Человек и время в «московских повестях» Ю.Трифонова

МОСКОВСКИЙ ЦИКЛ

"Московский цикл" - это восемь прозаических произведений. "0бмен"/1969/, "Предварительные итоги"/1970/, "Долгое прощание" /1971/, "Нетерпение"/1973/, "Другая жизнь"/1975/, "Дом на набережной"/1975/, "Старик"/1979/ и "Время и место"/1981/.
Романы "Нетерпение" и "Старик" обычно обособляют - в них легче увидеть "отблески" революционной темы, решенной традиционным образом. Но, если разобраться, нашей революции посвящен весь "московский цикл", целиком. В причудливом сцеплении имен и судеб главных героев цикла:Дмитриев, Геннадий Сергеевич, Ребров, Желябов, Троицкий, Мигулин, Антипов,с неумолимой последовательностью,с каждым новым произведением все отчетливее,проступает главная тема цикла - нравственность и революция. Трифонов не только почувствовал актуальность, практическую значимость этой темы. Он не остановился и на расхожих вариациях: "нравственность,освещенная революционными традициями".Но на современном материале продолжил тему так, как она ставилась ее родоначальником в русской литературе - Ф. М. Достоевским. Однако, если Достоевский рассматривал тему априорно - он экстраполировал, пророчествовал -,то писателю,который брался за нее сегодня, предстояло иметь дело с результатами уже не теоретических построений, а практических дел.
По тем временам это была задача фантастической сложности, безнадежная задача.
Год 1969.Трифонову 44 года. Публикуется "Обмен". В литературе закрепилась и царствует "деревенская тема", ее еще легко интерпретировать как "гимн самоотверженному труду",как символ лада крестьянской жизни. Еще жив Н. С. Хрущев,но его имя уже вырезано из истории. Попытки разобраться в истоках трагедии 37 года решительно пресечены. О мемориале жертвам культа стараются не вспоминать. Страна приводит в порядок заброшенные братские могилы, день Победы вновь становится национальным праздником. Еще есть надежды на последнюю "экономическую реформу",но мало кто знает, что фактически она приостановлена. Мы стремительно несемся к изящной жизни,осваиваем отдельные квартиры, примеряем европейскую одежду,набирает свою популярность лакомое словечко "сертификат". 0"негативных явлениях" пока только шепчутся. Разливанные моря у прилавков - еще только проектируются. Но кондовый,налитой оптимизм уже превращен в принцип государственной политики. Звездный час Л. И. Брежнева, правда, еще не наступил. До галоконцертов партийных съездов, до Ленинской литературной премии еще далеко, но К. У. Черненко уже что-то курирует в ЦК. Снимает и пишет В. Шукшин. Какое-то напряжение наметилось в районе Таганской площади Москвы, хотя о В. Высоцком позволительно говорить, только как о явлении артистической богемы.
И вот в это время,после долгого молчания,Ю. Трифонов публикует повесть и следом еще две - одну за другой. Странные - затырканные, безвольные, дряблые - герои глядели на нас с их страниц.И ни слова в осуждение. Хмурый, погруженный в свою тайную думу автор подчеркнуто бесстрастен. Опомнитесь! Вы же клевещете на советскую интеллигенцию - была и такая реакция.
Хотя пытались и разобраться: видели, например, поход,если не за положительным героем, то за положительным идеалом;обнаружили обличение мещанства.Но в целом три первые повести Трифонова застали критику врасплох.И она сделала то, что делала и делает в таких случаях постоянно - взапуски бросилась препарировать появившихся персонажей. Раз общий замысел автора неясен -все внимание форме, о с о б е н н о м у. Эту форму и начали примерять, с каким-то не очень умным азартом: подходит - не подходит, полезна - бесполезна... И герои литературного произведения превращались в антигероев жизни. Их и обсуждали, как на собраниях. Но почему они такие? - этот вопрос в критике так и не прозвучал. Они - такие, это плохо. Чему учите? С чьего голоса поете?
