Повесть В. Некрасова «в окопах сталинграда» и ее место в литературе о войне.

Некрасов родился 4 (17) июня 1911 года в Киеве, в семье врача. После средней школы поступил на архитектурный факультет Киевского строительного института, который окончил в 1936 году. Одновременно учился в театральной студии при театре русской драмы. Работал актером и театральным художником в театрах Киева, Владивостока, Кирова и Ростова-на-Дону.
С началом Отечественной войны Некрасов ушел на фронт, отказавшись от брони. Прошел путь от Ростова до Сталинграда, был инженером саперных войск, командовал батальоном. В 1947 году в журнале "Знамя" появилось произведение Некрасова "В окопах Сталинграда", отмеченное Сталинской премией.
В 1954 году после повести "В окопах Сталинграда" выходит весьма нелицеприятная повесть "В родном городе", за публикацию которой Некрасов был подвергнут суровой партийной критике журнал "Знамя", а главный редактор Всеволод Вишневский и вовсе снят с работы.
В 1959 году Некрасов пишет повесть "Кира Георгиевна" и выступает в "Литературной газете" с рядом статей о необходимости увековечить память советских людей, расстрелянных фашистами в 1941 году в Бабьем Яре. Некрасова стали обвинять в организации "массовых сионистских сборищ". Памятник в Бабьем Яру все-таки был установлен, и в этом немалая заслуга писателя. В шестидесятые годы прозаик совершил путешествия в Италию, Америку и Францию, впечатления от которых описаны в его очерках "Первое знакомство", "По обе стороны океана", "Месяц во Франции".
Главным для Виктора Некрасова всегда было "быть самим собой, не врать, не притворяться, не льстить". После резких слов Никиты Хрущева в адрес писателя в печати появились статьи, обвиняющие автора "В окопах Сталинграда" в "низкопоклонстве перед Западом". В киевской квартире писателя был произведен обыск, изъяты все тексты, журналы, фотоматериалы.
В 1974 году писатель эмигрировал в Париж. За границей он продолжал работать: писал прозу, статьи для газет и журналов, готовил передачи для радио, читал лекции о русской литературе. Последним произведением писателя стала "Маленькая печальная повесть". Виктор Некрасов скончался в Париже 3 сентября 1987 года.

О повести «В окопах Сталинграда» Появление в 1946 г. в журнале "Знамя" (№ 8 - 10) повести В. Некрасова "В окопах Сталинграда" заставило литературную общественность несколько растеряться: автор - простой офицер, никому не известный Некрасов, в самой повести нет ни слова о партии и всего несколько упоминаний о Сталине.
Но повесть обращала на себя внимание и запоминалась самой темой (хотя сталинградцу Некрасову чиновник из ЦК КП(б) Украины сказал, что у него "кишка тонка писать о Сталинграде"), сдержанностью тона, за которой скрывалась глубокая боль за судьбы людей и Родины; и самое важное - правдивым рассказом о главном сражении войны.
На всевозможных обсуждениях звучали стереотипы: "взгляд из окопа", "автор дальше своего бруствера не видит" и т.д. Но Некрасов придерживался другой точки зрения: "На войне никогда ничего не видишь, кроме того, что у тебя под самым носом творится".
Повесть во многом автобиографична. Главный герой, от лица которого ведется повествование, - лейтенант Юрий Керженцев, как и Некрасов, уроженец Киева, окончил архитектурный институт, увлекался филателией. Попав на войну, стал сапером. В его сдержанном рассказе перед читателем проходит вереница запоминающихся характеров: Валега, ординарец с замашками диктатора; лейтенант химической защиты красавец Игорь Седых, у которого "совсем детские глаза"; Карнаухов со своей "удивительной улыбкой"; неуклюжий, стеснительный Фарбер и многие другие, с кем столкнула автора военная судьба. Это внимание к людям идет от обостренного восприятия жизни, от суровой необходимости запомнить все и всех, рассказать обо всем.
"В окопах Сталинграда" - книга не только о военных действиях. Она прежде всего о людях, о тех, кто сумел выстоять и победить. В условиях войны характеры людей проявляются по-разному. На первый взгляд кажется, что писатель не дает оценок происходящему, но сама интонация некрасовского текста расставляет все на свои места. И читатель понимает, что за человек перед ним - честный воин или шкурник, или, самое страшное, командир-карьерист, шагающий по трупам.
Расхожее мнение, будто бы люди на войне привыкают ко всему, в том числе и к страху смерти, Некрасов опровергает: "Я помню одного убитого бойца. Он лежал на спине, раскинув руки, и к губе его прилип окурок. Маленький, еще дымившийся окурок. И это было страшней всего, что я видел до и после на войне... Минуту назад была еще жизнь, мысли, желания. Сейчас - смерть".
События Сталинградского сражения Некрасов описывает так, как он видел сам, без пропагандистских приукрашиваний. Характерная примета повести - сжатое время. Керженцев не раз удивляется, что в минуты он проживает года.
Читая повесть, сталкиваешься с различными суждениями и мнениями. Люди разные и по-разному пришли на фронт, но каждого волнует вопрос: как случилось так, что с начала войны армия только отступает, оставляя родную землю, стыдясь взглянуть остающимся в глаза.
Повесть заканчивается предполагаемым наступлением в районе Сталинграда. Это еще не та, майская победа 1945-го, но все же победа. А фашистам все-таки показали Волгу, - и экскурсию проводил "молоденький, курносый" сержантик, который весело и заразительно смеялся.
Повести "В окопах Сталинграда" В. П. Некрасова была присуждена Сталинская премия. Уже не раз замечено, что во многих ситуациях вождь действовал как делец, думающий о выгоде. Распределение литературных премий не было исключением. Однако думается, что в награде В. Некрасова было и признание таланта, и, что важно, признание его взгляда на войну.

