.

– И-их! И не стыдно? – укоризненно покачала головой старуха Гринберг. – Это ж надо – мужчины в уборную зовут! Бесстыдница!

– Да заткнись ты, старая дура! – ласково парировала певица.

– Это я дура?!.. – схватилась за сердце старушка Розалия и закричала на всю станцию: – Сынок! Ромочка! Твою мать «дурой» обозвали!

– И правильно сделали! – поддержал Бэллу Конн старший сержант. – Помолчали бы, мамаша, не вас приглашают.

– Это кто ж себе позволяет мою мамочку «дурой» обозвать?! – раздался из открытого окна вагона недовольный голос ВОХРовца. – Сейчас всех шлёпну!

– Так мы вас ждём, – шепнул Бэлле милиционер и почти бегом заспешил к своей очереди, чтоб не попасться под горячую руку Егорова.

Бэлла Конн тоже оценила ситуацию, развернулась и, покинув женскую очередь, которая была вдвое длиннее мужской, с достоинством направилась к ожидающим её поклонникам.

– Тьфу! – плюнула старуха Гринберг ей вслед. – Ни стыда, ни совести!

– Ты чего, падла, расплевалась?! – недовольно спросил её портной Ефим Кац – инвалид на одном протезе, который случайно проходил мимо. – Выходит, для тебя инвалиды не люди?!.. – Он вытер рукавом оплёванный лоб. – Я, может, в Гражданку за тебя, шиксэ, ногу потерял! – презрительно произнёс он.

– Это я шиксэ?! – возмутилась Розалия Гринберг и тут же зашлась в крике: – Сынок! Ромочка! Меня ещё и «шиксэю» обозвали!

– Держись, мать! Спешу на помощь!

ВОХРовец Егоров, размахивая револьвером, уже почти бежал по перрону между вагонами.

– Это ты мою мать «дурой» обозвал?! – закричал он, очутившись рядом с Ефимом.

– Не «дурой», а «шиксэй», – уточнила старуха Гринберг.

– Вот щас тебе вторую ногу прострелю! – пообещал портному бывший ВОХРовец.

– Я те прострелю, гад! – закричал на него без страха Ефим Кац. – Слыхали, граждане, как героя войны хотят полным калекой сделать?!

Тут уж из двух очередей не выдержали и набросились на Егорова:

– Ты чего, буянишь?

– А ну, брось, наган, дети кругом!

И двое крепких мужчин скрутили его легко и быстро, отобрав оружие.

– Ой, убили сынка, убили!.. – запричитала Розалия Иосифовна.

Но оказалось, что патронов в револьвере нет.

– И как он с ним сюда прошёл? Ведь на входе шарили по всем карманам!..

Роман Михайлович даже заплакал от стыда и несправедливости:

– Жиды вы все пархатые… Похуже фашистов будете!..

 

Ужасно болела голова.

Питаев даже подумал, где это он мог так назюзюкаться. Наконец, приоткрыл глаза и увидел, что лежит не дома, а на земле, в каком-то чужом тёмном дворе. И сразу же всё вспомнил. Он поспешно сунул руку за пазуху, и к своему удивлению, обнаружил, что свёрток с драгоценностями на месте. Борис Иванович с трудом поднялся – его шатало, на губах чувствовался привкус крови. Питаев хотел достать из кармана платок, но ещё с большим удивлением понял, что ограбили его всё же вчистую – ни документов, ни денег, ни пропуска, ни ключей от квартиры! Теперь по регистрации паспорта налётчики узнают его адрес, откроют квартиру и вынесут всё, что захотят, и оставшиеся драгоценности тоже. Он собрался уже бежать домой, но вспомнил, зачем очутился здесь. Кроме того, подумал Питаев, без пропуска далеко не уйдёшь.

Оглядевшись, увидел ту самую высокую берёзу у двухэтажного дома, будь она неладна! Держась за стену соседнего здания, Борис Иванович медленно двинулся к жилищу Вихрюкова. Его шатало… А ведь ещё нужно было подняться на второй этаж… Это он помнил – второй этаж, квартира слева…

Шаг за шагом Питаев преодолел лестничный пролёт. Подойдя к двери, обитой дерматином, нашёл на косяке кнопку и нажал её. Откуда-то из глубины квартиры откликнулся сиплый дребезжащий звонок.

И тут же дверь открылась. На пороге стоял Вихрюков.

– Батюшки! – как-то неправдоподобно воскликнул он. – Борис Иванович! Какими судьбами?!.. Ой! Что это с вами? Неужели сразбойничали? Вот, сволочи! Да вы входите, входите! Где это вас так?..

– Здесь, во дворе… – ответил Питаев и вошёл в жилище Никодима Степановича. Оно, и в самом деле, было небольшим – две комнатёнки, крошечный коридор, в котором разойтись двоим было уже тесновато. – И теперь я без ключей и документов…

– Надо же! – удивился Вихрюков и провёл ночного гостя в одну из комнат. Сдёрнул со спинки стула домашний халат, бросил его на расстеленный диван. – Садитесь, – сказал он, играя роль гостеприимного хозяина.