История "московского цикла" Трифонова еще раз показала: чем крупнее литератор, тем бессмысленнее писать о нем, опираясь лишь на особенное в его произведениях - на человеческие качества героев, без попыток найти общую идею, или хватаясь за первую, что попалась под руку. Но общая идея "московского цикла", созданного в условиях жесточайшей несвободы, выкристаллизовывалась постепенно - она, скорей, разворачивалась,рывками проступала, чем последовательно разрабатывалась – состыковывая,казалось бы, разрозненные произведения в единое целое.
"Как бы не ломать эпоху - трещина проходит по интеллигенции. Она всегда на изломе". Эти слова К. Симонова становятся общим лейтмотивом первых трех повестей.О хождениях по мукам "той" интеллигенции писали и до Трифонова - А. Толстой, Б. Пастернак. Но наша интеллигенция рождалась над тем же разломом и унаследовала все противоречия революции. Они оказались "в костях, зубах, в коже" - во втором и особенно третьем поколении не заметить их было уже трудно. Еще труднее было писать об этом. Трифонов рискнул.
В первых повестях тема осваивалась ощупью: шло постижение фактического материала, распахивание целины - отсюда повышенное внимание к быту,к деталям. Быт был удобен еще и тем, что находится на периферии общественного внимания, и социальное зло здесь легко было вывести за скобку, превратить в неясную, не выявленную, внешнюю силу и анализировать только эффект зла.
Банален и погружен в быт сюжет первой повести "Обмен».Главный герой ее, Виктор Дмитриев - тихий и нерешительный человек, "не скверный, но и неудивительный»,то есть «никакой»,как Вадим Глебов из будущего "Дома на набережной».Но пока перед нами лишь эпизод из жизни "никакого человека» - больна мать, она обречена,и надо решиться на размен квартир. Решение вырастает в проблему: Дмитриев совестлив, внутренние запреты в нем не абсолютны,но сильны, и обмен заканчивается для него в конце концов больницей. Он мягок, он ведомый - ему трудно не уступить своей энергичной жене Лене, в девичестве Лукьяновой,ее столь убедительно звучащему аргументу: "немножко больно,зато потом будет хорошо. Важно ведь чтобы потом было хорошо". Добавим еще героев второго плана: классически интеллигентных родственников Дмитриева и приземленных,практичных Лукьяновых - все они так или иначе вплетаются в перипетии обмена.
Вот собственно и вся повесть. Но о ней уже исписаны горы бумаги - о чем только не было сказано? И о столкновении интеллигенции с бытом, и об "олукьянившемся», изменившем родной матери слизняке Дмитриеве, и о фарисействующих интеллигентах, осуждающих "лукьянство", снобах, чистоплюях, жалких "опекунах человечества". Действительно повесть легко развернуть в любом из этих ракурсов и при взгляде из 1969 года трудно отдать пред почтение какому-либо из них. Но если иметь перед собой завершенный "московский цикл", то все названные темы отступают пред упомянутой короткой фразой Лены Лукьяновой. И не потому что за этой фразой проглядывается клан Лукьяновых, не потому что на ней ломается Дмитриев.
Эта фраза типична. В сотнях семей ее произносят по разному поводу - в тысячах, молча, без обсуждений и рефлексии, действуют в соответствии с этой естественной и нехитрой философией: немножко больно - зато потом... Приоритет цели: пусть неидеальны средства, пусть они причиняют боль тебе одному, твоим близким или, скажем, целому народу (это не важно) - зато потом будет хорошо. Эту философию непроизвольно, спонтанно рождают миллиарды конкретных жизненных ситуаций,и она извечно и непоколебимо противостоит всем самым светлым идеям о совершенствовании человека. По существу эта философия - первооснова, опора такого явления в русской революции как нечаевшина. Ее истоки - и в человеческой психологии, в этом безотказно работающем самовнушении: зато потом. Условия России:забитость народа,его терпеливость со своей вечной спутницей надеждой решить все проблемы одним махом, скрытое презрение к закону - все это лишь способствовало культу философии "цель оправдывает средства",и появление Нечаева именно в России было неслучайным.
В "Обмене" Трифонов еще далек и от "Нетерпения",и тем более от "Старика". Но им уже сделано открытие - он выделил культуру нечаевщины в ординарной бытовой ситуации. Из этой фразы Лены Лукьяновой и будет вырастать весь его "московский цикл".