КРАТКОЕ СОДЕРЖАНИЕ «В окопах Сталинграда» Действие начинается в июле 1942 г. с отступления под Осколом. Немцы подошли к Воронежу, и от только что вырытых оборонительных укреплений полк отходит без единого выстрела, а первый батальон во главе с комбатом Ширяевым остается для прикрытия. В помощь комбату остается и главный герой повествования лейтенант Керженцев. Отлежав положенные два дня, снимается и первый батальон. По дороге они неожиданно встречают связного штаба и друга Керженцева химика Игоря Свидерского с известием о том, что полк разбит, надо менять маршрут и идти на соединение с ним, а немцы всего в десяти километрах. Они идут еще день, пока не располагаются в полуразрушенных сараях. Там и застают их немцы. Батальон занимает оборону. Много потерь. Ширяев с четырнадцатью бойцами уходит, а Керженцев с ординарцем Валегой, Игорь, Седых и связной штаба Лазаренко остаются прикрывать их. Лазаренко убивают, а остальные благополучно покидают сарай и догоняют своих. Это нетрудно, так как по дороге тянутся отступающие в беспорядке части. Они пытаются искать своих: полк, дивизию, армию, но это невозможно. Отступление. Переправа через Дон. Так они доходят до Сталинграда. В Сталинграде они останавливаются у Марьи Кузьминичны, сестры бывшего Игоревого командира роты в запасном полку, и заживают давно забытой мирной жизнью. Разговоры с хозяйкой и её мужем Николаем Николаевичем, чай с вареньем, прогулки с соседской девушкой Люсей, которая напоминает Юрию Керженцеву о его любимой, тоже Люсе, купание в Волге, библиотека — все это настоящая мирная жизнь. Игорь выдает себя за сапера и вместе с Керженцевым попадает в резерв, в группу особого назначения. Их работа — подготовить к взрыву промышленные объекты города. Но мирная жизнь неожиданно прерывается воздушной тревогой и двухчасовой бомбежкой — немец начал наступление на Сталинград. Саперов отправляют на тракторный завод под Сталинград. Там идет долгая, кропотливая подготовка завода к взрыву. По нескольку раз в день приходится чинить цепь, порванную при очередном обстреле. В промежутках между дежурствами Игорь ведет споры с Георгием Акимовичем, инженером-электриком ТЭЦ. Георгий Акимович возмущен неумением русских воевать: «Немцы от самого Берлина до Сталинграда на автомашинах доехали, а мы вот в пиджаках и спецовках в окопах лежим с трехлинейкой образца девяносто первого года». Георгий Акимович считает, что спасти русских может только чудо. Керженцев вспоминает недавний разговор солдат о своей земле, «жирной, как масло, о хлебах, с головой закрывающих тебя». Он не знает, как это назвать. Толстой называл это «скрытой теплотой патриотизма». «Возможно, это и есть то чудо, которого так ждет Георгий Акимович, чудо более сильное, чем немецкая организованность и танки с черными крестами». Город бомбят уже десять дней, наверное, от него уже ничего не осталось, а приказа о взрыве все нет. Так и не дождавшись приказа о взрыве, саперы резервного отправляются на новое назначение — в штаб фронта, в инженерный отдел, на ту сторону Волги. В штабе они получают назначения, и Керженцеву приходится расстаться с Игорем. Его направляют в 184-ю дивизию. Он встречает свой первый батальон и переправляется с ним на тот берег. Берег весь охвачен пламенем. Батальон сразу же ввязывается в бой. Комбат гибнет, и Керженцев принимает командование батальоном. В его распоряжении четвертая и пятая роты и взвод пеших разведчиков под командованием старшины Чумака. Его позиции — завод «Метиз». Здесь они задерживаются надолго. День начинается с утренней канонады. Потом «сабантуй» или атака. Проходит сентябрь, начинается октябрь. Батальон перебрасывают на более простреливаемые позиции между «Метизом» и концом оврага на Мамаевом. Командир полка майор Бородин привлекает Керженцева для саперных работ и строительства землянки в помощь своему саперу лейтенанту Лисагору. В батальоне всего тридцать шесть человек вместо положенных четырехсот, и