Питаев присел.

– Не очень побили?

– Не очень… – согласился Питаев.

– Хотите умыться? На кухне вода и зеркало…

Кухня была тоже крошечной – умывальник, газовая плита на две конфорки, стол, два табурета.

Когда Питаев уже сидел в комнате, отмытый от крови, Вихрюков спросил:

– Чаю хотите?

– Спасибо. Не хочется… – сухо поблагодарил Борис Иванович. – Я вам принёс… это… ну… то самое…

Он запустил руку за пазуху и вытащил приготовленный дома пакет с драгоценностями. Выложил на стол, развернул.

– Вот, идиоты! – внезапно рассмеялся Вихрюков.

– Это вы о ком? – не понял Питаев.

– Да так… про себя… Вы только не волнуйтесь…

Вихрюков долго разглядывал каждый предмет. Наконец, произнёс:

– Стоящие вещички!.. Беру всё!.. Утром скажу, чтобы ваших выпустили.

Питаев не очень ему поверил:

– А там у вас кто?

– Сын, – коротко ответил Никодим Степанович. – Да вы не переживайте. Раз сказал – всё сделаю.

– Я и не волнуюсь, – твёрдо ответил Борис Иванович. – Когда сделаете, тогда и получите…

Он молча сгрёб драгоценности в пакет и сунул его себе обратно за пазуху.

Вихрюков удивился:

– А вы когда хотите, чтобы я это делал? Прямо сейчас? Так ведь ночь на дворе…

– Сомневаюсь, что ваш сын спит на посту, – ответил Питаев и поднялся со стула: – Так я пошёл…

– Куда?! – изумился Вихрюков.

– Туда…

Слова Питаева развеселили Вихрюкова:

– Ну, и как же вы без пропуска-то?..

– Как-нибудь дойду…

– А если снова ограбят? – полюбопытствовал Вихрюков. – Или полицаи обыщут?..

Питаев молчал.

– Ладно, берите вашу ксиву, – сказал Вихрюков и положил на стол украденные у Бориса Ивановича вещи – паспорт с пропуском, ключи от квартиры и всё остальное.

Питаев вытаращил глаза:

– Откуда это у вас?!

– Меньше знаешь – крепче спишь, – сказал на этот раз Вихрюков вполне серьёзно.

– Ах, вот оно что! – сообразил Борис Иванович. – Так это ваши люди ночью в городе орудуют?

– Ночью спать нужно, тогда вас не тронут… – обтекаемо произнёс Вихрюков.

– Тронут! Весьма тронут вашей любезностью!.. – усмехнулся Питаев, пряча ключи и документы по карманам.

– А я вообще человек неплохой, – вновь ухмыльнулся Никодим Степанович. – Для своих, конечно!..

– Вот что, «неплохой человек»! Давайте, одевайтесь! Пойдём вместе и сию же минуту.

Вихрюков вновь рассмеялся:

– Ну, вы и командир! Небось, стонет от вас семья, а?.. Признайтесь!.. Ладно! Чёрт с вами! Пойдёмте! Всё равно бессонница!.. Не знал, что вы, товарищ Питаев, такой принципиальный!

– Это не принцип. Это забота о ближних.

– Ладно-ладно, не кипятитесь! Сам отец, понимаю…

Спустя минут десять они уже двигались в сторону вокзала.

 

– Стой! Кто идёт! – раздалось на подходе к воротам гетто.

– Витальку покличьте, Вихрюкова – ответил Никодим Степанович голосу-невидимке.

Из темноты за воротами, что представляли собой большие деревянные рамы из толстого бруса, с натянутой на них колючей проволокой, возникли два силуэта.

– Кто такие? – подозрительно спросил коренастый полицай, направляя на мужчин автомат.

– Отец Виталика я… – поспешно ответил Вихрюков.

– Пропуск покажь.

– Да свой он! – перебил коренастого другой, худой, как жердь, полицай. – Батька Вихрюкова.

– А второй, кто?..

– Со мной, – солидно пробасил Вихрюков. – Вы лучше, моего сынка покличьте, хлопцы, дело у нас к нему важное…

– Позови! – коренастый толкнул локтём «жердину».

Тот пошёл вглубь ограждения, к небольшому, словно игрушечному домику стрелочника, где в крошечном занавешенном окошке светился огонёк. Вскоре из домика вышел сын Вихрюкова и приблизился к воротам. Это был тот самый парень, который вместе с Серым увозил «мёртвые души» на расстрел.

– Привет, батя! Чего стряслось?..

– Да всё путём, сынок. Ты вот что… – Никодим Степанович зыркнул на «коренастого» и «жердяя». – Выдь к нам. Дело есть…

Виталик отодвинул засов и вышел с территории гетто.

