Понимание культуры в «философии жизни»

 

«Философия жизни» как особое направление европейской философской мысли сложилась в последней четверти XIX в. Не будет большим преувеличением утверждать, что ее появление было естественной реакцией на тот идейный голод, который начал ощущаться в европейской философской мысли после краха великих идеалистических систем XIX в. и развеявшихся надежд на выход из методологического тупика, который связывали прежде всего с позитивизмом О. Конта.

Общепризнанно, что у истоков «философии жизни» стояли В. Дильтей и А. Шопенгауэр, хотя исследования последних лет говорят о том, что еще в XVIII в. анонимным автором был написан трактат «О морально прекрасном и философии жизни», который может рассматриваться как первая работа, созданная в соответствии с концептуальными установками «философии жизни». Несколько позже в данной парадигме работал один из крупнейших представителей немецкого романтизма Ф. Шлегелъ, который считал, что философия, «созданная из самой жизни», обращающаяся к «силам и свойствам души», является противовесом, с одной стороны, абстрактному гегельянству, а с другой — вульгарному материализму с примесью механицизма, которым в середине XIX в. увлекались широкие слои европейской интеллигенции. Шлегель стремился в своих работах примирить рассудок и волю, разум и фантазию. Он восставал против рационализма как научного метода, считая, что постичь истину возможно только отказавшись от блуждания в «пустом пространстве абсолютной мысли» и обратившись к «духовной внутренней жизни». Им был выдвинут тезис о «переживании» как акте познания, в котором в нерасторжимом единстве слиты субъект и объект, что позволяет проникнуть в самую сущность исследуемого феномена. Приблизительно из таких же теоретических посылок исходили и представители «философии жизни», которые в господстве науки над жизнью видели «выражения духа прошлого века». По их представлениям, эвристические возможности объективного идеализма и вульгарного материализма оказались весьма ограниченными, а посему необходимо искать новые подходы для постижения истины. «Философия жизни» утверждает принцип, согласно которому жизнь не может быть постигнута таким же образом, как и неживая природа. Ее представители считают, что жизнь сопротивляется рациональному истолкованию, а в силу этого обстоятельства, как писал В. Дильтей, «жизнь должна постигаться жизнью». Средством же, с помощью которого совершается акт постижения, по их мнению, выступает «вживание» (у А. Бергсона — интуиция), делающее события прошлого снова настоящими — живыми — для познающего субъекта. Дильтей и другие представители «философии жизни» стараются оградить жизнь от чрезмерного сциентизма, порабощающей мощи естествознания, претендующего на тотальность применения своих средств и методов.

Почему же именно представители «философии жизни» внесли наиболее существенный вклад (кроме марксистов) в создание теоретического базиса современной культурологии, почему именно в ее лоне сформировались как минимум три нетривиальные культурологические теории, вызывающие интерес у исследователей и сегодня, хотя с момента их создания прошло несколько десятков лет? Ответ на этот вопрос достаточно прост. Дело в том, что изначально авторы, создававшие «философию жизни», ставили перед собой цель создать собственную философию истории, которая в их понимании была ничем иным, как философией культуры. Именно отсюда проистекает интерес как отцов-основателей «философии жизни», так и их последователей к культурологической проблематике, именно здесь необходимо искать корни того пристального внимания к вопросам сущности культуры и ее генезиса, который просматривается невооруженным глазом в их работах.

 

Концепция культуры Ф. Ницше

 

Самым ярким представителя данного направления, о котором обычно прежде всего и вспоминают, когда говорят о «философии жизни», является Фридрих Ницше (1844—1900). Он по праву занимает почетное место и в ряду выдающихся культурологов XX века.

Фридрих Ницше принадлежит к числу незаурядных личностей, оказавших огромное влияние на процесс формирования мировоззрения как минимум четырех поколений европейцев. О том, что представляла собой его жизнь, можно судить по письму Ницше Георгу Брандесу от 10 апреля 1888 г., где он весьма подробно и обстоятельно рассказывает о себе.