участок, небольшой для нормального батальона, представляет серьезную проблему. Бойцы начинают рыть окопы, саперы устанавливают мины. Но тут же оказывается, что позиции надо менять: на КП приходит полковник, комдив, и приказывает занять сопку, где располагаются пулеметы противника. В помощь дадут разведчиков, а Чуйков обещал «кукурузники». Время перед атакой тянется медленно. Керженцев выставляет с КП пришедших с проверкой политотдельщиков и неожиданно для себя сам отправляется в атаку. Сопку взяли, и это оказалось не очень сложно: двенадцать из четырнадцати бойцов остались живы. Они сидят в немецком блиндаже с комроты Карнауховым и командиром разведчиков Чумаком, недавним противником Керженцева, и обсуждают бой. Но тут оказывается, что они отрезаны от батальона. Они занимают круговую оборону. Неожиданно в блиндаже появляется ординарец КерженцеваВалега, остававшийся на КП, так как за три дня до атаки он подвернул ногу. Он приносит тушенку и записку от старшего адъютанта Харламова: атака должна быть в 4.00. Атака не удается. Все больше людей умирает — от ран и прямого попадания. Надежды выжить нет, но свои все-таки прорываются к ним. На Керженцева налетает Ширяев, который получил назначение комбата вместо Керженцева. Керженцев сдает батальон и перебирается к Лисагору. Первое время они бездельничают, ходят в гости к Чумаку, Ширяеву, Карнаухову. Впервые за полтора месяца знакомства Керженцев разговаривает о жизни с комроты его бывшего батальона Фарбером. Это тип интеллигента на войне, интеллигента, который не очень хорошо умеет командовать доверенной ему ротой, но чувствует свою ответственность за все, что он не научился делать вовремя. Девятнадцатого ноября у Керженцева именины. Намечается праздник, но срывается из-за общего наступления по всему фронту. Подготовив КП майору Бородину, Керженцев отпускает саперов с Лисагором на берег, а сам по приказу майора идет в свой бывший батальон. Ширяев придумал, как взять ходы сообщения, и майор согласен с военной хитростью, которая сбережет людей. Но начштаба капитан Абросимов настаивает на атаке «в лоб». Он является на КП Ширяева следом за Керженцевым и отправляет батальон в атаку, не слушая доводов. Керженцев идет в атаку вместе с солдатами. Они сразу попадают под пули и залегают в воронках. После девяти часов, проведенных в воронке, Керженцеву удается добраться до своих. Батальон потерял двадцать шесть человек, почти половину. Погиб Карнаухов. Раненный, попадает в медсанбат Ширяев. Командование батальоном принимает Фарбер. Он единственный из командиров не принимал участия в атаке. Абросимов оставил его при себе. На следующий день состоялся суд над Абросимовым. Майор Бородин говорит на суде, что доверял своему начальнику штаба, но тот обманул командира полка, «он превысил власть, а люди погибли». Потом говорят еще несколько человек. Абросимов считает, что был прав, только массированной атакой можно было взять баки. «Комбаты берегут людей, поэтому не любят атак. Баки можно было только атакой взять. И он не виноват, что люди недобросовестно к этому отнеслись, струсили». И тогда поднимается Фарбер. Он не умеет говорить, но он знает, что не струсили те, кто погиб в этой атаке. «Храбрость не в том, чтоб с голой грудью на пулемет идти»… Приказ был «не атаковать, а овладеть». Придуманный Ширяевым прием сберег бы людей, а сейчас их нет… Абросимова разжаловали в штрафной батальон, и он уходит, ни с кем не прощаясь. А за Фарбера Керженцев теперь спокоен. Ночью приходят долгожданные танки. Керженцев пытается наверстать упущенные именины, но опять наступление. Прибегает вырвавшийся из медсанбата Ширяев, теперь начштаба, начинается бой. В этом бою Керженцева ранят, и он попадает в медсанбат. Из медсанбата он возвращается под Сталинград, «домой», встречает Седых, узнает, что Игорь жив, собирается к нему вечером и опять не успевает: их перебрасывают для боев с Северной группировкой. Идет наступление.

