Параграф 2. Условное название «Стратегии идентификации казачества».

В этой главе показано, как казаки в Сибири осознавали себя как группу с помощью представлений о собственной миссии на новых территориях, вновь присоединяемых к царским владениям. Подобраны цитаты из источников на эту тему, сделана попытка систематизировать и объединить эти цитаты по тематическим блокам. В конце параграфа приводятся подробные выводы ко всей главе.

Стратегии идентификации казачества.

Образ «другого» всегда начинается с образа «себя». Рассказывая о «другом», люди обращаются, в первую очередь, к себе, пытаясь найти сходство и различия с «чужим». Казаки-землепроходцы XVII в., отправлявшиеся на «прииск новых землиц» и оказывавшиеся в иноэтничном окружении, прежде всего, начинали осознавать собственную идентичность. Сознание казаков-землепроходцев было предельно аутоскопично, максимально направлено на себя. Даже за образами «новых землиц» виделись не столько сами «землицы», сколько собственные проблемы ^[248].

Один за всех...

В Российском архиве древних актов сохранилось «дело» о походе в Бурятию под командованием казачьего пятидесятника Афанасия Путимца в 1629 / 16301631 гг. ^[249]. «Дело» начинается отпиской воеводы, после которой идет список со «скаски» красноярских казаков, составленной во время этого похода. Коллективная «скаска» казаков открывается обращением к имени царя. Служба государю выступает как символ и маркер, намечающий контуры казачьего отряда как целого. Чувство «мы» реализуется в исполнении воли правителя его холопами: «По твоему государеву указу велено нам холопем твоим...».

В обозначении группы через систему маркеров государева служба была главным компонентом, по которому проходила ментальная разграничительная полоса с «другими». «Веленье» царя заключалось в том, чтобы «отправитца из Красноярсково острогу по Енисею реке на непослушных брацких людей» ^[250]. Негативная инаковость, которая изначально придавалась образу бурят (возможно, эти казаки даже не сталкивались с ними прежде), обуславливалась их непокорностью русскому государю.

Главными «дорогами» в «новые землицы» были реки, а основным средством передвижения были струги. Речное судно на период похода становилось общим домом для разнородного войска. Сплочение отряда достигалось физическим контактом на ограниченном пространстве струга или даже плота. Так, в 1637 г. казаки под предводительством сына боярского Г. Черницына отправились в Чацкий городок с Томи на Обь «в судне»: «Служилых людей конных и пеших казаков и чацких и юртовских мурз и татар в струге ж вверх по Оби реки» ^[251].

Стандартный набор предметов, бравшимся землепроходцем в поход, включал немногие вещи, которые можно было унести на себе. Будь то предметы нападения или защиты, их объединяло нечто общее: это были вещи-инструменты для «преобразования» всего того, с чем сталкивалась рука казака. Как сам землепроходец представлял собой человека, открывавшего новое и преобразующего его, так и вещи хозяина подчеркивали эту его сущность. К примеру, в описи вещей И. Похабова 1649 г., составленной енисейским воеводой по возвращении землепроходца из Братской землицы, находим следующее: «Пищаль... А к той пищали... натруска, а в ней пороху с полфунта.., да топор дорожной, да батоги дорожные ж, а в ней было железо длинного с поларшина» ^[252].

Среди запасов атамана А. Петриловского, описанных таможенным целовальником на Чичюйском волоке в 1644 г. был «дощаник мерою одиннатцать сажен, лотка-пятерик, бечевы обрывок мерою пятьдесят сажен парус мерою пятьсот девяносто аршин, да тово ж паруса пятнатцать мешков мерою шестьдесят аршин да судовых снастей: дрог девятнатцать сажен, да ног и возжей, и скутов, и роки, подзору и коньковой, и бурендука, и петель, и причалки сто одиннатцать сажен ^[253].

По дороге страданий

Путь в «новую землицу» измерялся не столько в днях пути, сколько в количестве страданий, пережитых казаками. Образ нескончаемой дороги оборачивался метафорой бесконечной вереницы мучений. «Сказки» казаков, если взглянуть на них с этого ракурса, предстают одной сплошной литанией о непростой жизни землепроходца. Тобольский казачий пятидесятник Курбат Иванов пишет в 1651 г.: «...И мы шли-шли вверх реки не дошед Куленги реки за пять дней поставили зимовье на усть Иваги реки, потому что упал быть замороз. И осенью по первому пути четырьми человеки поделали лыжи и нарты пошли вверх по Лене реке да Усть-Куленги реки к тунгусами и под брацкие неясашные люди ходили пять недель и нужу и голод терпели...» ^[254].

«Новым землицам» казаки отдавали часть себя, проливая кровь, «окропляя» ею пройденное пространство. Практика платы жалованье «за раны» усиливала эту традицию. «Милосердный государь, царь и великий князь… пожалуй меня холопа своего за те мои многия службишка и за кровь своим царским денежным жалованьем и хлебною придачею к моему нынешнему окладу, как тебе милосердный государь будет вестимо».