Все трое стали подальше от ворот.

– Знакомься! – сказал Вихрюков сыну, кивая на Питаева. – Борис Иваныч, мой коллега, тоже управдом…

Мужчины нехотя кивнули друг другу.

– Ну, и чего?.. – спросил Виталик.

– Семья у него здесь… Жена и два сына.

– Три, – уточнил Питаев.

– Цену знаете? – спросил его Виталик.

– В курсе, – ответил Борис Иванович.

– Значит, как всё соберёте, тогда и поговорим…

– Он всё уже собрал, – перебил сына Вихрюков и вновь скосил глаза на полицаев у ворот.

– Ну, показывайте…

Питаев вытащил из-за пазухи свёрток. Вихрюков-младший развернул его, посветил фонарём.

– Подходит? – с усмешкой спросил Вихрюков-старший.

– Годится, – ответил Виталик и протянул отцу большой серебряный половник. – Это тебе, батя, за посредничество…

– Ну, что ж, – ответил Вихрюков, пряча половник во внутренний карман пиджака. – Будет, чем щи хлебать…

– Кого искать? – спросил Виталик у Питаева.

– Питаевых, – ответил Борис Иванович.

– Фамилия вроде русская!.. – удивился молодой человек.

– Это у него фамилия русская, – сказал Вихрюков-старший и строго добавил: – Ты мне тут Отдел кадров не устраивай! Как их выведешь, всё сразу и получишь.

– Ещё с ними делиться… – сказал Виталик, кивнув на полицаев.

– Вот и делись. Будто с тобой не делятся! Давай, сынок, двигайся! Рассвет скоро…

Не прошло и пяти минут, как испуганные и сонные дети Питаева были переданы отцу вместе с матерью Ларисой. Все вчетвером прижались к Борису Ивановичу

– И как это вы с ними без документов пойдёте? – поинтересовался Виталик. – Если по уму, без спешки, все «ксивы» через денёк были б готовы, а так...

– Это уже моё дело, – ответил Борис Иванович.

 

Перед самым рассветом семья Питаевых подошла к Искре. Мало кто знал, что на этом месте была отмель, идущая от берега к берегу. Питаев знал. Да и ширина реки в этом месте оказалась самой узкой по всему течению.

Шли медленно, держась друг за друга. Первым шёл Борис Иванович. Замыкала группу Лариса. Днём идти было бы проще, зато сейчас безопаснее – время перед рассветом самое тёмное. Шли босиком. В одной руке держали обувь, а другой держались за идущего впереди.

Речной путь прошли быстро. Идти было приятно, вода за день крепко прогрелась.

Выйдя на другой берег, Питаев стал соображать, в какую сторону им двинуться к партизанам. Приказав семье дождаться его прихода, он обулся и взошёл на горку, чтобы осмотреться.

В этот момент что-то просвистело над его головой и он, не успев моргнуть глазом, очутился на земле, в наброшенной на него верёвочной петле вокруг тела.

Тут же из-за деревьев выехали три всадника в черном и заговорили между собой на непонятном ему языке.

– Эй! – крикнул им Питаев. – Вы кто такие?!

Всадники подъехали поближе, окружив Питаева.

– А ты кто будешь?.. – строго спросил его по-русски один из них, в широкополой шляпе, держа внатяжку верёвку с петлёй.

– Из города я, – ответил Питаев. – Партизанский отряд ищу.

– Во как! А о нём откуда знаешь?

– В городе про всё известно, – сказал Борис Иванович, бесполезно пытаясь выбраться из петли. – И о командире отряда Фомине тоже. Мы с Егором в одном училище учились.

Всадники переглянулись.

– Ну, раз так, тогда поднимайся, – сказал ему всадник в шляпе. – К командиру поедем. Если правду говоришь…

– Я не один, – ответил Борис Иванович. – На берегу моя семья…

Всадник в шляпе кивнул двум другим, и те исчезли за деревьями. Питаев тут же пожалел, что сказал о своей семье неизвестным людям.

Они напомнили ему индейцев из романов Майн Рида, особенно, этот, в шляпе, с этой верёвочной петлёй в руке, похожей на лассо.

Кони вскоре вернулись. Мужчины держали их под уздцы, а в сёдлах сидели его дети и Лариса. Сыновья были счастливы.

Бориса Ивановича тоже подсадили в седло, предварительно обыскав и развязав, и конно-пешая группа направилась вглубь леса.

 

В партизанском отряде жизнь шла своим чередом. Командир готовился осуществить идею Анны – отбить у немцев автомашину с медикаментами. Кроме того, Фомин продолжал разрабатывать план освобождения гетто.

Нина Андреевна с Раисой Михайловной по-прежнему занимались хозяйством. Дети Залиловых, во главе с Лёвкой, совершали походы за грибами и ягодами. Юрий – уже муж Виктории (свадьбу сыграли прямо в отряде) чинил оружие, радиоаппаратуру, мотоциклетные моторы и велосипеды, словом, возглавлял техническую часть отряда.