35.Судьба человека в драматических испытаниях эпохи в произведениях П.Нилина «Жестокость» и «Испытательный срок», «Хранитель древностей» Ю.Домбровского, «На Иртыше» С.Залыгина (на примере 1 произведения). Этапное значение рассказа А.Солженицына «Один день Ивана Денисовича».

Творческую манеру Залыгина отличает многосторонность и многогранность - художественные задачи, которые он ставит перед собой, заставляют писателя обращаться к разным стилевым манерам, к разным жанрам. Эпические полотна чередуются с остропроблемным социально-психологическим исследованием общественных нравов 70-х годов в романе “Южноамериканский вариант” (1973). Литературно-критические эссе о Чехове, Платонове, Павле Васильеве, Солженицыне, Шукшине, Трифонове и других соседствуют с сатирическими произведениями (эта линия творчества протянулась у писателя от его повести “Свидетели” (1956) до рассказов восьмидесятых-девяностых годов: Премия, Глосование и другие).
Особым этапом стала поздняя проза Сергея Залыгина, публиковавшаяся им в девяностые годы. Здесь писатель активно продолжает художественное исследование современной ему жизни. И в “Экологическом романе”(1993), и в повести “Фиалка”(1989), рассказах “Однофамилец”(1995), “Уроки правнука Вовки”(1997) читатель встречается с реалиями современной постсоветской жизни, с порождаемыми текущей современностью социально-психологическими типами и общественными коллизиями. И одновременно углубляется мысль писателя. Используются им средства самые разные. В том числе и только вошедшие в литературный обиход у нового сегодняшнего поколения писателей. Наиболее показательная в этом отношении его последний роман “Свобода выбора”(1996).
Произведения С. Залыгина неоднократно отмечались премиями (романы “Южноамериканский вариант” и “Комиссия” - премией журнала “Наш современник”, 1974 и 1976 годы, роман “Соленая падь” - Государственная премия СССР за 1968 год). Награжден орденом Трудового Красного Знамени в 1964 году, орденом Ленина в 1971 году. В 1988 году получил звание Героя Социалистического труда. В девяностые годы награжден Орденом дружбы народов за литературную и общественную деятельность, а также Орденом Сергия Радонежского второй степени и грамота от Алексия Второго за свою экологическую деятельность.
С 1986 по 1997 годы Сергей Павлович работал главным редактором журнала “Новый мир”. С этим временем связана пожалуй самая яркая страница новейшей истории журнала. Залыгин смог вернуть “Новому миру” лидирующее положение среди других литературно-художественных изданий страны. Именно в этом журнале публиковались недоступные ранее советскому читателю произведения русской литературы, и острейшие произведения, посвященные больным сторонам современной жизни. Публицистика “Нового мира” рубежа восьмидесятых-девяностых годов открывала для русского общества всю полноту, остроту и масштабность современных проблем. Вводила в современный культурный обиход современную русскую философию, политологию, экономическую мысль. Журнал стал тем органом, который позволил войти в литературу целой плеяде новых талантливый русских писателей.

Повесть «на Иртыше». Исследователь Г. Колесникова внимательно прослеживает историю создания отдельных очерков, рассказов и повести «На Иртыше». По ее мнению, к наиболее значительным относятся образы Башлакова и Чаузова, которые являются примерами «новых» людей в колхозной деревне того периода, представителями деятельных, глубоко нравственных, несущих социальную нагрузку, создающих образ целостного народного характера. Они задумываются над возможностями сделать землю плодородной, выражают вопросы и мысли писателя, как разумно расходовать и приумножать природные богатства, как строить отношения человека с природой, как жить и работать дальше в период перемен и перелома в жизни сибирских крестьян.

Внутренняя сущность героев, душевный мир крестьянина-мужика, считает Г. Колесникова, раскрывается через их размышления в контакте с миром природы. Они всю жизнь проводят среди природы, видят ее прекрасный и изменчивый облик, благодаря чему складывается их особый характер, требующий заботы о пашне, земле, окружающей среде и разумного использования природных ресурсов.

Такая же концепция лежит и в основе книги Н. Яновского, где общественно-литературные связи Залыгина рассматриваются на примере ранних рассказов, очерков и повестей писателя. В работе отмечается, что ранними очерками и рассказами начинается в творчестве Залыгина тема «человек и природа», а образы героев передают их психическую жизнь, взгляды и чувства, переживания и размышления.

