Свой Железный и ржавый Крест.

А ведь был он когда-то не глуп –

Этот деятель и властелин:

Был агент по продаже вин,

Мясо жрал и гороховый суп.

Обожал даже каши из круп,

Чтоб набить пожирнее свой круп.

Но теперь Риббентроп – Риббентруп!

Скоро «дуба даст» этот «дуб»!

И, внеся его в «новый дом»,

Кол вобьют в жирный круп под крестом!

И добавляла припевом:

У Иохима Риббентропа –

Не голова, а просто ж…!

 

Все полицаи и немецкие часовые пытались поймать или пристрелить эту проклятую «радиокукушку», но Куся каким-то чудом выскальзывала из-под града пуль и, отдышавшись, продолжала вещать свои «собственные новости» уже в другом конце города.

После погрома во флигеле на Черноглазовской, Куся, упав на пол в прихожей, внезапно почувствовала, что может летать. Все годы она лишь появлялась в часовом окошке настенных ходиков и, высунувшись наполовину, куковала определённый час. За полвека ей даже в голову не пришло взмахнуть крыльями. А взмахнув ими, Куся сразу же поняла суть аэродинамических законов, над которыми месяцами бьются курсанты лётных училищ, и, спустя мгновенье, уже парила над двором среди голубей.

Наигравшись в «диктора Левитана», в один из дней она металлической своей головой надумала полететь в партизанский отряд, о котором она слышала из разговоров в доме.

Если летающих котят стали называть «партизанскими орлятами», то почему она не может зваться «партизанской орлицей»? И те же голуби ей объяснили, как добраться до Лесного посёлка.

Куся оказалась самой счастливой птицей на свете, потому как настоящей птице было не понять, что такое полёт и свобода в облаках после полувекового унизительного существования в тесной каморке часового механизма! Единственное, чего боялась механическая кукушка, так это дождя. Она знала, что ржавчина может её одолеть, и уж тогда крылья перестанут двигаться, голова вертеться в разные стороны, клюв раскрываться, а особый механизм, спрятанный внутри, перестанет петь. И будет она «куковать» где-нибудь под кустом, превратившись, в конце концов, в бесформенный кусок ржавого железа. Поэтому, как только гремел гром, или сверкала молния, Куся стрижом забивалась в какое-то дупло и сидела там до тех пор, пока не выглянет солнце. У неё были преимущества перед живыми птицами. Во-первых, она прожила дольше любой певчей летуньи, и не певчей тоже, и планировала прожить ещё столько же. Во-вторых, ей не нужен был корм. Она даже не представляла себе, что такое голод, не говоря уже о чувстве жажды. Не дай Бог, было попробовать ей хоть глоток воды – тогда прощай, домашняя певунья!..

Когда Куся благополучно добралась до партизан, она предложила командиру отряда товарищу Фомину свои «дикторские услуги». Егор Михайлович внимательно отнёсся к её предложению, потому что это было не чем иным, как «идеологической войной». И Фомин согласился, чтобы Куся таким вот наглядно-агитационным способом помогала отряду в городе бороться против фашистов.

Поселилась она в дупле старого дуба, рядом с охотничьим домом. Вечером разучивала новые объявления для жителей Зуева и узников гетто, сочиняла стишки против оккупантов, а рано утром летела в город, как на службу. Её работа и в самом деле была службой, даже служением Правде и Добру.

Кроме того, она замечательно имитировала любой голос, и когда случайно разбили несколько пластинок с песнями Утёсова и Шульженко, Куся запела песни из их репертуара. И такие знакомые голоса без привычного шипения на патефоне, показались всем самыми настоящими. Партизаны даже вышли из землянок, чтобы увидеть вживую своих любимых артистов, которые наверняка приехали бы к ним в Зуевский лес, ради одного концерта, назло врагу!

 

Спустя неделю по всем вагонам пронеслась радостная весть: рожает Лиля Боград.

– Нашла время! – говорили многие.

Знать бы, когда подстелить соломку, скажу я им…

Все девять месяцев, с декабря сорокового года, как только в Низу узнали про её беременность, Лазарь Наумович стал мастерить амулеты от злых духов. На полосках бумаги он писал тексты разных псалмов, а потом развешивал их в доме своей племянницы – над окном, над дверью, над отверстием печной трубы – везде, где могла проникнуть нечистая сила. А её на еврейском свете была тьма-тьмущая! И Эйва – демон, вызывающий вражду в мире, и Кафциель – демон гнева, и Пута – демон забывчивости, и Тагаринун – князь ссор, и злые духи Семи Смертных Грехов, которые только и ждут, чтобы накинуться на добродетельного еврея и оторвать его от Бога.