Если в "Обмене" взят лишь эпизод из жизни современного интеллигента, то в трех следующих повестях читателю предложены уже целые куски жизни главных героев: Геннадия Сергеевича, Гриши Реброва и Сергея Троицкого. В 1983 году в одной критической статье было отмечено, что Трифонова "тревожили моменты какого-то скрытого неблагополучия в отношениях современных людей.» Очень точная мысль! Развить бы ее и вывести трифоновских интеллигентов из подполья в герои семидесятых! Но увы - их беспокойство назовут иллюзорным,а выводы - ложными. Субъективно, особенно все это их неблагополучие: один - воплощение "неподвижности духовного склада",другой - "примиренец и капитулянт», третий - "несостоявшаяся личность". Сигнатурки навешены, а герои смутного времени так и остались в подполье.
Ну, хорошо, пусть особенность, специфичность их судеб и характеров завораживает, и ничего, кроме частных обстоятельств и частных лиц, мы в этих повестях разглядеть, положим, не в силах. Но и тогда, как можно говорить о душевной инертности того же Геннадия Сергеевича,коль мается человек, бросает семью и бежит на край света, когда Трифонов сделал все, чтобы остановить прокурорские выпады против своего героя и прежде всего оставил его жить. Потому что не хотел осуждать. Седьмым чувством угадал, что в контексте "Предварительных итогов", в 70 году смерть пассивно сопротивляющегося героя была бы осуждением. "Это вы написали, зачем, ведь неприятно читать", - так, по словам самого Трифонова, прореагировала на повесть одна дама. Показательная реакция - не только же персональное неблагополучие Геннадия Сергеевича вызвало ее!
Какой он, Геннадий Сергеевич, никудышный мы, спасибо критике, знаем: все-то у него не так, и лучшую часть своей жизни он неизвестно на что потратил. Но откуда его смятение, почему не живется спокойно, откуда это ощущение: "Я - в капкане"? "Ловушка его собственной несостоявшейся жизни"? Нет слов, легко и удобно свести его драму к этой формуле и затенить при этом иное - его острое ощущение неблагополучия жизни как таковой,непонятно откуда взявшегося разлада в ней. Ведь этот разлад и колол глаза, потому и читать было неприятно.
Коль не покрылась коростой душа - никуда в этой «благополучной» жизни от смятения не деться. Сила тебе дана,но посмей ее не израсходовать, попытайся отжить спокойно - неровен час, она же и душить тебя начнет,как душит теплая вода Геннадия Сергеевича в изумительном финале повести: воздуха! воздуха! "Но воздуха не было"...
Судьба его - это судьба человека, не желающего сдаваться. Он не утратил способности, пусть только в минуты критические, ясно видеть, что жизнь растрачена. Он еще держится, он еще жив. Убей его Трифонов, и от повести осталась бы карикатура с назидательным финалом. Но Геннадий Сергеевич оставлен жить: ты переживешь этот нравственный криз и терзаться будешь теперь до конца дней своих; и я вместе с тобой - почему так все получилось и что же все-таки с нами происходит?
В "Предварительных итогах" показан тип человека, смятого жизнью, ее разладом. В чем он? Пока об этом ни слова, ни намека. Н е ч т о! Неясное и фатальное - какое-то таинственное, непознанное зло. Ощущение присутствия в жизни перемалывающей внешней силы - главное, что выносится из этой повести. Трифонову удалось в л о ж и т ь это ощущение в свою прозу. Итог, может быть, и не значительный, но это п р е д в а р и т е л ь н ы й итог в освоении главной темы.
В 1971 году Трифонов сделает первый и пока загадочный шаг в прошлое - события в "Долгом прощании" развернуться в начале 50-х годов. Этот временной скачок, наверное, и побудил принять историю исканий Гриши Реброва за своего рода рассказ о молодости Геннадия Сергеевича. Финал "Долгого прощания", вскользь брошенная Трифоновым фраза о преуспевающем Реброве 70-х просто обязывали связать две повести именно таким образом: превратно понятый Геннадий Сергеевич исключал любую, лишенную назидания трактовку подающего надежды, не обделенного способностями, но непутевого Реброва.