По Н. Яновскому, в образе Башлакова Залыгин увидел те человеческие качества, обусловленные моральными нормами, которые должны характеризовать руководителей, думающих о будущем. Наиболее полно он раскрывается в столкновениях со своими антиподами и в близком контакте с природным миром. В образе Чаузова, утверждает автор, преобладает практичность, дальновидность, честность и трудолюбие, которые вырастают из великой любви к земле, из крестьянской традиции, нравственных устоев и чувства человеческого достоинства.

Очерки и рассказы, повести и романы о селе, о людях колхозной действительности, о тружениках полей и защитниках сибирских рек и лесов свидетельствуют, считает Н. Яновский, об особенном пристрастии Залыгина, уже в начале творческого пути, к теме природы, к людям, осваивающим и преобразующим землю, изучающим и познающим законы природы, к проблемам, связанным с взаимоотношениями человека и природы.

В 1973 году была издана монография Л. Теракопяна, автора большого количества статей и обзоров о произведениях Залыгина. К изучению творчества писателя он обратился в историко-литературном плане, делая ряд выводов о приемах создания образов Чаузова и Мещерякова, Онежки и Ирины Викторовны, о своеобразии психологического анализа у Залыгина, проводя точные и оригинальные наблюдения над художественной формой ранних произведений писателя. Творчество Залыгина, считает автор, привлекает внимание читателей и критиков «не только остротой проблематики, зоркостью взгляда на недавнее прошлое деревни». Оно выделяется, продолжает критик, постоянным ростом художественного мастерства, совершенствованием «искусства психологического, точнее социально-психологического анализа», а также верностью писателя «его нравственной позиции, ведущему лейтмотиву его творчества», изучающего человека в историческом аспекте, во взаимосвязях с природой.

«Проблема жизни и смерти, времени и пространства — констатирует Л. Теракопян — взятые в их философском значении, последовательно проходят через все произведения писателя», выражая безграничную веру писателя в человека, в его будущее, в его гений созидателя и в его нравственность.

В 1984 году объемную книгу-монографию о Залыгине издал А. Нуйкин. Автор считал, что Залыгин сумел найти важнейшим моментам русской истории XX века убедительное художественное воплощение, хотя с самого начала творческого пути писатель отражал не исключительные ситуации и события, не удивительные страсти и трагедии, постоянные взлеты, а повседневные будни, повседневную жизнь, обыкновенные переживания. Для Залыгина, по мнению А. Нуйкина, очень важно, что именно «в повседневной жизни народных масс и надо искать наибольшую глубину, наивысшую значимость проблем» для литературы и для творчества отдельных писателей.

Залыгина «интересуют в первую очередь, утверждал А. Нуйкин, не столько взлеты и падения личности как таковой, сколько проблема организации жизни. Всей — сверху донизу... как регулировать человеческие отношения — по каким законам, правилам, традициям? — вот что заботит больше всего Залыгина. И он, пожалуй, продолжает автор монографии, как никто из нынешних писателей, чувствует поэзию организационной, социально-созидательной деятельности, видит, ее рифы и мели, заоблачные вершины и утонувшие во мраке провалы».