 

Я родился, — пишет Ницше, — на поле битвы при Лютцене... Мои предки по отцовской линии были польские дворяне, носившие фамилию Ницки; должно быть, тип хорошо сохранился вопреки трем немецким «матерям». За границей меня обычно принимают за поляка... Мне говорят, что моя голова встречается на полотнах Матейко. Моя бабушка принадлежала к шиллеровско-гетевскому кругу в Веймаре; ее брат унаследовал место Гердера на посту генерал-суперинтенданта в Веймаре. Я имел счастье быть воспитанником достопочтенной «Шульпфорты», из которой вышло столько известных мужей (Клопшток, Фихте, Шлегель, Ранке и т.д. и т.д.), небезызвестных в немецкой литературе... Я учился в университете в Бонне, позже в Лейпциге. Старый Ричль, тогда первый филолог Германии, почти с самого начала отметил меня своим вниманием. Двадцати двух лет я стал сотрудником «Центральной литературной газеты»... Зимой 1868—69 гг. Базельский университет предложил мне профессуру; я тогда не был еще доктором. Вслед за этим Лейпцигский университет присудил мне степень доктора весьма почетным образом: без какой-либо защиты, даже без диссертации. С 1869 по 1879 год я жил в Базеле.., где все шло как нельзя лучше... Большой милостью, выпавшей на мою долю, оказалась сердечная близость между Якобом Буркхардом и мною — несколько необычный факт для чурающегося всякого общения мыслителя-отшельника. Еще большей милостью было то, что у меня с самого начала своего базельского существования завязалась теснейшая дружба с Рихардом и Козимой Вагнер, которые жили тогда в своем поместье Трибшен, возле Люцерна... Несколько лет делили мы между собой все великое и малое, доверие не знало границ... К 1876 г. здоровье мое ухудшилось... Болезнь принесла мне величайшую пользу: она выделила меня среди остальных, она вернула мне мужество к самому себе...².

 

В дальнейшем были годы страданий (как вспоминают близкие Ницше, жестокие головные боли, не проходившие сутками, мучили его как минимум двести раз в году) и интенсивной умственной работы, но уже не в качестве базельского профессора филологии, а свободного художника, живущего писательским трудом. Несмотря на крайнюю нужду и ухудшающееся состояние здоровья, он выпускает в свет одну за другой свои книги, иногда даже на собственные средства, ибо странные философские трактаты, написанные образным языком и приближающиеся по форме к произведениям художественной литературы, не вызывали интереса у издателей, воспитанных в классической традиции. После 1890 г. Ницше ничего не пишет и ничего не публикует. Последние годы его жизни прошли во мраке безумия. Скончался Ницше в психиатрической клинике в Базеле в канун наступления нового века, образ которого немецкий мыслитель рисовал самыми мрачными красками.

Посмертная судьба Ницше не менее трагична, чем его жизнь. Последний представитель классического европейского гуманизма был объявлен благодаря усилиям его душеприказчиков (и прежде всего сестры Элизабет Ферстер-Ницше), а также официальных идеологов крайне правого немецкого экстремизма одним из духовных отцов фашизма. Человек, более всего на свете ненавидевший мещанство и немецких филистеров, был превращен в объект поклонения тупых бюргеров, увероваших в свое исключительное предназначение по праву принадлежности к «избранной расе». Самый аристократичный из мыслителей XX в., индивидуалист до мозга костей, презиравший театр и не посещавший его никогда потому, что там «господствует сосед», стал властителем дум массового человека, не имеющего представления о перипетиях той напряженной духовной жизни, которой жил долгие годы автор их «культовых» сочинений. Ницше был подменен сборником цитат из Ницше, где он предстает как апологет «белокурой бестии», призывающий к расширению «жизненного пространства» и воспевающий «волю к власти» как единственную и конечную жизненную цель. Философия Ницше была лишена музыки, страсти, симфонизма переживаний одинокого скитальца, пытающегося постичь смысл бытия родового человека. Из нее идеологами воинствующего мещанства был взят скелет, который

 

оказался на редкость популярным и общедоступным; можно было разложить его в однозначный ряд аксиом, одинаково звучащих для уха какого-нибудь изнеженного декадента и какого-нибудь бравого военного: сильные должны повелевать, слабые — подчиняться, и еще: жизнь есть воля к власти, и еще: мораль есть прибежище слабых, мстящих таким образом жизни полнейшей дискредитацией ее естественных прав, или еще: нет ничего истинного, все позволено³.