Кроме того, чтобы оградить Лилю-Маленькую от козней демонов, все девять месяцев у её постели присутствовали три человека. Даже здесь, в гетто, такая охрана продолжала нести свою добровольную службу.

И вот – свершилось!

В ночь, с пятницы на субботу, Лиля Боград почувствовала первые схватки.

Она не стонала, не кричала, не просила о помощи, а молча и покорно лежала на нижней полке, прикрыв глаза. Её лицо было мокрым от холодного пота. Состояние Лили-Маленькой вполне вписывалось в талмудические представления о роженице, которая называлась «хайта» – «ожившая». Талмудисты верили, что в момент родов женщина находится между жизнью и смертью, а, родив, возвращается к жизни.

Сара Соломоновна тут же послала Изю за Рахилей Циркель, которая не только излечивала заговорами любую болезнь и была для всех в округе повивальной, или пуповой бабкой, но обладала ещё даром предвидения, – видела судьбу ребёнка задолго до его появления на свет. Жила она с семьей в соседнем поезде. За необъятную полноту местные острословы называли её «повитухэс» – шутливо соединив два слова: «повитуху» и «тухэс» – задницу, на идиш.

Грузная, старая женщина, с кривыми ногами кавалериста, ходила уже плохо и медленно. Пока её привели, прошло около часа. За это время на костре, который с трудом разожгли из мокрых палок и пакли, чудом сумели нагреть в тазу воду.

С появлением в вагоне повитухи, все мужчины, кроме мужа роженицы, были выпровожены подальше от «родового купе». У её постели осталась ещё Сара Соломоновна.

Первым делом, Рахиля спросила – очистила ли роженица желудок.

Нет, не очистила, сказали ей, так как последние дни Лиля-Маленькая из-за постоянной тошноты почти ничего не ела.

Затем Рахиля поинтересовалась интенсивностью схваток.

По еврейским представлениям, родовые муки были наказанием за грехопадение человечества, но также барометром жизни женщины. Если роды проходили тяжело, значит, Господь посылал кару за непослушание. Соответственно, роды без боли и мучений были наградой за праведность. Не только в жизни, но и в Библии находились такие праведные женщины, которые благодаря своему благочестивому поведению, были избавлены от проклятий. Например, мать Моисея.

Лиля-Маленькая взяла с неё пример – схватки проходили легко и с каждым разом всё чаще и чаще.

– Будет мальчик, – твёрдо сказала Рахиля, протирая чистым полотенцем тело роженицы.

Правоту её слов подтверждал не только «острый» живот, направленный вверх, но и накал страданий женщины – при рождении девочки они были сильнее, чем при рождении мальчика.

– Садись рядом, – сказала Рахиля Изе, и тот послушно исполнил её требование, присев напротив жены.

Когда женщины рожали в древние времена, они сидели на особом стуле – «машбере», или на коленях мужа. Сейчас это уже не требовалось.

– Расстегни ремень и все пуговицы… – сказала Рахиля Изе. – Ты тоже, – обратилась она к Саре.

Изя змеёй вытащил ремень с лямок на поясе, расстегнул ворот и рукава рубашки и, отвернувшись от женщин, расстегнул брюки. Сара Соломоновна вытащила из своих волос несколько шпилек и положила их в карман платья. Это был древний обычай – чтобы роды прошли легко, на роженице и на всех, кто был рядом, расстёгивали пуговицы и застёжки в одежде, даже распускали ей волосы, а в самом доме открывали окна и двери. Сегодня это нужно было проделать во всём вагоне. И завесить зеркала в каждом купе, так как в них мог скрываться Сатана с другими демонами.

Суббота – день священный, когда у правоверных евреев запрещено зажигать даже огонь. Однако ради рождения ребенка и здоровья роженицы Господь разрешил нарушать шабес.

Рахиль стала ощупывать её живот, медленно, со всех сторон, словно месила тесто.

– Не так лежит ребёнок, – наконец, сказала она Саре на идиш, чтобы Лиля не поняла. – Выйдёт ножками… Ничего не могу сделать… Не переворачивается… Хорошо, что не поперёк… Ну, дай Бог, повезёт!..

Лиля-Маленькая громко застонала, прикусив губу – один раз, другой. Ей было стыдно кричать. Рахиля поднесла к её рту край чистого полотенца.

– Зажми зубами! И – покрепче! – А сама занялась своим прямым делом.

Старшие дети Боградов – Вова и Элла – родились в роддоме. Изя и в первый, и во второй раз ожидал их появление на свет в больнице – сначала сына, затем дочь. Теперь же он не знал – уйти ему отсюда, или остаться.

– Возьми Лэю за руку, – сказала ему Рахиль.