Особо следует сказать о голубятнике дяде Косте, который теперь был озабочен не менее важной работой, чем до войны. Если раньше он разводил почтовых голубей, то теперь успешно тренировал летающих котят для полётов в город.

– На старт! Внимание! – говорил им дядя Костя. – В полёт!

– Есть в полёт! – отвечали котята.

Щёголь и Чайка оказались не только говорящими, но ещё и сообразительными, и должны были заменить собой почту и телеграф, которые в военное время всегда считались стратегическими объектами.

Остальные «поселковые» стали разведчиками. Ежедневно кто-то из них появлялся в городе, чтобы узнать у домовых новости.

А цыгане продолжали ходить в дозоры.

Из одного из таких дозоров и привёзли они к партизанам семью Питаевых. Доверив Фомину жену с детьми, Борис Иванович со спокойным сердцем вернулся в Зуев, чтобы наладить связь между городом и партизанским отрядом.

 

Прошла неделя, другая, и жизнь в гетто постепенно, не то, чтобы наладилась, но стала «стабильно тяжёлой». Так говорят о состоянии больного человека. Хотя и здоровый привыкает ко всему – к плохому и хорошему. Даже если всю жизнь прожил в роскоши, а потом очутился в нищете – привыкнет и к нищете, потому что для человека главное – выжить. «Всё, что ни делает человек, – для его жизни…»

А выживает каждый, как умеет.

К примеру, Ева не выживала, а просто жила, как и все дети в гетто. Очень скучала по маме, папе и Лёвке. Она была рада, что их нет здесь, но, в то же время, ей было ужасно тоскливо. Даже друзья, с которыми она целыми днями играла на перроне между вагонами, не могли заставить забыть всё, что было прожито в мирной жизни. Так уж устроен человек, что в часы, когда ему плохо, он вспоминает хорошее, а когда хорошо, то вообще забывает обо всём на свете. Ева вспоминала только о хорошем. И флигель на Черноглазовской, и домового Гершеля, и дом бабушки Нины в Лесном посёлке, и даже свою школу, в которой она проучилась всего год. Везёт же старым людям, открыла она для себя, – у них больше воспоминаний, а значит и хорошего тоже больше.

Что же касается выживания, то жили они с бабушкой Бертой и дедушкой Павлом в одном купе, вернее, в одном отсеке. Вместе с ними находилась и семья Марьяны Клейдман. Бабушка Берта и мама Альбина спали на нижних полках, Ева и Марьяна на верхних, а мужчины – дедушка Павел и дядя Эмма на третьих, «багажных». Чтобы Ева случайно не упала на пол, когда переворачивается с боку на бок, бабушка подкладывала под край её матраса свой жакет.

Вова Боград уже несколько раз сваливался на пол. Правда, падал он всегда – с раннего детства, – словно клоун в цирке, падал настолько часто, что даже перестал плакать. Упадёт, стукнется, встанет… Упадёт, стукнется, встанет… И ещё улыбался при этом. Его даже прозвали «чемпионом по паданью». Все говорили, что ребёнок вырастет гением – раз голова такая тяжёлая, значит в ней много мозгов. Но вот Вова вырос, а второй класс закончил почти на одни тройки. Вот вам и гений! Вот вам и мозги!

Марик Глазер тоже учился не ахти как, зато по натуре был человеком смешливым и весёлым. Никогда ни на что не жаловался и не хныкал. Для него жизнь была игрой, в которой всегда есть место и смеху, и радости. Даже в гетто умудрялся не только шутить, но и подбадривать остальных детей.

Лиля-Маленькая, хочешь, не хочешь, а должна была выживать, потому что уже в конце августа ждала третьего ребёнка.

«Счастливая! – завидовала ей Ева. – Когда я вырасту и выйду замуж – скорее всего, за Шурика Холодова, – то обязательно рожу пятерых детей. Троих мальчиков и двух девочек…».

 

«Кинотеатровая» певичка Бэлла тоже по-своему выживала. В гетто знали о её любвеобильном отношении к мужчинам, но с недавних все перестали её осуждать, даже, наоборот, просили продолжать «выживать по-своему».

До войны о её любовных похождениях говорил весь город и, казалось, что второй такой грешницы, как Изабэлла Конн, нет ни в одном городе, включая Содом и Гоморру. Мужчины ругали её с вожделением, женщины с завистью. Она была молода, стройна, красилась «под блондинку», чем накликала на себя новые оскорбления. Например, Лазарь Наумович, при разговоре о Бэлле всегда менял третью букву в слове «блондинка» на другую гласную. Зато она имела от Природы приятный голос, артистическую внешность, словом, живи Белла Конн не в Зуеве, а в Москве – моментально попала бы «с места в карьеру».

– А почему тётя Бэлла не из Киева? – спросил ещё до войны своего дедушку Марик Глазер.