 

Против этого окарикатуренного, искаженного, омещаненного, политизированного, коммерциализированного Ницше, созданного усилиями фальсификаторов его духовного наследия, велась (и сейчас ведется) борьба сторонников гуманистической и просвещенческой традиции, принадлежащих к различным течениям европейской общест-веной мысли.

Приоритет в разоблачении ницшеанства как одного из идейных истоков национал-социализма, не имеющего никакого отношения к истинным воззрениям Ницше, принадлежит Фрицу Кегелю, Рудольфу Штейнеру и Карлу Шлехту, которые много сделали для того, чтобы вернуть доброе имя мятежному немецкому философу, оказавшему огромное воздействие на духовное становление нескольких поколений европейских ителлектуалов. Первый из вышеназванных ученых был редактором посмертного издания трудов Ницше и отказался от сотрудничества с Архивом Ницше, возглавляемым сестрой мыслителя, после настоятельных требований о публикации скомпилированного ею сочинения, составленного из заметок Ницше середины 80-х годов XIX в., вышедшего впоследствии в свет под названием «Воля к власти». Второй был членом исполнительного совета Архива Ницше и демонстративно заявил в печати, что не желает участвовать в процессе превращения философа в идеолога немецкого фашизма. Третий доказал на основе лингвистического и смыслового анализа книги «Воля к власти», что это сочинение является подделкой, преследующей чисто политические цели. Благодаря их усилиям сегодня Ницше воспринимают совершенно не так, как даже 30 лет назад.

 

Мошеннический образ, долгое время служивший прообразом «.сильных ничтожеств» — от героев Арцибашева и Пшибышевского до маньяков государственной власти, — безвозвратно сдается в архив авантюр века. Этой «философией», можно сказать с уверенностью, больше не вдохновляется ни один унтер-офицер. Остается иной образ, но — внимание! — отнюдь не безопасный, отнюдь не реанимированный, отнюдь не легко перевариваемый: да, все еще опасный, все еще «динамит», но иной⁴.

 

Фридрих Ницше написал множество работ, из которых читающей публике более всего известна книга «Так говорил Заратустра», где доступным языком, в афористичной форме излагаются основные идеи его философии. О других работах массовый читатель знает понаслышке, хотя по своей значимости они явно превосходят названное сочинение. Среди них прежде всего следует назвать «Происхождение трагедии из духа музыки», «Философия в трагическую пору Греции», «Несвоевременные размышления», «Человеческое слишком человеческое», «Утренние зори», «Веселая наука», «По ту сторону добра и зла», «Генеалогия морали», «Антихрист», «Сумерки богов», «Ессе Homo». В каждой из них он в той или иной мере касается культурологических проблем, но особенно большой интерес для культурологов представляют первые три работы, полностью посвященные вопросам культуры И ее генезиса. Именно на них мы и будем опираться, раскрывая суть культурологических воззрений немецкого мыслителя.

Как же трактовал культуру Ницше? Прежде всего необходимо сказать, что в понимании природы культуры и ее социальной роли Ницше занимает двойственную позицию. С одной стороны, он рассматривает ее как отрицательный фактор, провоцирующий регресс и декаданс. Культура в его представлении есть

 

корень пессимизма, но не его цвет, его основание, а не его верхушка, начало пути, а не его цель, ибо когда-нибудь мы должны будем еще научиться ненавидеть нечто иное и более всеобщее, чем нашу личность и ее жалкую ограниченность, ее изменчивость и беспокойство — в том более высоком состоянии, в котором мы будем любить также нечто иное, чем то, что мы можем любить сейчас⁵.