Он взял горячую руку жены, крепко, с нежностью, сжал в своей ладони, и почувствовал в ответ слабое пожатие…

– Скоро, совсем уже скоро!.. – объявила повитуха и затянула вполголоса древний заговор-молитву:

– Как из Тьмы Кромешной –

Тьмы Египетской

Выходил народ мой

Навстречу солнцу –

Так и ты, дитя Моисеево,

Выходи из тьмы на свет!

Родись, ножка! Родись, ручка!

Родись, головка!

Родись, человек!

Родись, родись, родись!..

 

Не выдержала Лиля-Маленькая, закричала на весь вагон, на весь город, на целый свет:

– А-а-а-а-а-а-а!!!

– Выходит!.. Выходит!.. – успокоила близких Рахиля, не давая коленям роженицы сомкнуться. – Потерпи, мэйдэле! Вот они, вышли фисэлэ… вот она, попка… Янгл! Я же сказала, что родится мальчик!.. Ну, здравствуй, киндэлэ!..

– Здравствуй! – ответил ей младенец. – Куда это я попал?..

– На свет Божий, киндэлэ! Выходи, не бойся!..

– Я был в тепле и безопасности. А теперь что меня ждёт?..

– Что и всех людей. Горести и печали. И совсем мало радостей…

Младенец, ещё привязанный к матери пуповиной, лежал на руках повитухи. Он весь был в слизи.

– Так зачем же я появился? – спросил Рахилю младенец.

– Этого захотел Господь, – ответила повитуха, протерев новорожденного чистой тряпкой и шлёпнув по красной сморщенной попке. – Нам остаётся только исполнять Его желания, киндэлэ…

Ребёнок громко и безутешно заплакал.

Сара Соломоновна, освободившись от напряжения, заплакала вместе с ним, но уже от радости.

Изя заулыбался голосу младшего сына, и с любовью сжал ладонь жены.

Лишь в глазах Рахили была Кромешная Печаль.

Она взяла со столика приготовленные ножницы, обожженные огнём вместо спирта, и отделила младенца от роженицы. Потом перевязывала пуповину тут же выдернутым материнским волосом, чтобы «связать» его с матерью, «привязать» к родне и не дать умереть в младенчестве.

Затем Рахиля положила новорождённого на грудь Лили-Маленькой. Младенец тут же нашёл губами тёмный шершавый сосок и, почувствовав во рту первые капли материнского молока, стал жадно его сосать.

Остатки «детского места» Рахиля завернула в шерстяной лоскуток, чтобы потом предать его земле в знак того, что человек ещё вернётся в землю.

 

Ева слышала всё – и крики тёти Лили-Маленькой, и плач ребёночка. Она сидела, не дыша, в другом конце вагона, среди бывших соседей по двору, рядом с Марьяной Клейдман, Мариком Глазером, Вовой и Эллой – братом и сестрой новорождённого.

Михаил Менделевич поцеловал внуков:

– Поздравляю вас с рождением братика Аркаши!

Это имя было обещано новорожденному ещё задолго до рождения. Так звали отца Изи Бограда.

Элла не знала, грустить ей или радоваться – один брат у неё уже есть, правда, Аркаша будет младшим, и значит, любить она его будет больше, как младшенького. А Вова даже не думал об этом – радоваться ему или грустить. Он давно хотел спать – на ручных часах дедушки Миши было начало четвёртого ночи. Кроме того, из-за разницы в возрасте, им с Аркашей уже не поиграть ни в футбол, ни поделиться своими тайнами. Правда, тот будет его младшим братом, и значит, станет его беспрекословно слушаться. Не то, что Элла…

А Ева думала:

«Почему, когда умирает человек, то говорят, что умер такой-то «выдающийся деятель»?.. А когда рождается ребёнок, то о нём не говорят ничего. А ведь ещё в животе матери ему уже уготовлена Судьба! И младенец знает об ней, только не может сказать. А если бы и сказал, кто бы ему поверил! Так говорила бабушка Рахиля. А уж она знает всё о рождении и смерти, о Прошлом и Будущем!.. А как было бы хорошо, если б о младенце написали все газеты: «Сегодня в СССР родился будущий великий музыкант!». Или талантливый писатель! Или знаменитый врач!.. Или просто добрый человек». Но взрослые об этом не напишут. Они будут писать о «борьбе за урожай», о выплавке стали, о тоннах добытого угля или выловленной в море рыбе. О врагах народа. Даже о погоде, или о тех, кто разводится – о них тоже напишут в газетах, как будто это кому-то интересно… А добрый человек, говорит дядя Изя Боград, это вообще не профессия…».

Именно в эту ночь Ева решила, что когда вырастет, – обязательно станет детским врачом.