– А почему она должна быть из Киева или не из Киева? – не понял Лазарь Наумович. – И вообще, при чём тут Киев и Бэлла?! В смысле, «в огороде бузина, а в Киеве дядька».

– Так сказала бабушка, – ответил Марик.

– Что сказала бабушка?.. – спросил Лазарь Утевский внука, уже догадываясь, что сейчас от него услышит.

– То, что она «не киевлянка», – отвечал Марик.

– Ша! – закричал на него дед и тут же побежал на кухню делать разнос своей жене, конечно же, по-еврейски, чтобы внук ничего не понял: – Ида! Ты зачем учишь ребёнка гадким словам?!

– Из песни слово не выкинешь, – отвечала Ида Григорьевна, кротко улыбаясь мужу.

«Не киевлянка» – в приличном обществе означало завуалированное значение слова на иврите: «Никей’вэ», гулящая женщина. И в том, что Бэлла Конн не «жительница города Киева», была уверена не только Ида, но и все жители довоенного Зуева. И, конечно же, благочестивый реб Хаим, который при её имени, начинал плеваться, как верблюд. А уж с приходом в город немцев, языки городских сплетниц сразу же пристроили её в солдатский бордель.

И вдруг выяснилось, что все ошибались. Что у Бэллы, оказывается, доброе сердце. И что в её любовных страстях есть польза для всех остальных. А раз так, то почему бы этим не воспользоваться?!

– Бэлла, у моего Витеньки всю ночь был жар. Ребёнок чуть не сгорел!

– Белочка, у Цили такие головные боли, не приведи Господь! Вы не знаете, где можно достать п а рамидон?

– Ой, Белка! Мой идиот порезал себе руку! Говорит, иди, спроси у Конн! Вот я и спрашиваю…

И Бэлла, ни слова не говоря, уже через час, или, в крайнем случае, часа через три, приносила всё, о чём её просили. Она приносила не только лекарства, но и молоко, хлеб, и даже синагогальные свечи, чем в корне изменила к себе отношение реба Хаима.

– Не смейте плохо шептаться о Бэлле! – говорил он всем. – Белла – это жертвенная девушка! Бог всё видит!..

Так она стала второй Марией Магдалиной, Соней Мармеладовой, или, на худой конец, Пышкой, даже не подозревая об этом, а если бы ей такое сказали, то, во-первых, из-за своей необразованности она бы ничего не поняла, а если бы и поняла, – беспечно махнула рукой и весело рассмеялась. Это она-то жертвует собой ради других? Какие глупости! Просто её попросили помочь – она и помогла.

Каким-то образом слух о Бэлле Конн случайно дошёл до Рихарда Хольцмана.

Комендант был человеком идейным, пропагандировал немецкие семейные ценности, и терпеть не мог отклонений от нравственных основ. Все знали, что он смотрит на жизнь сквозь призму католических правил и тот, кто, не дай Бог, их нарушит, будет немедленно наказан. Даже Марию Магдалину, которую католики считали «кающейся грешницей», сумевшей бросить свою «древнейшую профессию» и пойти за Христом, Хольцман ненавидел и презирал.

Естественно, он был возмущён, когда узнал, что и Бэлла Конн такая же «падшая женщина», мало того, даже не кающаяся. Какой пример она могла подать девочкам-подросткам в гетто?! Ведь это же растление малолетних! Цинизм и гибель нравственности! Вот плоды её животной страсти. Всех полицаев, которые ей потакали – выпороть, как пороли своих работников его мать и бабка. Любой грех должен быть наказан. А эту певичку немедленно убить, как хищного или чумного зверя.

И по его приказу, Изабэллу Конн увели за железнодорожные пути, и вчерашние поклонники, те, кто восторгался ею, кто выполнял все её прихоти и просьбы, кто жаждал с ней встречи – без жалости её расстреляли. Говорят, что за миг до выстрелов, она презрительно рассмеялась им в лицо…

Смерть Бэллы Конн вызвал глухое возмущение среди евреев, хотя и до неё людей убивали почти ежедневно. Казни в гетто были «в порядке вещей», с ними уже смирились, их ждали, они были неотъемлемой частью быта, всполохом души, потрясением сердца, как фейерверки на немецком празднике жизни. Но расстрелом Бэллы Конн люди были просто потрясены. И пусть в жизни она была грешницей – сейчас, когда её не стало, все вдруг поняли, что рядом с ними находилась святая, которая жила ради других …

 

На следующий день Рихард Хольцман вызвал к себе своего заместителя.

На столе Коменданта лежала пачка берлинских газет «недельной свежести».

– Международный Красный Крест недоволен многочисленными расстрелами и жестокостями в отношении мирного населения, – тыкнул Хольцман пальцем в газетные колонки. – Это относится также и к жителям гетто.

Франц Кёниг внимательно посмотрел на начальника, словно проверяя искренность его слов. Однако лицо Хольцмана было невозмутимым.