КРАТКОЕ СОДЕРЖАНИЕ «На Иртыше» Стоял март месяц девятьсот тридцать первого года. В селе Крутые Луки допоздна горели окна колхозной конторы — то правление заседало, то просто сходились мужики и без конца судили-рядили о своих делах. Весна приближалась. Посевная. Как раз нынче сполна засыпали колхозный амбар — это после того, как пол подняли в амбаре Александра Ударцева. Разговор теперь шел, как не перепутать семена разных сортов. И вдруг с улицы кто-то крикнул: «Горим!» Кинулись к окнам — горел амбар с зерном… Тушили всем селом. Снегом заваливали огонь, вытаскивали наружу зерно. В самом пекле орудовал Степан Чаузов. Выхватили из огня, сколько смогли. Но, и сгорело много — почти четверть заготовленного. После уж заговорили: «А ведь неспроста загорелось. Само не могло» — и про Ударцева вспомнили: где он? А тут жена его Ольга вышла: «Нет его. Убег». — «Как?» — «Сказал, будто в город его нарядили. Собрался и конный подался куда-то». — «А может, дома он уже? — спросил Чаузов. — Пошли посмотрим». В доме встретил их только старый Ударцев: «А ну, цеть отсюда, проклятущие! — И с ломом двинулся на мужиков. — Пришибу любого!» Мужики повыскакивали наружу, только Степан с места не сдвинулся. Ольга Ударцева повисла на свекре: «Батя, опомнитесь!» Старик остановился, задрожал, уронил ломик… «А ну, вытаскивай отсюда всех живых, — скомандовал Чаузов и выскочил на улицу. — Вышибай с подполу венец, ребята! Подкладывай лежни на другую сторону! И… навались». Уперлись мужики в стену, поднажали, и дом пополз по лежням под уклон. Распахнулась ставня, треснуло что-то — завис дом над оврагом и рухнул вниз, рассыпаясь. «Дом-то добрый был, — вздохнул зампредседателя Фофанов. — От она с чего пошла, наша общая-то жизнь…»Возбужденные мужики не расходились, снова сошлись в конторе, и пошел разговор о том, какая жизнь ждет их в колхозе. «Ежели власть и дальше будет делить нас на кулаков и бедняков, то где остановятся, — рассуждал Хромой Нечай. Ведь мужик, он изначально — хозяин. Иначе он — не мужик. А власть-то новая хозяев не признает. Как тогда на земле работать? Это рабочему собственность ни к чему. Он по гудку работает. А крестьянину? И получается, что любого из нас кулаком можно объявить». Говорил это Нечай и на Степана посматривал, правильно ли? Степана Чаузова в деревне уважали — и за хозяйственность, и за смелость, и за умную голову. Но молчал Степан, не просто все. А вернувшись домой, обнаружил еще Степан, что жена его Клаша поселила в их избе Ольгу Ударцеву с детьми: «Ты их дом разорил, — сказала жена. — Неужели детишек помирать пустишь?» И осталась у них Ольга с детьми до весны. А на другой день зашел в избу Егорка Гилев, мужичок из самых непутевых на селе: «За тобой я, Степан. Следователь приехал и тебя ждет». Следователь начал строго и напористо: «Как и почему дом разрушили? Кто руководил? Было ли это актом классовой борьбы?» Нет, решил Степан, с этим разговаривать нельзя — что он в нашей жизни понимает, кроме «классовой борьбы»? И на вопросы следователя отвечал уклончиво, чтоб никому из односельчан не навредить. Вроде отбился, и в бумаге, что подписал, лишнего ничего не оказалось. Можно бы и зажить дальше нормально, спокойно, но тут председатель Павел Печура из района вернулся и сразу — к Степану с серьезным разговором: «Думал я раньше, что колхозы — дело деревенское. ан нет, ими в городе занимаются. Да еще как! И понял я, что не гожусь. Тут не только крестьянский ум да опытность нужны. Тут характер нужен сильный, и главное, уметь с политикой новой обращаться. До весны побуду председателем, а потом уйду. А в председатели, по моему разумению, тебя нужно, Степан. Ты подумай». Еще через день снова Егорка Гилев заявился. Огляделся и тихо так сказал: «Тебя Ляксандра Ударцев к себе вызывает нонче». — «Как это?!» — «Он хоронится у меня в избе. С тобой поговорить хочет. Может, они, беглые, такого мужика, как ты, к себе хотят приохотить». — «Это чего ж мне с ними вместе делать? Против кого? Против Фофанова? Против Печуры? Против Советской власти? Я детям своим не враг, когда она им жизнь обещает… А тебя бить до смерти надо, Егорка! Чтоб не науськивал. От таких, как ты, — главный вред!» «И что за жизнь такая, — злился Степан, — дня одного, чтобы мужику дух перевести и хозяйством заняться, не дается. Запереться бы в избе, сказать, что захворал, да на печи лежать». Но пошел Степан на собрание. Он знал уже, про что собрание будет. В районе Печура задание получил — увеличить посевы. А где семена брать? Последнее, на еду оставленное, нести в колхоз?.. Народу было в избе-читальне — не продохнуться. Сам Корякин из района пожаловал. Был он из крутолученских, но теперь уже не мужик, а — начальник. Докладчик, следователь, о справедливости начал говорить, об общественном труде, как самом правильном: «Вот теперь машины пошли, а кто их купить может? Только богатый. Значит, и поэтому — объединяться надо». «Да, машина — это не лошадь, — задумался Степан, — она-то действительно другого хозяйствования требует». Наконец дошло и до семян: «Люди сознательные, преданные нашему делу, думаю, подадут пример, из своего личного запаса пополнят семенной фонд колхоза». Но молчали мужики. «Даю пуд», — сказал Печура. «А сколько Чаузов даст?» — спросил докладчик. Поднялся Степан. Постоял. Посмотрел. «Ни зернышка!» — и сел снова. Тут Корякин голос подал: «Чтобы кормить свою семью и жену классового врага с ребятишками, есть зерно, а для колхоза — нет?» — «Потому и нет, что едоков прибавилось». — «Значит, ни зерна?» — «Ни единого…» Кончилось собрание. И той же ночью заседала тройка по выявлению кулачества. Как ни защищали Чаузова Печура и следователь, а Корякин настоял: объявить кулаком и выселить с семьей. «Я тут подослал к нему Гилева, сказать, что с ним якобы хочет встретиться Ударцев, так он хоть на встречу и не пошел, но ведь и не сообщил же нам ничего. Ясно — враг».