Так гетто пополнилось ещё одним новым узником.

 

Между тем, все эти дни в соседнем поезде готовились к еврейской свадьбе.

– Нашли время! – снова зашептались по вагонам.

Знать бы, где подстелить простыню, скажу я им…

А чего его искать, если Время вечно, как говорит часовщик Михаил Менделевич. Счастливого времени мало. Но ведь оно зависит только от нас. Если мы счастливы, значит, и время наше счастливо. Потому что все счастья и несчастья внутри нас. Сколько бы несчастливый не танцевал весёлый танец, всё равно потом скажет: «Горько и пусто на душе!..». И разве можно сыграть еврейскую свадьбу в гетто? – спросит несчастливый. Где взять, к примеру, кольца и фату? А из чего сделать хуппу? А чем угощать гостей, знаете? Остатками пшена, перемешанного с мышиным помётом? А вино? Как же без него веселье? А где взять музыкантов? Сколько скрипачей жило в Зуеве – и где они все сейчас?.. А кто пошьёт свадебный костюм жениху и платье невесте? Куда делись зуевские закройщики и портные? Ни по знакомству, ни по «карточкам» ничего всего этого здесь не достать. Только в мечтах, во снах! Как говориться, «ин хулым»!

А счастливый человек заполнит эту пустоту словами любви и сердечной радостью, и на душе его станет спокойно. А «горько», скажет он, должно быть, только на свадьбах. И будет счастливый человек верить в Чудо и молиться Богу, чтобы услышать Его голос среди выстрелов и грома пушек. Среди стона и плача. А что ещё остаётся счастливому человеку?.. Только верить. В Бога и в себя. Оттого, скажу я вам от всей души, что верующие – самые счастливые люди на свете!

И вот уже кольца нашлись. И ткань для хуппы. И чёрный свадебный костюм с жилеткой. И даже подвенечное платье для невесты! Всё нашлось! Мир не без добрых людей. Те, которые шептали: «нашли, мол, время», достали всё это у себя – в мешках, чемоданах – и подарили будущим молодожёнам, вот вам и подарки! Даже вино нашлось, и не одна бутылка. Пять бутылок крымского портвейна подарил молодым бывший ВОХРовец лейтенант Егоров. Хотя я бы назвал этот подарок «генеральским»! А еду обещали достать юденполицаи Толик и Сеня – как видно, «голос крови» совсем ещё не онемел, а просто охрип. Кстати Сеню… простите, Семёна Самуиловича Векслера, немецкие власти назначили вчера Председателем юденрата – «еврейского совета» в гетто..

Словом, свадебная «суета сует и всяческая суета…».

А свадьбу решили сыграть через неделю, в воскресенье, 17 августа.

 

Вот и прошла неделя, как родился Аркаша Боград.

Этот период жизни по древним еврейским верованиям считался самым опасным отрезком, как для ребёнка, так и для роженицы, потому что в любой момент родившемуся мальчику может навредить женский демон по имени Лилит.

РАССКАЗ

О ЖЕНСКОМ ДЕМОНЕ ЛИЛИТ

 

Первую жену Адама, Лилит, Бог сотворил, как и его – из земли. Хотел Господь, чтобы она стала Адаму другом, потому что дружба подразумевает равноправие во всём.

Но Лилит поняла равноправие, как независимость. Она была свободолюбива, на всё у неё были независимые взгляды. И хотя считалась женой Адама, ненавидела семейные узы, размеренную жизнь в Райском саду Эдеме, и была против того, чтобы муж ею командовал. Лилит хотела во всём главенствовать. Супруги то ежедневно ссорились по малейшему поводу, пугая своими криками зверей и птиц, то не разговаривали неделями. Адам был очень несчастлив – ведь другой женщины, которую он мог полюбить, на свете не было, и он продолжал жить со своей своенравной и скандальной женой. Впрочем, и другого мужчины на свете не было. Но Лилит готова была прогуляться с любым зверем мужского пола, лишь бы не сидеть клушей возле этого скучного человека по имени Адам. Однако у каждого льва, медведя или жирафа, уже была своя «половина».

И однажды Лилит пришла в голову ужасная мысль – совратить самого Господа Бога! Она была красивой женщиной, как ей казалось, – ведь сравнить себя было не с кем. И Лилит набралась наглости и стала кокетничать с Создателем. А так как Бог был мужчиной, то, конечно же, вскоре потерял от Лилит голову и шепнул ей своё настоящее имя. Теперь ей было достаточно только его произнести, как тут же она оказывалась рядом с Господом.