 

С другой стороны, у него отношение к культуре позитивное, ибо она, как пишет немецкий мыслитель,

 

требует в отношении шопенгауэрского человека, чтобы мы постоянно подготавливали его созидание, узнавая и устраняя с пути все враждебное культуре, — словом, чтобы мы неутомимо боролись против всего, что лишило нас высшего осуществления нашего бытия, помешав нам самим стать такими шопенгауэровскими людьми⁶.

 

Говоря иначе, путь возвышения человека — это путь окультурива-ния индивида, который может обрести себя, только войдя в мир культуры. В то же время Ницше пишет, что широкое распространение культуры приводит к «упадку высшего типа человека», продуцирует возникновение посредственных, заурядных личностей, в которых не горит божественный огонь. В этом отношении Ницше явно выступает прямым антагонистом мыслителей античности, Средневековья, Возрождения и Нового времени, которые рассматривали культуру исключительно в позитивном ключе и не сомневались в том, что становление человека в культуре ведет к его возвышению как социального существа.

С точки зрения Ницше овладение культурой доступно не каждому, а только тем, кто способен к философской рефлексии, к самопознанию. Только тогда, когда просыпается или формируется подобная способность, человек входит в мир культуры. Если этого нет, то он остается за пределами данного мира. Отсюда вытекает главная задача воспитания — внедрять и укреплять в каждом молодом человеке представление о себе не только как о «неудавшемся произведении природы», но и как свидетельстве «чудеснейших намерений этой художницы».

 

Культура, — пишет Ницше, — есть дитя самопознания каждого отдельного человека и его неудовлетворенности самим собой. Каждый верующий в культуру тем самым утверждает: «я вижу над собой нечто более высокое и человечное, чем я сам; помогите мне все достигнуть этого, как я хочу помочь каждому, кто исполнен того же познания и страдания, — чтобы наконец возник снова человек, который чувствовал себя завершенным и бесконечным в познании и любви, в созерцании и дейстовании, и всем своим целостным существом был бы связан с природой как судья всех вещей и мерило их ценности⁷.

 

Достижение человеком состояния самопознания по Ницше далеко не простое дело, ибо

 

невозможно научить его (человека — А. Ш.) любви, так как только в одной лишь любви душа находит не только ясный, расчленяющий и полный,презрения взгляд на самое себя, но и жажду заглянуть за пределы самого себя и всеми силами искать свое скрытое где-то высшее «Я»⁸.

 

Посвящение в звание культурного человека, с его точки зрения, совершается тогда, когда кто-либо отдает свое сердце какому-нибудь великому человеку, что позволяет ему самокритично взглянуть на себя и без всякой зависти и озлобленности следовать путем культуры. Это первая стадия, как пишет Ницше, культурного посвящения. О ней свидетельствуют рождение у человека ненависти к собственной узости, появление жажды заглянуть за пределы самого себя, глубокое сочувствие гению, который находится в состоянии перманентной борьбы с условиями, что его окружают, наличие предчувствия будущности всего развивающегося и борющегося, а также убежденности, что природа «влечется к человеку», осознавая свою неспособность создать нечто цельное и завершенное. Но есть и вторая стадия посвящения. Переход на эту ступень культурного развития совершается тогда, когда личность начинает понимать, что в мире существует тотальное влечение к культуре, которая суть альфа и омега всех изменений и преобразований. На этой стадии появляется способность к оценке с позиции культуры всего происходящего и всех результатов человеческой деятельности. Тогда же совершается проникновение в смысл человеческих влечений и действий, который остается не раскрытым на первой стадии вхождения в культуру. На второй стадии происходит и осознание истинной цели культуры, которая состоит в том, «чтобы служить возникновению истинных людей»⁹. Под последними Ницше понимает людей, способных к творческой деятельности, к критическому осмыслению действительности и преобразованию ее в соответствии со стоящими перед ними целями. Он пишет, что культура

 

ставит перед каждым из нас лишь одну задачу: содействовать созиданию философа, художника и святого в нас и вне нас и тем трудиться над совершенствованием природы. Ибо как природа нуждается в философе, так она нуждается и в художнике — для метафизической цели, именно для своего собственного самоуяснения, для того, чтобы иметь наконец чистый и законченный образ того, что ей никогда не удается отчетливо рассмотреть в беспокойном процессе своего становления, — т.е. для своего самопознания¹⁰.