«Головы» казаков были символом единства воинского братства. На войне, где единственная ценность ― это жизнь, голова казака становилась основной валютой и единственным, что было у воина. Ею он рисковал ради прибыли государевой соболиной и ясачной казны. Это было общим, что объединяло разнородное войско землепроходцев, каждого со своим корыстным интересом и жаждой к наживе. Именно такие пограничные, экзистенциальные состояния как смерть или «другой» составлялии общую основу жизни человека на фронтире. В коллективной челобитной четырехсот казаков, служивших в острогах Восточной Сибири в 1644-1649 гг., говорится: «А твоя государева соболиная дорогая казна собираетца нашими казачьими головами и службой перед прежним с прибылью» ^[255].

«Стойкий оловянный солдатик»

Более всего в походах в «новые землицы» казаки заостряли внимание на собственных достижениях, трудностях пути и героических подвигах. В списке интересов служилых людей не оставалось места для новых впечатлений от народов и их языков, поселений и их обычаев, людей и их костюмов и вещей. В челобитной красноярских казаков во главе с «пятидесятником Захаркой Игнатьевым всех товарищев с войском сто пятидесят человек» говорится о том, что «в 1629 году апреля в 16 день ходили мы вверх по Енисею реке на твоих государевых изменников и непослушников на бохтирских и на яренских людей, которые побили твоих государевых аринских ясачных людей» (из челобитной красноярских служилых людей 1631 г. о «послужном жаловании» за поход 1629 г. в Братскую землю) ^[256].

Аналогичен рассказ казаков о походе по побережью Северного ледовитого океана в 1644 г. во главе с Д. Черкасовым, большая часть которого посвящена описанию происходившего внутри отряда, собственных лишений и героической стойкости. «И стояли де на том берегу 8 недель [обсадила самоядь]... И после того по вся дни учали на них самоядь находить и дрались, и ходу де им не дали... И тут де у них та самоядь отбили восмь нарт с запасы и с товары, и с оружием... И в том де месте Ивана Плещиева ранили в голову стрелою, да служивого тазовского десятника стрелецкого Надежку Сидорова, да промышленного человека Семейку Иванова Мезенца убили, и у дьяка Григория Теряева на нарте отгромили робеночка служня... И на той де драке ранили моего человека Ефремка, и от той де драке тот Ефремка умер. А у них де у самоядцов убил оленя служилой человек тобольской Федька Волков... И он де Дмитрей Черкасов с тобольскими служилыми людьми пошол вперед. И на том стану остался тобольской служилой человек Костька Галкин, итти не мог и после того и умер... И от того стану шли вперед 3 дни голодны, ели ременье и камасы ис под лыж подволоки... И на том стану остались с голоду ж служилые тобольские пятидесятник Гришка Прокопьев да Тазовской служилой Гришка Романов. И после того они и померли...» ^[257].

В отписке И. Похабова 1649 г. «новые землицы» (которых он достиг первым из русских: «А преж, государь, меня холопа твоего на той землице никто не бывал»), не удостоились такого красочного описания, как подвиги и лишения. В документе перечислены многие испытания, выпавшие на долю храброму государеву воину: «А идучи я холоп твой к мунгальскому царю к Цисану нужу великую и голод терпел и пихту и сосну ел и душу свою в постные дни сквернил. И в иных улусех же тем меня холопа твоего и служилых людей побил и з голоду помирал и живот отнимали. И буде я холоп твой на той твоей государевой службе что поимал собою шти человек обнищал и одолжал великие неокупными долги» ^[258].

Лексический набор глаголов, употреблявшихся казаками в «скасках» и отписках и описывавших действия по отношению к «иноземцам», включал глаголы направленного действия, которые подчеркивали активность субъект-объектных отношений. «Взяли», «побили», и т. д. «По твоему государеву указу велено нам холопем твоим отправитца из Красноярсково острогу по Енисею реке... И мы холопи твои шли от тое устья Оки речки сорок дней и нашли мы холопи твои твоих неприятельских и непослушных брацких людей... И после тово вышли мы холопи твои к Оке реке и пошли вверх по Ангаре реке и шли лехкими стругами десять дней и нашли твоих государевых неприятельских непослушников брацких же людей... А ходили мы холопи твои на твою государеву службу, всякую нужу, голод и наготу терпели...» ^[259].