Заплакал Адам от одиночества и пожаловался Богу на свою несчастную жизнь. Очнулся Господь и прогнал Лилит с глаз долой. И создал Адаму новую жену – Еву, из его же ребра, «плоть от плоти его». И стала она ему любимой, и счастью Адама не было конца.

А Лилит перебралась жить на берег Красного моря. В этом море в образах страшных животных обитали демоны и бесы. Ненасытная Лилит наконец-то получила то, чего желала – все они стали её мужьями, и каждый день она рожала всё новых и новых чудовищ. Вот почему море назвали Красным – от её крови. А мужем Лилит стал сам Сатана. А за то, что Господь прогнал её из Эдема, поклялась она мстить всем младенцам мужского пола.

Узнал об этом Бог и послал к ней трёх ангелов – Санви, Сансанви и Самангелофа. Это были мудрые ангелы, которым, в конце концов, удалось заключить с Лилит Вечный Договор. По этому Договору она обязалась вредить и творить зло всем новорождённым мальчикам в течении семи дней до дня обрезания. Но не будет трогать тех младенцев, рядом с которыми увидит этих трех ангелов или амулеты с их именами.

 

Потому так старался Лазарь Наумович, когда н а полосках бумаги писал тексты разных псалмов с именами Санви, Сансанви и Самангелофа, а потом развешивал их в доме своей племянницы.

Прошла неделя, как родился Аркаша Боград, и на восьмой день должно было состояться обрезание.

Не будем ханжами. Раз обрезание существует тысячи лет, то о нём стоит поговорить подробно, особенно для тех, кто об этом ничего не знает. И если делается оно во имя Бога, то ничего постыдного в этом нет и быть не может.

Начнём с того, что операцию эту делали ещё – и в Древнем Египте, и в Древней Греции, и в Древнем Риме. Говорят даже, что Орфей оттого пел таким нежным голосом, что и он, умением бога врачевания Асклепия, прошёл такую операцию. Впрочем, может быть, это только греко-еврейский миф. Но зато мы знаем совершенно точно, что обрезание, в первую очередь, делается исключительно по религиозным соображениям – в знак того, что младенец присоединился к Вечному Завету между Богом и народом Моисея.

В ночь, накануне этого события, у колыбели младенца, родные совершали «вахнахт» – «ночной дозор», во время которого читали особые молитвы и жгли как можно больше свечей. Там, где свет – там нет места тьме, ибо во тьме совершается зло демона Лилит. Так было и в последнюю, седьмую ночь, в купе, где жили Бограды и Левантовичи.

 

А на следующее утро в их вагон снова пришла Рахиля. На этот раз, в роли «мо'хеля», то есть, специально обученного человека делающего обрезание. Отец Рахили, «премудрый Эля», который давно уже «ушёл к праотцам», был самым настоящим «мохелем», и, за отсутсвием сына, научил свою дочь Роху этому древнему искусству.

Несколько раз вымыв руки, Рахиля расстелила на столике чистое полотенце, достала острый ланцет, которым пользовался ещё её отец, достала зелёнку, крем, даже бинт, и попросила всех женщин выйти в коридор вагона, оставив в купе отца младенца и деда.

Когда операция происходит в родном доме, то разыгрывается целый спектакль, с определёнными ролями и мизансценами.

В нём должна принять участие приглашенная супружеская пара. Муж становится кваттером, а жена кваттерин, что значит «приносящие». Ещё один приглашённый играет в спектакле роль сандака, или «принимающего».

После того, как мохель даст знак, что готов к операции, кваттерин забирает младенца у матери и на подушке передаёт его своему мужу-кваттеру, а уж он относит ребёнка мохелю, который кладёт его на колени «сандака», что сидит в особом кресле и держит недельного младенца на протяжении всей операции.

Такая вот сложная мизансцена.

Что же касается особого кресла, то называется оно «креслом Ильи-пророка», дух которого незримо присутствует на каждом обрезании. Правда, за неимением особого кресла, его роль может сыграть любой стул и даже табурет. Главное, правильно назвать, а уж как оно будет выглядеть, не имеет значения.

Но мы отвлеклись от операции в поезде.

Здесь она прошла быстрее и проще. Не было ни кваттера, ни кваттерин, был только сандак. Его роль успешно сыграл дедушка Аркаши – Михаил Менделевич. Он крепко держал своего третьего внука на подушке, которая лежала на купейном столике, и с такой любовью на него смотрел, что всю боль младенца взял на себя.

Крайняя плоть была успешно удалена, кровь остановлена, и всё, что надо, было смазано зелёнкой и забинтовано.

Кстати, до войны по Зуеву ходил

АНЕКДОТ О ТОМ,

КУДА ДЕВАЮТ «ШКУРКИ»

 

В одну провинциальную синагогу приехал молодой и неопытный ревизор из Контрольных органов.