 

Однако, согласно Ницше, далеко не все постигают эту конечную цель культуры. Большинство останавливается на промежуточном этапе и тратит свои усилия на приобретение чисто внешних атрибутов, говорящих о прикосновении человека к миру культуры. Только отдельные личности, обладающие соответствующими задатками, способны подняться до осознания великой задачи, стоящей перед культурой. Но даже если личность восходит на вторую ступень, она не должна останавливаться на этом. Культура требует от индивида, ставшего ее паладином, «не только внутреннего переживания, не только оценки окружающего потока внешнего мира, но прежде всего действия, т.е. борьбы за культуру и вражды против влияний, привычек, законов и учреждений, в которых она не может узнать своей цели — создание гения»¹¹. Поясняя свою мысль, Ницше пишет о том, что меры, направленные на поддержание и распространение культуры, предпринимаемые отдельными личностями или государственной машиной, могут преследовать совсем другие цели, чем те, которые культура ставит сама перед собой. В частности, поддержка образования и воспитания со стороны практически любого государства обусловлена прежде всего тем, чтобы иметь как можно больше, по выражению Ницше, «ходячих людей» (парафраз «ходячей монеты». — А. Ш.), которые принимают и всемерно поддерживают существующий порядок и одновременно эффективно трудятся, создавая материальные и духовные ценности. В таком подходе к культуре просматривается невооруженным глазом «эгоизм приобретателей», которые нуждаются в культуре, но вместе с тем предписывают ей цель и меру. Цепь умозаключений, которые заставляют отдельных личностей, социальные группы или целые государства оказывать поддержку культуре, как пишет Ницше,

 

приблизительно такова: максимум знания и образования, следовательно, максимум потребностей, следовательно, максимум производства, следовательно, максимум прибыли и счастья — такова эта соблазнительная формула¹².

 

Ницше предельно критично относится как к этой установке, так и к другой, вытекающей из первой: между интеллигентностью и зажиточностью, богатством и культурой существует прямая связь. Он обращает внимание на то, что при подобном подходе всякое образование, имеющее своей целью бескорыстное накопление знаний, расширение кругозора, рассматривается как атавизм, как нечто выходящее за пределы нормы, и в силу этого осуждается обществом, даже не осознающим тот факт, что люди, занимающиеся поисками истины, суть единственные, кто реализует стоящие перед культурой задачи. Он с горечью пишет о том, что их рассматривают как носителей «утонченного эгоизма, стремящихся к безнравственному эпикурейскому наслаждению культурой» и подвергают остракизму, хотя именно им необходимо создавать все условия и всемерно поддерживать как морально, так и материально. Ницше подчеркивает, что подобное отношение к культуре существует и в так называемых «культурных государствах», которые весьма кичатся тем, что именно в них процветают науки, искусства, образование. Он говорит, что и «культурные государства», создавая иллюзию расширения поля свободы человека, тем не менее заставляют индивида служить своим целям. Ницше пишет:

 

Всюду, где теперь говорят о «культурном государстве», его задачей считают освободить духовные силы определенного поколения настолько, чтобы оно смогло служить и оказывать помощь существующему порядку, — но и только в этой мере; подобно тому, как лесной ручей частично отводится плотинами, чтобы его уменьшенная сила могла двигать мельницы — тогда как его полная сила была бы скорее опасна, чем полезна для мельницы. Освобождать — значит вместе с тем и еще в гораздо большей мере заковывать в цепи. Стоит вспомнить лишь о том, что стало постепенно из христианства под влиянием государственного эгоизма! Христианство есть, несомненно, одно из чистейших проявлений влечения к культуре и притом именно к непрерывному созиданию святого; но так как оно в тысяче отношений было использовано для того, чтобы вертеть мельницы государственной власти, оно постепенно стало больным до мозга костей, лицемерным и лживым и выродилось до противоречия со своей собственной целью. Даже его последнее событие — немецкая реформация — было бы внезапной и мимолетной вспышкой, если бы оно не заимствовало незаконно новых сил и нового пламени из возгоравшегося пожара государственной борьбы¹³.

