Проблематика и художественное своеобразие рассказов Ю.Казакова

Ранние рассказы Казакова оставались в кругу дозволенной сердечности. В высшей степени показателен рассказ “Голубое и зелёное” (1956). Казаков говорил, что писал его “от имени того арбатского мальчика”, каким он сам был в те годы. Книжные описания книжных страстей московского десятиклассника, к которому пришла первая любовь. Но эти книжные страсти поражали подробнейшей фиксацией буквально каждого миллиметра сближения Алёши и Лили: “Первый раз я иду в кино с девушкой”; “Мы идём примерно в метре друг от друга”; “Её рука иногда касается моей. Это совсем незаметные прикосновения, но я их чувствую”. От первого Лилиного обращения на “ты” “мне очень хочется сесть или прислониться к чему-нибудь – так вдруг ослабли мои ноги”. Первый поцелуй – “и весь мир начинает бесшумно кружиться”… ”…

Здесь точно запечатлён психологический облик советских мальчиков и девочек, целомудренных и выдержанных, воспитанных в пуританских правилах своего времени. Во взволнованной рефлексии влюблённого мальчика на мельчайшие знаки интереса девочки к себе было что-то смешное и наивное и в то же время светлое и свежее. Столь тщательная разработка этой темы не совпадала с господствующим духом времени, с общепризнанной иерархией ценностей. Хотя сам герой-рассказчик пытается ей следовать. Например, свои мечты он излагает на том помпезно-романтическом языке, который был принят в официальной словесности: “Хочется большой, напряжённой жизни! <…> Что сделать, чтобы жизнь не прошла даром, чтобы каждый день был днём борьбы и побед?” Однако здесь-то уже заметен небольшой зазор между сознанием героя и позицией автора. Ибо когда Лиля полюбила другого, как ни пытается Алексей заговорить всякими обезличенно-патетическими словами свою утрату, как ни настойчиво повторяет он утешительные трюизмы типа “а жизнь не останавливается”, “так прекрасно устроен мир”, всё равно “непрошеные сны”, как память о потере чего-то очень дорогого, может быть, самого главного на свете, не дают ему покоя.

Чем могли привлекать читателя-современника эти тщательные описания мельчайших подробностей внутренней жизни героя рассказа “Голубое и зелёное”? Да тем, что в них проступает живое, естественное, природное, то, что прячется глубоко в душе, – влечение, зарождающаяся страсть, любовь, томления сердца. Пробивается сквозь книжность, чопорность сознания и поведения юноши.

Интересно, что стремление постигнуть внутреннюю правду естественных чувств и состояний привело молодого Казакова к произведениям, в центре которых стоят детища природы. И в 1956 году он пишет два рассказа: “ Тэдди” и “Арктур – гончий пёс”.

Рассказ “Тэдди” имеет подзаголовок: “История одного медведя”. Тэдди – большой бурый медведь, он старый цирковой артист, привыкший к клетке и работе на арене. И мир даётся в восприятии этого медведя, через его “сознание”. При перевозке он сбегает из клетки, оказывается на свободе, и происходит процесс постепенного возвращения медведя в природу, в свою естественную среду обитания. Это и есть сюжет рассказа. начала Тэдди попадает в лес, где работают люди, там с ним случаются беды, потому что он сохраняет привязанность к людям, тянется к ним, а они в него стреляют. Потом он забредает в лес дикий, где “жизнь кипела... не омрачённая присутствием человека”. И всё дальше уходит Тэдди от людского мира, всё глубже входит в природу, вживается в неё, принимает её законы. По существу, перед нами тонкая психологическая проза, в которой традиционный приём “очеловечивания” психологии животного становится способом максимального приближенного наблюдения над процессом восстановления связи живого существа с некогда породившей его природой.

Центральный персонаж второго рассказа, “Арктур – гончий пёс”, – гончий пёс, слепой от рождения. Но он сохраняет великолепное чутьё к окружающему миру, и когда Арктура привозят в лес, то он, слепой, обнаруживает верность своему природному инстинкту. Он рвётся в гон, охотничья страсть ведёт его:

“…Лес был его молчаливым врагом, лес бил его, стегал по морде, по глазам, лес бросался ему под ноги, лес останавливал его. Нет, никогда не догонял он своих врагов и не вонзал в них зубы! Только запах, дикий, вечно волнующий, зовущий, нестерпимо прекрасный и враждебный запах доставался ему, только один след среди тысячи других вёл его всё вперёд и вперёд. Как находил он дорогу домой, очнувшись от бешеного бега, от великих грёз? Какое чувство пространства и топографии, какой великий инстинкт нужен был ему, чтобы, очнувшись, совершенно обессиленным, разбитым, задохнувшимся, сорвавшим голос где-нибудь за много километров в глухом лесу с шорохом трав и запахом сырых оврагов добраться до дому!”

В нём, в этом слепом псе, бурлит его природа, ищет выхода тот дар, который изначально заложен в каждой клеточке его тела. И жизнь этой собаки входит в жизнь людей: доктора, его хозяина, героя-повествователя. И когда Арктур пропадает, то жизнь людей без него тускнеет.

Так в рассказах о животных у Ю.Казакова совершается возвращение, а может быть, и приход к естественности, к естественному. И одновременно это было возвращение к естественной речи. Вместо советского культурного “новояза”, на котором выражался арбатский мальчик в рассказе “Голубое и зелёное”, в прозе Ю.Казакова идёт процесс прорастания нормального литературного слога, его слово наливается плотью, становится изобразительным, картинным.