Когда закончилась служба, молодой человек надел тёмные очки, поднял воротник плаща, надвинул на брови шляпу и, наведя, таким образом, на себя таинственный и секретный вид, подошёл к старому раввину:

– Скажите, ребе, у вас все молятся?.. – спросил он его.

– Все молятся, – ответил раввин, окинув незнакомца внимательным взглядом из-под очков.

– Ага, «…все молятся…» – стал записывать молодой ревизор в свою записную книжку. – И мо'лодежь молится?..

– Ну, что вы! – сказал раввин, начиная понимать, кто перед ним. – Вся мо'лодёжь в комсомоле.

– Ага, «…в комсомоле…» – записал ревизор и вдруг прямиком так и спросил: – А обрезание вы делаете?..

Этот смелый, по мнению ревизора, вопрос, должен был поставить раввина в тупик.

– А куда деваться еврею? – кротко ответил раввин. – Конечно, делаю.

– Ага, «…обрезание делает…» – записал молодой человек в свою книжку и тут же поинтересовался: – И куда деваете «шкурки»?!

Ну, уж этот вопрос прозвучал, как выстрел в упор.

Однако опытному раввину такой разговор наскучил, и он сказал:

– Вы хочете знать, куда я деваю «шкурки»?.. Я их отправляю в область. Там из них делают такого «поца», как вы, и присылают к нам на ревизию!..

 

Такой вот анекдот. Но это, к слову.

Как только Рахиля сделала операцию, Изя произнёс слова благословения и благодарности, за то, что его ребенок присоединился к Завету между Богом и еврейским народом.

Затем Роха взяла младенца на руки, тоже его благословила и впервые назвала Аркадием – тем именем, которое ему выбрали родители.

После обрезания выпили по чарке вишнёвой наливки – её подарила знакомая семья из другого поезда, и закусили сухарями, которые, слава Богу, не успели сожрать мыши.

 

Не первый раз интендантская служба немецкой моторизированной колонны доставляла лекарства в госпиталь. Но не для гражданских лиц – их пребывание в медицинском учреждении Рихард Хольцман своим приказом категорически запретил. А чтобы лекарства не выносились за стены медицинского здания, комендант потребовал от Анны Шварц ввести строгий учёт всех медикаментов – кому и на что, а также сколько их было потрачено. Предложение Анны лечить горожан платно – не произвело на штурмбанфюрера должного впечатления. Комендант был непреклонен: зуевский госпиталь предназначался только для немецких солдат и офицеров. В исключительном случае, для русских полицаев.

За месяц оккупации здесь успели побывать десятки оккупантов и предателей. Некоторым из них доктор Туйсузян сделал операции – кому вырезал аппендикс, кому удалил гланды, а двоим даже ампутировал конечности – у обоих случайно разорвались в руках гранаты.

Рихард Хольцман тут же подписал приказ об их демобилизации – калеки в Вермахте не служат. А доктора Туйсузяна тут же посетила идея.

Он стал ежедневно «оперировать» немецких солдат – в основном, проводил ампутацию конечностей, мотивируя операцию опасностью сепсиса. Немецкие солдаты быстро с ним соглашались, понимая, что лучше быть безногим, но живым, чем целым, но мёртвым. Таким образом, хирургическая пила была приравнена к пуле. Так, благодаря личной инициативе советского хирурга Туйсузяна, армия фюрера ежедневно несла потери. Только за две недели из Зуева в Германию демобилизовались более тридцати вояк. Хирург Туйсузян уже стал подумывать о всеобщей «витаминизации» – на ядовитой основе, для всей бронетанковой роты.

Что же касается лекарств, то их доставляли в госпиталь уже в третий раз. Сегодня Анна ждала завоз по полному списку – от аспирина до масок для общего наркоза. Машина должна была прибыть к 14 часам.

В 13-30 у ворот госпиталя появились полицаи, присланные комендантом для уборки парка. Одни сметали мётлами с дорожек опавшие листья, которые потом сжигали, собрав в кучу, другие покрывали стволы деревьев белой ядовитой жидкость от насекомых, третьи чёрным лаком красили ограду.

Наконец, с немецкой педантичностью, ровно в 14 часов, медицинский фургон, показав охране пропуск, въехал в ворота госпиталя. Затем машина свернула с центральной аллеи к главному входу, мимо полицаев, что занимались уборкой парка.

Как только автофургон остановился у парадных дверей, и немецкий шофёр с сопровождавшим его полицаем вышел из машины, чтобы её разгрузить, садовники внезапно, побросав свои лопаты, мётла и кисти, напали на немцев.