Ребров - единственный из главных героев Трифонова, который брошен на полпути и не пропущен через мясорубку жизни. Вряд ли следует придавать серьезное значение финальной информации о благополучии Реброва: она не из финала - скорей из послесловия. Ведь оставляет своего героя Трифонов на пороге тридцатилетия, в начале марта 53 года, с известием о смерти Сталина и мыслями о "другой жизни".
В масштабе московского цикла в целом все обстоятельства жизни Реброва, его личные страдания, бедствование, вся сюжетная канва повести отступают на задний план. Но они не исчезают бесследно, а создают изумительный фон - Москву 50-х.Ведь с "Долгого прощания" начинается та Москва, которую назовут потом трифоновской, и, прочитав о которой,не останется спокойным ни один москвич. В центр же настойчиво перемещается круг, на первый взгляд, сумбурных и рассеянных интересов героя.

В "Предварительных итогах" - в подтексте, а в "Долгом прощании" - явно звучит тема другой жизни. "Вся штука в том..." -бормочет Гриша Ребров в финале,сквозь стиснутые зубы, - "будет ли другая?" Возможна ли другая? «Люди определенного времени они, может быть, и рады бы измениться, да не могут. Время испекло их в своей духовке, как пирожки". И хотя пока в московских повестях речь идет лишь о "пирожках", в "Долгом прощании" Трифонов уже присматривается и к Духовке - следующая публикация "Нетерпение" – неслучайна. И чего больше в этом названии: оценки народовольцев или собственного состояния Трифонова?
К "Нетерпению" мы еще вернемся. А сейчас - "Другая жизнь", год 1975.Реальность идеи Духовки доказывается от противного: чем кончается стоическое противостояние ей, попытка не «запечься».
Главный герой "Другой жизни" Сергей Троицкий и его будущая жена Ольга Васильевна знакомятся той же весной,в которую мы расстаемся с Гришей Ребровым,весной 53 года,"...той тревожной неясной, которую еще предстояло разгадать, когда все кругом затаили дыхание, чего-то ждали, шептали, спорили..."
Если считать, что Геннадий Сергеевич - одна из возможностей эволюции Реброва (допустим это)то, желая рассмотреть возможность иную -жизнь стоика, пытающегося преодолеть н е и з ъ я с н и м ы й разлад жизни, писатель должен был найти очень убедительную,внутреннюю основу стоицизма. К этому побуждал и принцип, провозглашенный Трифоновым: о чем бы ни шла речь, прежде всего "передать феномен жизни, феномен времени". Нужна была какая-то особая черта характера, всецело определяющая феномен такой жизни, черта,которая бы естественно питала стоицизм в эпоху безвременья и разлада, заставляла бы т а к жить – бессознательно, но активно сопротивляться.
Трифонов ее для Троицкого находит: "вкусовое отношение ко всему, даже к серьезным делам и собственной судьбе. Он делал то, что ему нравилось и не делал того, что не нравилось...,и тут крылись причины его вечных недоразумений".Эта особенность натуры, питающая фантастическое уважение к себе, развернута в повести, как основа сопротивления Троицкого, его нравственного максимализма. Да, да, эта "несостоявшаяся личность» - так пометит его критика - одна из самых высоконравственных фигур в нашей послевоенной литературе. И важно не только то, что Трифонов выписал это свойство - он показал его глубокие корни. Троицкий, одержимый идеей, что "человек есть нить, протянувшаяся сквозь время,тончайший нерв истории", раскапывает историю жизни своих предков;он рассказывает о них жене, и она, которая тщетно пытается постигнуть причины маяты Сергея, вдруг ясно видит, что "во всех них клокотало и пенилось н е с о г л а с и е. Тут было что-то неистребимое, ничем, ни рубкой, ни поркой, ни столетиями, заложенное в генетическом стволе."