Казаки-землепроходцы, описывая свои походы в «новые землицы», идентифицировали себя не только с героями-воинами, но и с зачинателями хозяйственного освоения территории. Так, в «расспросных речах» в Сибирском приказе в 1651 г. тобольский казачий пятидесятник Курбат Иванов говорил «...про ленские вершины и про Байкал и про новые землицы и про брацких людей и чертеж чертил с усть Куты реки и дольним же рекам и байкалу и в них падучим сторонним рекам. И по Лене реке пашенным полем и сенным покосам смету и роспись против чертежу, где и в котором месте сколько можно посадить пашенных крестьян» ^[260].

Доблесть и трусость

Однако на первом плане всегда была воинская составляющая покорителей и усмирителей «новых землиц». Отправив в 1637 г. голову Г. Черницына из Томска под Чацкие городки «стоять... для того, откуды объявятца какие воинские люди», казачьему отряду было дано указание физически истребить воинских людей ради защиты Томского города и всех русских людей, «чаявших их приходу под Томской город»: «И мне холопу твоему велено прося у бога милости и смотря по тамошнему делу над теми людьми велено промышлять, сколько милосердный бог помощи подаст» ^[261].

«Промышлением» занимались несколько недель, высматривая «воинских людей». Первую атаку казаки Г. Черницына совершили, когда были «поданы вести» о том, что «воинские люди перелазят Обь реку»: «...И тех воинских людей многих побил, а иных потопил...». За отступающими татарами, «которые, государь, от перевозу поворотили и побежали степью», было организовано преследование «пеше степью день да ночь». Нападение было внезапным, когда татары «встали на стане»: «...И тут мне холопу твоему с ними был бой. И божией милостью и твоим государьским счастьем на том бою я холоп твой... побил чацких мурз.., а с ними многих воинских людей побил и языки поимал» ^[262].

Еще более красочно иллюстрирует момент «привентивной обороны» рассказ пятидесятника казачьего Молчана Лаврова о походе в степь из Томского города в 1631 г. ^[263]. «И божией милостью, а твоим государьским счастьем твоих государевых непослушников тех колмацких людей побили, а иных многих переранили. И оне колмацкие многие люди от ран дорогою едучи померли. И полон, который оне имали у твоих государевых в ясачных волостях весь отбили и лошади у них отогнали. И за ними гонялись два дни».

«Гоняться» за убегающими означало на языке силы представление себя выше и доблестнее, чем противник. «Загнать» можно зверя дикого, ― и это сравнение возникает вновь в конце документа, когда Молчан Лавров пишет, что немногие оставшиеся в живых колмаки «от нас отошли в степь». Полный разгром охотниками на «колмацких людей» войска кочевников представлялся казаками не только исполнением воли государя, но и примером доблести, свойственной воинскому казачьему обычаю. Таким образом все невзгоды, которые война приносила казакам (ранения, голод, холод, физические лишения и даже смерть), перекрывала храбрость казака, выражавшаяся в количестве разгромленного противника.

Аналогичное представление о «доблести» содержится в послужном списке тарских казаков 1659 г. ^[264]. Еще более оттеняя «трусость» аборигенов, возникшую от действий казаков, они писали: «И которых калмыцких людей мы в степи дошли, пятьдесят человек, отводных людей тех наголову побили, жива неупустили. А достальных догнать не могли, что они упустя полон перед собою побежали на побег» ^[265].

«Наутек», на побег» ― именно эти столь экспрессивные выражения породили в дальнейшем распространенный образ «разбегавшихся дикарей». Выполняя функцию этносоциального сплочения, ментальной организации воинского братства, а также более прозаическое ― «обоснование» выплаты сверхокладного жалованья, ― образ «доблестно-храброго» казачества, безжалостного к своим противникам, между тем укоренялся в этнической культуре русских. Формирование воинской этики, определившей облик «имперского народа» ^[266] в последующую эпоху, своими корнями уходит в том числе и в период присоединения Сибири.

Собственную доблесть казаки противопоставляли «трусости» аборигенов; в отписках (отчетах) казаков употреблялась лексика, подчеркивавшая» низость» чувств и действий «иноземцев» по отношению к русским казакам: «И божией милостью и твоим государьским счастьем ево Аблагирима с тынов збили и полон и лошадей чацких тотар отбили... И он де Облагирим с тынов побежал наутек и бою с нами холопи твоими не поставили... И мы холопи твои за ним гонялись и на угоне у нево тотар побили и языка поимали» (из послужного списка Я. Тухачевского 1631 г.) ^[267].

«Побег» врага с поле боя (и тем более отказ от него) казакам представлялся даже большим преступлением, чем учиненное «воинским обычаем» нападение и измена царю. Через такие слова как «наутек» выражалось презрение к врагу, который бежал и чей финал оценивался как бесславный побег в никуда. Даже «гроза» государева и смерть, в сознании казаков, было лучшим исходом для аборигенов, чем добровольное бегство. «А он Аблагирим ушел от нас холопей твоих в чорные колмаки в Коксешевы улусы» ^[268] (из «послужного списка» 1633 г. томских казаков во главе с Я. Тухачевским).