…И вот собирает Клашка барахлишко в дальнюю дорогу, прощается Степан с избой, в которой вырос. «Куда повезут, что с тобой делать будут — дело не твое, — рассуждает он. — На месте будешь — вот тогда уже снова за жизнь хватайся, за невеселую землю, за избу какую-никакую…» Хромой Нечай пришел в тулупе, с кнутом: «Собрался, Степа? Я тебя и повезу. Соседи мы. И дружки». Печура прибежал попрощаться, когда сани уже тронулись. «И почто цена такая за нашу, за мужицкую правду назначена? — спросил Печура у Нечая. — И кому она впрок? А?» Нечай не ответил. Повесть Залыгина “На Иртыше” сегодня, при поверхностном прочтении, кажется буквально иллюстрацией к постперестроечному взгляду на колхозы. Если же повесть прочесть всерьез, становится ясно, что отображенная жизнь жива сама по себе, независимо от умственных ее толкований. “Нужно было время, чтобы оно рассудило Корякина, Митю-уполномоченного, Печуру, „Ю-риста”. Они-то не обладали еще всем тем, что мы называем и „дистанцией”, и „судом истории”, и просто „повзрослением””, — высказывался о героях повести вдумчивый автор. Он, может быть, лучше других понимал, что писателю нужно время — не только то, что потребно непосредственно для написания рассказа или романа, но прежде всего время как оптический инструмент и как естественный источник энергии в литературе. Необходима река времени.“И реки-то я очень люблю, и люблю писать о них. Сам недавно заметил: у меня, может быть, есть всего один-два рассказа, в котором нет реки”, — свидетельствовал Сергей Залыгин все в том же программном эссе. В принципе, река как символ времени, символ человеческой жизни — вещь в литературе далеко не новая, а можно сказать, что и банальная. Но Сергей Залыгин имеет полное право данный факт проигнорировать. Во-первых, за ним — та самая “поэзия правды”, которая дается только серьезным и непосредственным знанием предмета. Для того, чтобы придать образу реки символичность и философскую глубину, Залыгин никогда не нуждался ни в каком цитировании, ни в каких литературных и мифологических реминисценциях. Сама значительность предмета, значимость его в человеческой жизни и в жизни природы давала писателю основу для больших и внятных художественных обобщений. Во-вторых, Залыгину удалось увидеть и передать одну очень важную вещь. Река течет, меняется каждую минуту, но и существует вся одновременно, от истоков до устья, — как и человеческая жизнь, развиваясь во времени, в каждой точке существует сразу вся, с прошлым и будущим, с истоком и впадением в океан. Река, если угодно, обладает памятью, знает себя как целое, она — простое и данное человеку во всей наглядности соединение пространства и времени в единый поток. Еще река, подчиняясь естественным, буквально земным законам, удивительно гармонично согласована с местностью. Между прочим, и человеческая дорога, когда она проложена не колесами автотранспорта, а пешим либо конным — натуральным — способом, очень напоминает реку: так же гибко обтекает рельеф, выделяя важное на нем, так же имеет притоки-тропинки, имеет собственный бассейн. Если глядеть на такую дорогу сверху, с горы или с самолета, ее легко принять за речку с берегами (растения и здания по берегам всегда стоят лицом к течению и к проплывающему зрителю) и даже с островами зеленой травы. Интересно, что, как правило, рядом с неприродной дорогой — асфальтовым шоссе — вьется пешеходная тропинка: она — как поправка, прорисовка грубо проведенной линии, посильная редактура на полях. Естественная же дорога и тем более река организуют местность, придают ей осмысленность и связность: пейзаж без живой и бьющейся жилки — все равно что голая, без линий, ладонь. Большинство произведений “классического” Залыгина организовано именно по принципу реки и ее бассейна, по принципу естественных соответствий природы и человеческого мышления. Насколько я могу судить, “Экологический роман”⁵ для Сергея Залыгина — вещь переломная, всей своей структурой отражающая переход от живого времени к безвременью. Главный герой, Голубев Николай Петрович, по профессии, как уже было сказано, гидролог, представляет собой несколько отодвинутое для лучшего рассмотрения авторское “я”. “Его биография известна автору больше и лучше, чем собственная”, — сообщает Сергей Залыгин. В образе Голубева писатель пытается достичь — и достигает — хорошего рабочего взаимодействия между жизнью внешней и жизнью внутренней, между событиями биографии и поисками ответов на бытийные вопросы. Голубев — на самом деле человек-река. Начать с того, что в шестилетнем возрасте герой, поссорившись с родителями, захотел утопиться, но вид реки с моста спас ему и жизнь, и просветляющийся ум: “Он и раньше видел эту и другие реки, и раньше знал, что они текут, но тут он впервые увидел речное течение. Это была большая-большая струя, быстрая, на какую-то глубину прозрачная, а еще глубже — темная, уже ночная, без дневного света. Подтекая под мост, река пенилась вокруг его полукруглой опоры. Минуя препятствие легко, играя по пути, она журчала при этом и еще чуть меняла свой цвет, а в огромной струе возникали отдельные струи потемнее, посветлее, помедленнее, побыстрее, а в этих уже небольших струях несомненно были и другие, еще меньшие струйки, но ничто не мешало всем струям, сколько их было, быть одной рекой, быть в одном течении, в одних берегах, в одном стремлении вечно струиться откуда-то и куда-то... Голубев не знал, откуда — куда, но понял, что об этом можно узнать... и побежал домой к маме и к папе, чтобы узнать у них — откуда? куда? почему течет река? Еще он чувствовал, что этот вопрос может помирить его и с папой и с мамой — они на вопрос ответят, а он их простит, и можно будет жить дальше”. Вот это “можно узнать”, обещанное рекой, таинственной и в то же время подтверждающей познаваемость мира, — самое ценное для людей склада и натуры Голубева душевное достояние. Это сокровище способно примирить человека со всеми несовершенствами жизни — пока эта жизнь хоть сколько-нибудь природна.