– Но это война, господин штурмбанфюрер, а не игра в бирюльки, – произнёс наконец Кёниг.

– Да, война, – согласился с ним его начальник. – Только находятся доброхоты, которые видят в ней одну лишь негативную сторону. Они забывают мудрость древних… Кажется, это сказал Флафий Вегеций – «Хочешь мира – готовься к войне». Да и Гегель подтвердил сей постулат, что «благодаря войнам сохраняется нравственное здоровье народов».

– Прекрасная мысль, герр Хольцман! «Нравственное здоровье»! И какой же выход, чтобы и «овцы целы и волки сыты»? Выпустить всех евреев на свободу?..

– Неплохая шутка, Франц!.. – И выдержав театральную паузу, Хольцман твёрдо произнёс: – Организовать Юденрат! Вот что следует сделать!

– О, майн Готт! – воскликнул Кёниг. – Конечно же, создание «Еврейского Совета»! Еврейские полицейские силы, подчинённые Гестапо и администрации города.

– Вот-вот! Вершить судьбы евреев их же руками. Вместо русских полицаев, падких на деньги и женщин, будет юденполицай, который станет нам служить из-за страха за свою ничтожную жизнь. Знаете, кто самый лучший антисемит? – Хольцман вопросительно посмотрел на Кёнига и тут же сам дал ответ: – Бывший еврей, вот кто! Он уже не еврей, а еврейская овчарка! Одно наше слово – и он разорвёт на куски свою мать! И уж тогда нас с вами никто в жестокости не обвинит. Сегодня же приступайте к организации Юденрата, Кёниг. Объявите набор среди молодёжи. У них полно энергии, а заняться нечем. Пообещайте им хорошие пайки, одежду, самым преданным и надёжным – оружие. Словом, чтобы эта проблема больше не стояла у меня перед глазами. Нас ждёт другая работа! Настоящая! Ради которой мы здесь, в этой глуши!

– Ну, слава Богу! – выдохнул Кёниг. – И когда же она, наконец, начнётся?

– Считайте, что уже началась. Через две недели из Германии доставят экспериментальный экземпляр. Так что на днях займёмся строительством полигона. Всю техническую документацию я уже получил.

– А люди? – поинтересовался Кёниг.

– Охранников наберём среди надёжных полицаев, – просветил его Хольцман. – Также привлечём в качестве рабочих крепких мужчин из гетто. И в этом нам поможет Юденрат.

– Евреев к секретным работам?.. – с сомнением спросил капитан.

– Не волнуйтесь, Кёниг, – усмехнулся комендант. – После завершения строительства всех ликвидируем. Не должно остаться ни одного свидетеля секретного объекта.

 

Через несколько дней ранним утром полицаи гетто выгнали из вагонов всех его жителей и заставили построиться на перроне.

– Что-то новенькое… – тихо сказал Лазарь Наумович своему соседу по шеренге – адвокату Самуилу Ароновичу Векслеру.

– Что вы имеете в виду? – так же вполголоса спросил адвокат.

– Для работы в городе они всегда отбирали только мужчин, – ответил Лазарь.

И он был прав. «Новой власти» в городе, действительно, требовалась рабочая сила, и она выжимала из мужского населения гетто всё, что могла. Мужчины ремонтировали обмундирование для немецкой армии, убирали завалы, чистили улицы, красили дома, работали грузчиками.

Никто не отпирался, не отказывался, каждый хотел хоть что-нибудь заработать для своей семьи. Правда, никто из них не знал, вернётся он обратно или нет.

Однажды утром по пути на работу, Лазаря Наумовича и Самуила Ароновича схватили и поставили перед пулемётом рядом с несколькими другими евреями и объявили, что все они заложники. Если кто-нибудь из немецких солдат и офицеров, или местных полицаев будет убит или ранен в течение дня – все они немедленно будут расстреляны. Так делалось во многих городах, оккупированных немцами. К счастью, в тот Благословенный день ничего подобного не произошло, и поздно вечером их отпустили в гетто. И хотя день был прожит зря, остаться в живых было большой удачей.

– Сейчас начнётся… – запаниковал шамес реб Хаим.

И все понимали, что может начаться и чем закончиться. Их или отправят на Городскую свалку, или то же самое сделают с каждым десятым. Почему-то немцы больше всего любили это число, как будто дальше десяти считать не умели.

Когда взрослое население выстроилось вдоль составов, к воротам гетто подъехали машины коменданта и его заместителя, за ними грузовик с солдатами и полицамями.

– Дело пахнет керосином… – тихо заметил Утевский.

– Что вы имеете в виду?.. – спросил Векслер.