Аномалия, какая-то случайным образом уцелевшая, одинокая ветка на дереве жизни - поэтому не только стойкость, но и обреченность. Да, она возможна другая жизнь - отвечает Трифонов судьбой Сергея Троицкого, если есть в твоей крови несогласие, пусть принявшее в тебе форму вкусового отношения к жизни, но столетиями выдержанное. Другая жизнь возможна, но это уже будет не жизнь, и изживание себя. Как точно воспроизведен Трифоновым этот уникальный феномен жизни, как очевидна трагическая предопределенность Троицкого. И увы, все это осталось практически незамеченным - жена Троицкого, втянутая в водоворот его жизни, мучается не в силах понять происходящего, критика не мучалась,она не замечала.
Мечется Троицкий, увлекается и остывает, куда-то рвется, что-то гонит его к неясной цели.Глянешь равнодушными глазами, и ничего, кроме легкомыслия и инфантильности не увидишь. Оно так и представляется со стороны, это «несуразное» во времена прагматизма,вкусовое отношение к жизни с его погоней за миражом идеального и совершенного: "он гнулся, слабел, но какой-то стержень внутри него оставался нетронутым. Он не хотел меняться в своей сердцевине. И это было бедой - терзал всем этим свое бедное сердце".
В этом обреченном стоицизме - высшая нравственность: нежелание подчиниться правилам общей игры. Ты просто не видишь возможности выложится наотмашь, не хочешь довольствоваться средним - делать так, как это принято делать. Именно поэтому на тебя "обрушиваются одна за другой неудачи, даже не обрушиваются, а просто мягко и привычно садятся...как птицы садятся на дерево..." - "недолго этому...неизжиточному мальчику оставалось гулять на земле".
Если Геннадий Сергеевич живет и в какой-то момент начинает чувствовать нехватку воздуха, то Сергей Троицкий с этим чувством не расстается. Разлад жизни,отсутствие высшего смысла существования (чистой, незапятнанной безобразиями, кровью и лицемерием идеи) в какой-то момент настигает Геннадия Сергеевича; и медленно убивает Сергея Троицкого. Другая жизнь - другой финал. "Как невозможно трудно убить человека..? - "и как легко убить человека"...
Все трифоновские герои этой части «московского цикла» бегут: Геннадий Николаевич - в Среднюю Азию, Ребров - в Сибирь. Бежит и Троицкий - в заповедную область идей: когда все в тебе_ в ы ж и т о и ты полностью выпотрошен жизнью - остаются химеры, а за ними смерть. Его последняя соломинка спиритуализм - отчаянная попытка "проникнуть в другого. исцелиться пониманием". Задолго до бума парапсихологии Ю. Трифонов точнейшим образом оценил подоплеку повышенного интереса к мистическим и таинственным силам - соломинка затерявшихся душ в потерявшем ориентиры обществе.
Но и в этой, другой жизни добить человека не так уж и просто. Троицкие в каком-то забытье, полуобморочном состоянии - и рвутся, рвутся уже в свою другую жизнь, как чеховские сестры в Москву. Мы видим их во время последней прогулки в лесу. Они заблудились и "торопились продраться сквозь хвойную чащу, потому что где-то впереди брезжила светлота, там мерещились прогалины, поляны. Там начиналась другая жизнь". Затем появляется их дочь - прогулка врастает у Трифонова в сон Ольги Васильевны. Какие-то больные люди...Из леса их выводит женщина. "Вот здесь. Они стояли передо маленьким лесным болотцем. "Что это?" "Это шоссе", - сказала женщина, — "вон стоит ваш автобус"... И все.
Ольга Васильевна легко скинет бремя маяты своего покойного мужа, оживет, и для нее "внезапно и быстро" наступит настоящая, ее другая жизнь - естественная и спокойная. Там она была лишней, только что не мешала. Да, и чем она могла помочь ему. Он освободил ее и ничего не оставил в душе, кроме ощущения легкости и тишины. Умер не только Троицкий. умерла его идея, его несогласие - последователей не будет.
Совершенно справедливо было отмечено, что у Трифонова "идея другой жизни во всех произведениях заметно снижена". Иначе и быть не могло: лишь упрямо набычившимся ортодоксам могла вдруг пригрезиться какая-то не лживая, а реальная другая жизнь на месте фатального разлома.
«Другой жизнью» Ю. Трифонов закончил первую треть "московского цикла» - зафиксировал и исследовал состояние.