 

Нечто подобное ожидает и культуру, если к властям предержащим не придет осознание того, что культура не может быть средством решения каких-либо других проблем, что ее цель — создание «шопенгауэровского» человека во всей его многогранности и неисчерпаемости.

Ницше обращает внимание на то, что зачастую страны или народы стремятся развивать, как он говорит, «внешнюю сторону культуры», способствуя появлению экстравагантных произведений литературы и искусства, поощряя возникновение новых художественных направлений и стилей. Подобная политика, с его точки зрения, отнюдь не решает задачу приобщения к культуре даже на первой ступени. Эти действия он рассматривает как древнейший пережиток, родственный по смыслу поведению представителей первобытных народов, которые носят кольца в носу и татуировки, считая что это придает им красоты и привлекательности.

 

Мне кажется, — пишет Ницше, — что современные люди наводят друг на друга безграничную скуку, так что находят, наконец, необходимым сделать себя интересными с помощью всякого рода искусств... И вот они заставляют своих художников изготавливать из самих себя пикантное и острое блюдо; они обливают себя пряностями всего Востока и Запада... Они устраиваются так, чтобы удовлетворять всякому вкусу; и каждый должен получить угощение, хочется ли ему благоухания или зловония, утонченности или мужицкой грубости, греческого или китайского духа, трагедий или драматизированных непристойностей¹⁴.

 

Ницше резко выступает против тех, кто считает, что о культуре необходимо судить прежде всего по «внешней оболочке». Он высмеивает ратующих за определение культурности нации по количеству, например, написанных фортепианных или скрипичных сонат, числу живописных полотен или издаваемых литературных произведений. С этой точки зрения он критикует культуру Германии, где всегда тяга к форме, т.е. внешним аспектам культуры, была выражена чрезвычайно ярко. Исследуя сложившееся в этой стране положение с культурой, он оспаривает мнение тех мыслителей, которые видят причины невысокого культурного уровня немецкого народа в германском духе, национальном характере, где склонность к заимствованию, особенно обычаев, манер, внешнего лоска, присущего другим народам, в частности французам, проявляется достаточно отчетливо. Он считает, что есть более глубокие причины этого распространившегося «поветрия к прекрасной форме». С его точки зрения такими причинами являются

 

та суета, то захватывающее дух, улавливание момента, та чрезмерная спешка, которая срывает все вещи еще недозрелыми с ветвей, та погоня и скачка, которая проводит ныне борозды по лицу людей и как бы табуирует все, что они делают. Они несутся вперед с неприличной озабоченностью, как будто в них действует какое-то зелье, не дающее им спокойно дышать, — гонимые рабы трех «м» — момента, мнений и моды; так что отсутствие у них их благоприличия действительно бросается в глаза... уж слишком мучительной и становится необходимой лживая элегантность, чтобы замаскировать болезненность этой недостойной спешки. Такова именно связь между модной жадностью к прекрасной форме и безобразным содержанием нынешних людей: первая должна скрывать, последнее должно быть скрыто. Быть образованным означает ныне: не давать заметить как жалок и дурен современный человек, как он хищен в своих стремлениях, как ненасытен в накоплении, как своекорыстен и бесстыден в наслаждении¹⁵.

 

Итак, согласно Ницше есть несколько причин, не позволяющих культуре достигать поставленных ею целей.

Первая — эгоизм приобретателей, вторая — эгоизм государства, третья — эгоизм всех тех, кто имеет основание скрываться и прятаться под внешней формой.