Тела задушенных сбросили через открытое окно в подвал госпиталя, где была кочегарка, а сами, не медля ни минуты, покинули территорию больницы в этом же автофургоне, через так называемый, «задний двор», и помчались по направлению к реке Искре.

Прождав до 15 часов и не получив никаких медикаментов, Анна позвонила в Комендатуру, и с недоумением поинтересовалась, когда же приедет санитарный фургон, которого ждут в госпитале. Чёткого ответа на это не последовало. Ей лишь сказали, что по сведению охраны, машина въехала на территорию госпиталя, но потом куда-то пропала.

Тотчас же из Комендатуры, в окружении трёх мотоциклистов с автоматчиками, приехал на своём чёрном автомобиле сам Рихард Хольцман.

Пока автоматчики отправились разбираться, что к чему, комендант потребовал у охраны госпиталя тот самый злосчастный пропуск с якобы «его подписью», по которому в охраняемый объект проникли чужие люди.

Он долго рассматривал документ и, в конце концов, вынужден был признать, что подпись на документе, действительно очень похожа на его, однако эту бумагу он не подписывал. Из этого выходило, что в Комендатуре действовал некий диверсант, или ещё хуже, разведчик, имеющий доступ к важным документам, бланкам и печатям, хранящимся в секретном сейфе со сверхсекретными замками. Рихард Хольцман был вне себя от ярости и решил сегодня же провести расследование, чтобы найти и расстрелять вражеского агента.

Обыскав в больничный парке все хозяйственные постройки, включая морг, а также весь госпиталь – с чердака до подвала – автоматчики, в конце концов, наткнулись на тела убитых.

Кто же скрывался под костюмами «садовников-полицаев»? Конечно же, партизаны, которых ещё вчера вечером снабдила нужными сведениями доктор Шварц, передав их через летающего котёнка Чайку.

И когда спустя час после нападения на медицинский фургон Анна получила весточку из Лесного посёлка – опять-таки через «кошачью почту» – что груз переправлен по назначению и находится на месте, только тогда она разыграла «удивление», позвонив в Комендатуру.

Но кто же дал партизанам самый настоящий пропуск в госпиталь за подписью Рихарда Хольцмана?

Поробуем и тут разобраться.

В эти дни в городе начало работать особое подполье. Оно стало активно помогать движению Сопротивления, которое возглавил Борис Иванович Питаев. И было это «подполье домовых».

«Липовый» пропуск для «садовников-полицаев» изготовил домовой по кличке «Чапаев», которого так прозвали за большие усы. Имел он и другую кличку – «Партиец». А жил уже почти сто лет в знакомом особняке на Каштановой улице. Сначала в доме Головы города Зуева, как домовой его семьи. Потом, когда пришла Советская власть, он остался жить в этом же здании, но уже стал домовым Горкома партии. И, наконец, когда в этом доме обосновалась немецкая Комендатура, «Партиец» превратился в партизанского разведчика, то есть, жил и работал в самом «логове фашистов». И когда требовался очередной документ для партизан, он ставил на нужных бланках свою витиеватую подпись и печать самого Коменданта, которую «одалживал» в его сейфе. Ведь домовые умели проникать сквозь любые преграды. Таким образом, настоящим хозяином дома на Каштановой, был не комендант Рихард Хольцман, а маленького росточка патриот своей Родины домовой «Партийный», он же – Василий Иванович.

Когда тела немецких солдат вытащили из подвала и положили на траву под окнами, Рихард Хольцман с мрачным и суровым видом поднялся к Анне Шварц. Рядом с ним были те же автоматчики, что и в прошлый раз.

– Соберите в коридоре весь медперсонал, – жёстко потребовал он от Анны.

Через несколько минут врачи, медсёстры и санитарки выстроились вдоль стены больничного коридора. Хольцман медленно прошёл строй, заглядывая каждому в глаза. Наконец, вышел в центр и обратился к Анне по-немецки:

– Случилось непоправимое. Убили двух солдат Рейха. Они были найдены мёртвыми в подвале госпиталя. Так как чужие появиться здесь не могли, значит, убили их ваши люди. Я хочу знать, кто это сделал?.. Переведите им слово в слово.

Анна перевела и тут же взволнованно подумала про себя:

«Боже! Почему партизаны их убили, а не увезли с собой?..»

– Этого не может быть! – сказала она коменданту. – Мы все с утра были на операции, господин штурмбанфюрер. Никто из нас не видел санитарного фургона!

– Не могли же они задушить друг друга, – резонно и зло заметил Хольцман.

Все молча уставились на него и Анну. Хольцман же ждал какого-нибудь ответа. Наступила долгая пауза.

– Понятно! – мрачно сказал комендант. – Выходит, убийц здесь нет. Одни лишь ангелы в белых халатах!..