Этапное значение «Один день И.Денисовича» Крестьянин и фронтовик Иван Денисович Шухов оказался «государственным преступником», «шпионом» и попал в один из сталинских лагерей, подобно миллионам советских людей, без вины осужденных во времена «культа личности» и массовых репрессий. Он ушел из дома 23 июня 1941... в феврале сорок второго года на Северо-Западном фронте окружили их армию всю, и с самолетов им ничего жрать не бросали, а и самолетов тех не было. Дошли до того, что строгали копыта с лошадей околевших, размачивали ту роговицу в воде и ели», то есть командование Красной Армии бросило, своих солдат погибать в окружении. Вместе с группой бойцов Шухов оказался в немецком плену, бежал от немцев и чудом добрался до своих. Неосторожный рассказ о том, как он побывал в плену, привел его уже в советский концлагерь.

Вторая часть воспоминаний и размышлений Шухова во время долгих лагерных работ и короткого отдыха в бараке относится к его жизни в деревне. Из того, что родные не посылают ему продуктов (он сам в письме к жене отказался от посылок), мы понимаем, что в деревне голодают не меньше, чем в лагере. Жена пишет Шухову, что колхозники зарабатывают на жизнь раскрашиванием фальшивых ковров и продажей их горожанам.

Если оставить в стороне ретроспекции и случайные сведения о жизни за пределами колючей проволоки, действие всей повести занимает ровно один день. В этом коротком временном отрезке перед нами развертывается панорама лагерной жизни, своего рода «энциклопедия» жизни в лагере.

Во-первых, целая галерея социальных типов и вместе с тем ярких человеческих характеров: Цезарь - столичный интеллигент, бывший кинодеятель, который, впрочем, и в лагере ведет сравнительно с Шуховым «барскую» жизнь: получает продуктовые посылки, пользуется некоторыми льготами во время работ; Кавторанг - репрессированный морской офицер; старик каторжанин, бывавший еще в царских тюрьмах и на каторгах; эстонцы и латыши - так называемые «буржуазные националисты»; сектант-баптист Алеша - выразитель мыслей и образа жизни очень разнородной религиозной России; Гопчик - шестнадцатилетний подросток, чья судьба показывает, что репрессии не различали детей и взрослых. Да и сам Шухов - характерный представитель российского крестьянства с его особой деловой хваткой и органическим складом мышления. На фоне этих пострадавших от репрессий людей вырисовывается фигура иного ряда - начальника режима Волкова (явно «говорящая» фамилия), регламентирующего жизнь заключенных и как бы символизирующего беспощадный коммунистический режим.