Но, с его точки зрения, есть и четвертая причина. Это эгоизм науки, которая накладывает свой неизгладимый отпечаток на духовную жизнь современного общества.

 

Наука, — пишет Ницше, — относится к мудрости как добродетель к жажде святости, она холодна и суха, не имеет любви и ничего не знает о глубоком чувстве неудовлетворенности и тоскующего стремления. Она столь же полезна самой себе, сколь вредна своим служителям, поскольку она переносит на них свой собственный характер и тем мертвит их человечность. Пока под культурой разумеют, главным образом, содействие, она проходит с беспощадной холодностью мимо великого страдающего человека, потому что наука видит всюду лишь проблему познания и потому что в пределах ее мира страдание в собственном смысле этого слова есть нечто недопустимое и непонятное... Но когда человек научается превращать каждый опыт в диалектическую игру вопросов и ответов и в чисто головное дело, то как изумительно скоро он засыхает в подобной деятельности и едва не превращается в стучащий костями скелет¹⁶.

 

Нетрудно заметить, что в своей оценке роли науки в развитии культуры Ницше репродуцирует общие установки, свойственные представителям «философии жизни», которые выдвинули тезис о «переоценке ценностей науки» в связи с кризисом механистической в своей основе методологии того времени естествознания, поэтому нет ничего удивительного в той резкости тона, которым дается оценка науки как главного элемента духовной культуры.

Оценивая состояние современной ему культуры, Ницше высказывается весьма пессимистически. С его точки зрения культура Европы, как, впрочем, и культура Германии¹⁷, пребывает в глубоком кризисе, выход из которого весьма проблематичен. Он пишет:

 

Вся наша европейская культура уже с давних пор движется в какой-то пытке напряжения, растущей из столетия в столетие, и как бы направляется к катастрофе: беспокойно, насильственно, порывисто; подобно потоку, стрямящемуся к своему исходу, не задумываясь, боясь сосредоточиться¹⁸.

 

Показателями кризиса, который переживает «фаустовская цивилизация», Ницше в первую очередь считает недостаточность питания, преждевременное эротическое развитие, которое является бичом молодежи, вступающей в жизнь уже развращенной и неспособной избавиться от позорных наклонностей, несмотря на предпринимаемые ею усилия, а также алкоголизм, который стал привычкой и рассматривается большинством как возможность приспособления к царящему режиму¹⁹. Свидетельством кризисного состояния европейской культуры, с точки зрения Ницше, является и широкое распространение декадентского искусства, которое служит не духовному возвышению человека, а направлено на подавление воли, на поиски такого духовного состояния, при котором нет больше страдания и мучительных сомнений. Давая характеристику современной эпохи, Ницше также отмечает

 

«пышный расцвет промежуточных форм; убыль типов; разрыв с традицией, со школами; господство инстинктов, подготовленное высокой философской оценкой бессознательного, последовавшее за ослаблением силы воли»²⁰.

 

Однако, по мнению немецкого философа, есть еще одна черта, которая наиболее полно характеризует кризисное состояние, в котором пребывает европейская культура. Речь вдет о резком снижении в последние десятилетия статуса человеческой личности, который был зафиксирован мыслителями европейского Возрождения и Просвещения. Человек не рассматривается с недавних пор среднестатистическим европейским обывателем в качестве венца природы, высшего существа, обладающего разумом, волей и способного к целенаправленной творческой деятельности. Он воспринимается большинством как низкое, подлое создание, утратившее представление о морали, движимое исключительно животными инстинктами и никогда не поднимающееся к вершинам духовности.

 

Самый общий признак современной эпохи, — пишет Ницше, — невероятная убыль достоинства человека в его собственных глазах. Долгое время он вообще — средоточие и трагический герой бытия; затем он озабочен по меньшей мере тем, чтобы установить свое родство с решающей и ценной в себе стороной бытия — так поступают все метафизики, желающие удержать достоинство человека верою в то, что моральные ценности суть кардинальные ценности²¹.