Он ещё раз обошёл медицинский строй.

– Готфрида и Ганса задушили… – Хольцман остановился напротив сестёр Карповых. – И сделать это мог только физически крепкий человек…

Тоня была спокойна. Галя стояла – ни жива, ни мертва.

– Эти задушить не могли… – произнёс Хольцман и сделал несколько шагов вперёд.

Анна перевела сёстрам его слова.

– Вы бы их тоже не осилили… – успокоил он её.

Наконец, комендант остановился напротив доктора Туйсузяна. Затем он перевёл взгляд на трёх нянечек, которые стояли за ним – каждой было далеко за пятьдесят – и вновь посмотрел на хирурга.

– А вот он мог бы, – сказал штурмбанфюрер, глядя на его большие жилистые руки. – Такими руками железнодорожный рельс согнуть можно… Переведите ему, – приказал он Анне.

Та перевела.

Туйсузян был спокоен.

После этого Хольцман достал из кобуры пистолет и несколько раз выстрелил в доктора в упор. Тот упал и больше не шевельнулся.

Галя испуганно ойкнула и тихо заплакала. Тоня отдёрнула её за локоть.

Анна с трудом перевела дух – всё, что произошло, было для неё чем-то нереальным

Хольцман кивнул полицаям и пошёл по коридору. Охрана двинулась за ним. Пройдя несколько шагов, он остановился и, обернувшись, сказал Анне:

– В середине сентября ожидается прибытие немецкой санитарной команды. Вы будете в её подчинении, – подчеркнул он. – Потом видно будет!.. – И, как ни в чём не бывало, направился к выходу.

Анна хотела побежать за ним, но как всегда, её похолодевшие ноги примёрзли к полу.

 

То, что вначале казалось всем безумием: «Надо же! Свадьба в гетто!» – оказалось долгожданным событием.

Люди забыли, что такое радость, что такое любовь, что такое в гетто пожелать другому долгих лет жизни. Но пока придёт смерть, холера её забери! – как сказала бы Берта, – у людей есть право на жизнь.

Всего на один день были забыты боли и обиды, драгоценные воспоминания и ностальгия о прошлой жизни, все ссоры и горести, свои большие беды и маленькие чужие радости. Все жители «железнодорожного гетто», этой забытой Богом «станции ЖиДов», решили сегодня порадоваться, потанцевать, повеселиться, пожелать друг другу того самого «еврейского счастья», а другого здесь не раздавали. Словом, гулять – так гулять! Живём один только раз!.. На то оно и гетто.

Даже Глава юденрата Семён Векслер сдержал слово – привёз продукты, которые купил у спекулянтов на рынке за деньги профессора Бершадского. Это были сушёная рыба, огурцы, зелёный лук, ведро картошки, несколько батонов серого хлеба неизвестно какой выпечки и даже бутыль самогона. Но, самое главное – большую банку куриных шкварок! И где он их только достал?!.. Словом, веселиться, так веселиться!

Жаль, что не дожила до этого дня певица Бэлла Конн, которая ещё совсем недавно пела в летнем кинотеатре, в городском саду:

 

– У меня сегодня радость!

У меня сегодня свадьба.

Я счастливая такая,

Лишь на сердце маета.

Не порадуется мама

И от счастья не заплачет,

И отец не улыбнётся –

Ведь их дочка сирота!

Ты свисти, моя флейта, свисти!

Вместе с птицами, скрипочка, пой.

Сердце девичье, не грусти –

Ведь со мною жених дорогой!..

Оёёй!

Жениху давно за сорок.

Дом большой и денег ворох…

Часто ломит поясница

И лысеет голова.

Я как пойманная птица!

В клетке золотой не спится!

Не поётся, не летится!

Вянут на лету Слова.

Ты свисти, моя флейта, свисти!

Вместе с птицами, скрипочка, пой.

Сердце девичье, не грусти –

Ведь со мною жених дорогой!..

Ты свисти, моя флейта, свисти!

Вместе с птицами, скрипочка, пой!..

Оёёй!..

Это была песня на стихи известного зуевского поэта Георгия Гунько, на музыку Виталия Гольдберга.

Сегодня же на платформе между двумя поездами, под настоящей хуппой, что символизирует дом жениха, стояли Рувим и Луиза, а также его отец, профессор Бершадский и шамес реб Хаим. Ни дружков, ни подружек. Зато свидетелей и гостей из двадцати плацкартных вагонов хватило бы на целое еврейское местечко!

Самые близкие соседи и приятели стояли рядом.

Реб Хаим произнёс сразу две речи над бокалом вина. За неимением бокала, пригодился и обыкновенный «купейный» стака