– В таком составе они ещё не приезжали, – сказал многозначительно Лазарь Наумович. – Нас ждёт какое-то важное событие…

Ева, как и другие дети, высунув голову из вагонного окна, видела, как полицаи распахнули ворота, и как на территорию гетто ступило Руководство «новой власти». Впереди шли Рихард Хольцман с Францем Кёнигом, за ними их адъютанты, с папкам в руках, следом несколько немецких солдат с автоматами. Замыкали группу полицаи из Комендатуры, которые несли небольшой столик, два стула и металлический рупор. А также несколько продуктовых мешков.

Рядом с Хольцманом, в качестве переводчика, должен был сидеть Лео, но Комендант передумал брать его с собой, вспомнив, что в гетто находится его дочь, о чём Шварц пока ещё не знал. Внезапная встреча дочери с отцом могла бы снизить накал и важность запланированной акции. Поэтому он попросил его лишь написать текст на русском языке, который должен был прочесть один из полицаев.

Подойдя к платформе между поездами, Хольцман остановился. За ним остановились все остальные. Полицаи поставили на перрон стол и стулья, за который уселись Хольцман и Кёниг. Адъютанты положили на стол папки и встали с двух сторон от начальства. Солдаты и полицаи замерли сзади.

Лейтенант Кобленц развязал тесёмки одной из них, достал оттуда распечатанный на машинке текст, и протянул его полицаю с рупором.

– «По приказу немецких оккупационных властей, – громко с выражением стал читать полицай, словно сдавал экзамен по русской словесности, – на территории зуевского гетто, из её добровольных представителей, создаётся внутренняя полиция. Предпочтение отдаётся молодёжи до тридцати лет... В её задачи входит: обеспечение внутреннего правопорядка, охрана территории, применение вынужденных наказаний, обыски, участие в облавах и арестах, осуществление конвоирования при переселении и депортации жителей гетто – по приказу еврейского административного органа самоуправления Юденрата и оккупационных властей…».

Жители гетто, хотя и внимательно слушали глашатая, не понимали, зачем им всё это надо знать. Все взгляды голодных людей были прикованы к продуктовым пакетам.

– «Наиболее дисциплинированным и отличившимся в работе, – продолжал вещать полицай, – будут выдаваться пайки и полицейская форма. Тот, кто захочет работать в отряде внутренней полиции, должен сейчас подойти к столу и написать заявление».

Глашатай закончил читать объявление.

В толпе наступило молчание.

Никто не знал, как реагировать на предложение властей. Стать полицаем среди своих было позорно и сродни предательству.

– Мерзавцы! – тихо сказал адвокат Векслер Лазарю Наумовичу. – Они хотят нашими детьми отчитаться за свои преступления… Но они просчитались. Наши дети никогда не пойдут на такое!..

– У вас, кажется, сын? – уточнил Лазарь.

– Да, Сеня! – с гордостью ответил Самуил Аронович. – Будущий юрист.

Видя, что толпа никак не реагирует, Франц Кёниг взял у полицая рупор и громко произнёс по-русски:

– Смелей, смелей! Кто перфый постафит свой фамилия – получит от оккупационный властей солтатский фонарик! А такше протукты!.. Прямо ис Перлин!..

Полицаи достали из продовольственных мешков консервы с мясом, рыбой, молоком, а также металлические коробки и пакеты с печеньем и крупами.

Жители гетто впились глазами в это богатство.

– Неужели кто-то «клюнет»? – спросил у адвоката Векслера Лазарь Наумович.

– Не думаю! – твёрдо ответил тот.

Мужчины в шеренгах переглядывались, глядя друг на друга, словно ждали, кто первый сломается и подойдёт к столу.

– Смелей! Смелей!.. Итите сюта! Komm her!

Наконец, из строя вышли первые добровольцы, двое молодых людей, почти мальчики. Одного звали Толиком Кацом. Он недавно переехал с семьёй из Саратова, где закончил музыкальное училище по классу фортепиано, и был очень начитанным парнем – впрочем, среди евреев этого добра достаточно!

Другого парня звали Семёном. И фамилия его была Векслер.

 

ПОУЧИТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ

О ЕВРЕЙСКОМ ПАРНЕ,

КОТОРЫЙ СТАЛ ПОЛИЦАЕМ

 

Учился Сеня на юридическом факультете Ленинградского Государственного Университета. Так хотел папа. Все папы ищут в своих детях своё продолжение. Самуил Аронович нашёл его в Сене. Но Сеня не хотел стать юристом. Его тянуло на сцену. Так как в Зуеве не было настоящего театра, Сеня ходил в Народный театр и даже делал небольшие успехи. Он уже не говорил: «Кушать подано», а как раз сидел за обильным столом, в обществе тех персонажей, кому еду подавали. Театр привлекал его не ролями, не заработками, если б таковые были, а только славой. Когда-то он с упоением прочёл роман Шолом-Алейхема «Блуждающие звёзды», и эта театральная праздничная, как ему казалась, жизнь – весёлая, вся на виду у симпатичных девиц, была верхом совершенства в серой жизни маленького провинциального городка. Ах, свет рампы! Шуршащий вихрь распахнувшегося занавеса! Запах свежевыструганных декораций, гуашевых красок и столярного клея! Нежный запах грима и женской пудры! Запах дорогих сигарет в фойе!