 

Сегодня достоинство человека пало так низко, считает Ницше, что говорить о нем просто не приходится.

Причину кризиса европейской культуры Ницше прежде всего видит в широком распространении нигилизма, возникшего как результат крушения христианской морали и десакрализации христианских ценностей. Христианство, с его точки зрения, перестало выполнять роль консолидирующей и нормотворческой силы потому, что реальная практика христианства вступила в острое противоречие с принципами правдивости и справедливости, на которых базируется христианская догматика. «Гибель христианства — от его морали», — пишет он²². Человек, воспитанный в христианской вере, считает Ницше, не может не испытывать «чувство отвращения к фальши и изолганности всех христианских толкований мира и истории»²³. Именно этим, утверждает немецкий философ, объясняется резкий поворот в конце XIX в. от максимы «Бог есть и он есть истина» к максиме «Бога нет, все ложно».

Ницше отрицает идею культурного прогресса. «Вера в прогресс, — пишет он, — для низшей сферы разумения еще может сойти за признак восходящей жизни, но это самообман». ²⁴ С точки зрения философа, человеческая история свидетельствует: человек как род регрессирует и недалек тот день, когда он предстанет перед нами в своем истинном, не облагороженном культурой виде. Приход «белокурой бестии», движимой исключительно только животными инстинктами и волей к власти не за горами, и этого не видят только рефлексирующие европейские интеллектуалы, утратившие представление о реальности и свежесть чувств. Регрессирует и европейская культура, которая давно прошла пик своего развития и движется к закату. Это особенно ясно становится при рассмотрении в ретроспекции трех последних веков европейской истории.

 

Семнадцатый век, — пишет Ницше, — был аристократичен, поклонник порядка, надменен по отношению к животному началу, строг к сердцу, лишен добродушия и даже души, «не немецкий век», враждебный всему естественному и лишенному достоинства, обобщающий и властный по отношению к прошлому, ибо верит в себя... Сильное волей столетие, а также столетие сильных страстей. Восемнадцатый век весь под властью женщины — мечтательный, остроумный, поверхностный, но умный там, где дело касается желаний и сердца, libertin в самых духовных наслаждениях, подкапывающийся под все авторитеты, опьяненный, ясный, гуманный, лживый перед самим собой... Девятнадцатый век более животный, подземный; он безобразнее, реалистичнее, грубее — и именно поэтому «лучше», «честнее», покорнее всякого рода действительности, истиннее; зато слабый волею, зато печальный и темно-вожделеющий, зато фаталистичный. Нет страха и благоговения ни перед «разумом», ни перед «сердцем».... Девятнадцатый век инстинктивно ищет теории, которые оправдывали бы его фаталистическое подчинение факту... воли налицо так мало, что само слово становится свободным и может быть употреблено для обозначения чего-либо другого²⁵.

 

В перспективе европейскую культуру ожидает печальная судьба, но после того как она достигнет низшей точки в своем развитии, начнется новый подъем и цикл повторится. «Крайние позиции сменяются не более умеренными, а опять же крайними, но обратными»²⁶, — пишет он.

Ницше совершенно однозначно разводит понятия цивилизация» и «культура». По его мнению, в XIX в. человечество, и прежде всего его европейская часть, сделало решительный шаг от культуры к цивилизации. Сила родового человека неизмеримо выросла, но он утратил представление о своей целостности и конечной цели. Ницше считает, что между культурой и цивилизацией существует извечный антагонизм и не надо обманываться на тот счет, что цивилизация может превратиться в культуру или реализовывать ее цели.

 

Великие моменты культуры, — пишет он, — всегда были морально говоря, эпохами испорченности; с другой стороны эпохи преднамеренного и насильственного укрощения зверя-человека (цивилизации) были временами нетерпимости по отношению к наиболее духовным и наиболее смелым натурам. Цивилизация желает чего-то другого, чем культура: быть может, прямо противоположного²⁷.

 

Такова в самых общих чертах концепция культуры Фридриха Ницше.