Причём Казаков не увлекается специальными выразительными средствами и стилистическими фигурами. Его изобразительность, можно сказать, непосредственна, её суть – в точности описаний, в ценимости подробностей, в интересе к нюансам. Но сами предметы, подробности, детали обязательно обретают в повествовательном дискурсе эмоциональный колорит, окрашены настроением. Поэтому, кстати, Казаков любил работать в жанре рассказа: “Рассказ дисциплинирует своей краткостью, учит видеть импрессионистически – мгновенно и точно. Беда ли то, счастье ли: мазок – и миг уподоблен вечности, приравнен к жизни. И слово каждый раз иное”7. Но в принципе импрессионистическая наблюдательность, когда описываемый объект “субъективирован” впечатлением наблюдателя и даже “интонирован” его настроением, свойственна всей прозе Казакова, пишет ли он рассказ или очерк (некоторые свои вещи он сам называл “полуочерками-полурассказами”), ведёт ли повествование от первого лица или от безличного субъекта речи.

У Казакова психологический параллелизм из приёма разросся в поэтику, стал интегральным принципом стиля – им организуется всё поле образных ассоциаций, окрашивается вся эмоциональная атмосфера. В некоторых рассказах Казакова (как раз там, где в центре стоит рефлектирующий герой) психологический параллелизм разрастается в целый сюжет, в цепь впечатлений от созерцания природы, которая замещает собой движение чувств героя. Неуловимое, точнее, невыразимое, невербализуемое состояние “выговаривается” языком природы. Так построены у Казакова тончайшие его рассказы: “Осень в дубовых лесах” (1961), “На острове” (1962), “Двое в декабре” (1962).

Рассмотрим для примера рассказ “Двое в декабре”. О чём там идёт речь? Он и Она – интеллигентные люди, между ними давняя привычная связь, вроде бы ни к чему не обязывающая. И вот очередная встреча на вокзале, они отправляются на зимнюю прогулку за город, на природу. Они идут на лыжах, и дальше – буквально пиршество впечатлений. Что же бросается Ему и Ей в глаза, какую реакцию вызывает у них увиденное, какая эмоциональная цепочка из их впечатлений и настроений выстраивается?

Первое, на что они обратили внимание: Смотри, какие стволы у осин, – говорила она и останавливалась. – Цвета кошачьих глаз. – Он тоже останавливался, смотрел, и верно. Осины были жёлто-зелёные наверху, совсем как цвет кошачьих глаз”. Дальше – дымки над деревенскими избами, уютные запахи: “Дымки затягивали окрестные холмы прозрачной синью, нежно, ласково, и слышно было, как пахнет дымом, и от этого запаха хотелось поскорее добраться до дома, затопить печку”. Потом вдруг как-то неожиданно проскакал в сторону деревни чёрный конь, “шерсть его сияла, мышцы переливались”. Этот образ вносит на миг какой-то эмоциональный диссонанс в идиллическую картину. Но пока идиллия не нарушается, разве что в поле зрения героев попадают подробности, свидетельствующие о хлопотливой хозяйственной жизни в природе: вот пролетела “страшно озабоченная галка”, а там – “заинтересованная сорока”, снегири, что “деловито копошились на торчащем из-под снега татарнике”, лисьи, заячьи и беличьи следы. “Эти следы таинственной ночной жизни, которая шла в холодных пустынных полях и лесах, волновали сердце…”

Вроде бы состояние у героев светлое, им всё нравится, они улыбаются друг другу, всё время говорят друг другу “посмотри” или “послушай”. Но, по мере того как созревает при созерцании природы желание очага, тепла, дома, уюта, появляется какая-то новая эмоциональная нотка в состоянии героев, прежде всего в состоянии героини:

“Она была, правда, грустна и рассеянна и всё отставала, но он не понимал ничего, а думал, что это она от усталости. Он останавливался, поджидая её, а когда она догоняла и смотрела на него с каким-то укором, с каким-то необычным выражением, он спрашивал осторожно, – он-то знал, как неприятны спутнику такие вопросы:– Ты не устала? А то отдохнём.– Что ты! – торопливо говорила она. – Это я так просто... Задумалась.– Ясно! – говорил он и продолжал путь, но уже медленней”.

После этого эпизода эмоциональные краски изобразительного плана тускнеют: “Солнце стояло низко, только одни поля на вершинах холмов сияли ещё...” Взгляд откуда-то сверху: “По необозримому пространству лесов и полей двигались две одинокие фигурки”, – и что-то тревожное входит в атмосферу рассказа. И когда Он и Она добираются до избушки, остаются вдвоём, то, что назрело во время прогулки, вышло наружу. Вместо близости, радости общения – усталость, отчуждённость. “Что это ты? – удивился он… Что-то не выходило у них со счастьем, но что, он не знал и злился”.

И выясняется, что же у них “не выходило”: “Отчего ей сегодня стало вдруг так тяжело и несчастливо? Она и сама не знала. Она чувствовала только, что пора первой любви прошла, а теперь наступает что-то новое и прежняя жизнь стала ей неинтересна. Ей надоело быть никем перед его родителями, дядьями и тётками, перед его друзьями и своими подругами, она хотела стать женой и матерью, а он не видит этого и вполне счастлив и так”. И вот это чувство, которое где-то в самых глубинах души бродило, потихонечку проступило через психологический параллелизм – через движение от одного наблюдения к другому, от одной эмоции к другой. И Он тоже начинает думать, что “первая молодость прошла, то время, когда всё кажется простым и необязательным <...> время это миновало”.Так, в сущности, открылся подлинный драматизм душевной жизни двух людей – это драматизм несовпадения состояний, за которым стоит неслиянность душ, не позволяющая достичь гармонии судеб.