После спектакля Сеня, уже переодевшись, всегда выходил не через служебный выход, где темно и грязно, вдобавок, где всегда пахло кошками, а через центральный выход, вместе со зрителями, вернее, со зрительницами. Боковым зрением он чувствовал устремлённые на него взгляды любопытных девиц и молодых женщин. И даже дамы в возрасте, лет этак по 30-35, смотрели на него с восторгом и вожделением – по крайней мере, так ему казалось и хотелось, чтобы казалось именно так. Как было на самом деле, Сеня не знал, да и не хотел знать. На ходу надевая пальто, он нёсся мимо выдуманных им поклонниц, мимо улыбок, восторженных глаз и шёпота: «Это он, он, я тебе говорю! Милый! Симпатяга! Мечта женщины!..».

Выйдя из театра, Сеня обязательно останавливался неподалёку, чтобы закурить. Вообще-то он не курил – берёг голос, но зажжённая сигарета давала ему возможность осмотреться – кто подойдёт первой за автографом? Блондинка? Шатенка? А может быть, во-он та, чёрненькая! Очень симпатичная девочка!

Семён любил игру с детства. Поэтому умел приспосабливаться к любой ситуации, к любой компании и к любому обществу.

А ещё он был по природе трусом. Именно эта горючая смесь трусости и актёрства вывела его из шеренги жителей гетто. Ради того, чтобы выжить, он сыграет любую роль. Роль полицая? – пожалуйста! Настоящий артист не брезгует ничем. Зато он будет сыт, одет и, главное, жив. Жив он и его папа – прекрасный юрист, приличный добрейший человек.

Однажды, когда в шестом классе над Сеней стали издеваться и кричать вослед: «Жиду верить, что ситом воду мерить!» – Сеня долго не терпел. Нет, он не дал обидчикам по шее, но когда ему вновь крикнули в спину: «Нет рыбы без кости, а жида без злости!», подошёл к обидчикам и сказал доверительно: «Я сам жидов не терплю…» – чем потряс их до глубины души. Надо отдать должное тем злым мальчишкам, которые над ним издевались – они не приняли его в свой круг, не сказали: «Молодец, Семён! Хоть и жид, а наш человек!» – нет, они дружно избили его за то, что предал своих. С той поры он понял, что актёрство актёрством, а сила силой. И если уж играть полицая, то играть серьёзно, по-настоящему, все двадцать четыре часа в сутки, не снимая костюм и не разгримировываясь.

 

Увидев, что его сын направился к столу, за которым сидели Хольцман с Кёнигом, Самуил Аронович хотел было кинуться за ним, чтобы остановить, но его придержал за локоть Лазарь Наумович:

– Не делайте глупости, адвокат!.. Только не сейчас…

– Отстаньте! Отпустите меня! – возмущённо закричал Векслер и, вырвав руку, поспешил к сыну.

Тому уже дали ручку и чернила. Текст соглашения на работу юденполицаем был готов, оставалось лишь поставить подпись. И Сеня успел расписаться. Но в следующее мгновенье получил такую звонкую затрещину от своего отца, которую не получал никогда в жизни. Оплеуха была такой силы, что Сеня даже упал на платформу.

Самуилу Ароновичу тут же скрутили руки и увели за железнодорожный состав, как преступника, который нанёс полицаю оккупационных властей оскорбление при служебных обязанностях. И сколько ни умолял Сеня отпустить своего несчастного отца, адвоката Векслера расстреляли.

В тот день юденполицаями стали ещё шесть человек. А бывшие полицаи, среди которых был и сын Вихрюкова, покинули гетто.

Сеня был убит морально. Он очень любил своего отца, который с детства заменил ему умершую от рака мать, и теперь проклинал себя за своё решение, из-за которого остался один на свете. Но страх перед смертью, которую видел в гетто ежедневно, заставил его заняться самодисциплиной, чтобы отличиться в работе.

Спустя совсем короткое время, оккупационные власти назначили Семёна Векслера оберполицаем.

 

Расстрел адвоката было вторым сильным потрясение в размеренной жизни гетто, после расстрела Бэллы Конн. Самуил Аронович многим помогал до войны, причём, совершенно бескорыстно – кому-то писал заявления, кого-то защищал в суде, давал бесплатные консультации. К Сене стали относиться с настороженностью, хотя все понимали – не он, так другой. А некоторые женщины даже его жалели, называя «аидыше сиротой».

Третье потрясение случилось, буквально, на другой день, когда к воротам гетто подошла Луиза с узелком в руке – помните, та молодая женщина, что работала до войны вагоновожатой? Подошла и попросила позвать Рувима Бершадского – сына профессора философии Бориса Иосифовича. Когда Руви