«...И Сибирь под твою руку привели...»

Вхождение «новых землиц» в отписках казаков представлялось героическим актом сродни действиям былинных героев. В казачьем (и даже шире ― в русском) фольклоре отражено мироощущение народа на фронтире; это постоянные встречи с новым и расширение за счет него. Увеличение территории рассматривалось как само собой разумеющееся. Коллективное бессознательное не задавало вопросов по этому поводу. Ситуация не осмысливалась, воспринимаясь как божественное провидение.

Универсальный для всех «воинсвенных типов общества «^[269] образ расширения своих границ от моря до моря захватывал воображение казаков-землепроходцев в Сибири. Е. Хабаров писал в 1650 г. о своих экспедициях в «новые землицы»: «И я, холоп ваш, в Даурскую землю вново подымался... и Даурскую землю проведал, и до моря, и ясак в той землице на вас, великих государей, собирал собольми и лисицами...» ^[270].

Экспансионистский настрой обнажал неспособность к интенсивному освоению территории. Земля воспринималась как донор, как мать-кормилица; с которой нет необходимости обрабатывать исходный материал с целью приращения богатств. Для такого сознания прийти на новое и присвоить его было более легкой задачей, чем прикладывать усилия для внутреннего развития имеющегося. «Новая землица» рассматривалась как кладезь, в которую не нужно вкладывать ничего, кроме первоначального усилия и первого толчка («приведения под высокую государеву руку»). Необходимо подчеркнуть, что эти представления отражали коллективное сознание русских уже ко времени прихода их в Сибирь в конце XVI в.

Создавать что-то новое из имеющегося относилось к постыдным действиям. В казачьей среде заниматься ремеслом (и вообще созидать что-либо из имеющегося как способ существования) означало остановку на месте, закабаление себя в силу отсутствия движения ^[271]. Только постоянный процесс перемещения мог «освободить», придать действиям осмысленность и обособленность в историческом времени и бытийной перспективе. Жить означало открывать, проходить, причем не циклично (что рассматривалось как тот же самый покой), а наоборот, обнаруживая новое, находясь в постоянном поиске и «приращении». Этим определялась временная перспектива и смысл существования. Обратная ситуация либо осуждалась, либо отрицалась.

Сибирь ― «житница» России, Сибирь ― земля-кормилица, Сибирь ― источник ресурсов. Однако Сибирь была и еще источником удовлетворения любопытства. Любопытство перед новым и неизведанным не сопрягалось с чувством опасности. Наоборот, от чужого ждали прибыли, фарта, лучшей доли. Более всего народ занимала собственная прибыль от «новых землиц». В них шли с намерением обогатиться, прибрести «живот» и даже новый дом, новую родину. Чужого не избегали (однако в сущности им и не интересовались), стремясь извлечь сиюминутную материальную выгоду.

Механизмы насилия

В государственных установках по объясачиванию «новых землиц» применение насилия и вступление в бой относилось хотя и к исключительным мерам, однако необходимым при некоторых условиях, когда «ласка» и «привет» не имели своего действия. Грабеж, насилие над местным населением осуждались, считаясь нанесением ущерба государевой казне. Неудивительны поэтому в «сказках» казаков-землепроходцев многословные предисловия перед описанием их «боев» с «воистыми» людьми «новых землиц».

В «сказке» атамана Галкина с товарищами 1632 г. говорится о «некольских людях», с которыми они вступили в бой, чтобы взять ясак. Описание событий предваряется ссылкой на 1630 г., когда другой отряд казаков при объясачивании этих племен также вступил с ними в военный конфликт (приводится ссылка на отписку воеводе Семену Ивановичу Шаховскому, в которой они объясняли свои действия). Таким образом, путем ретроспективной («исторической») справки подготавливалась почва для повествования о своих «воинских делах» в «новых землицах».

В «сказке» был сделан акцент на невозможности мирного взятия ясака и указано на то, что «те якольские люди скотные и конные и людные и доспешны и воисты. И не хотели твоего государева ясаку дать. И нас холопей твоих государевых хотели побить» ^[272]. «Воистость» аборигенов и отказ дать ясак оправдывали применение насилия: «И мы у бога милости прося с ними билися. И божией милостью и твоим царским счастьем тех твоих государевых ослушников побили и привели тех якольских пяти князцов под твою государеву высокую руку с их улусными людьми князца Серегея да князца Буруху, да князца Ногуя да князца Ие жиза да князца Семена и взяли с них твой государев ясак» ^[273]. «Новая землица» наделялась статусом «ослушной», а ее обитатели возводились в разряд «ослушников» и таким образом легитимировались репрессии. «И мы у бога милости прося с ними дрались. И бог нам пособил их побить и жены их и дети в полон взяли».

Мотивы к насилию включали и такие факторы, как срок службы в «новых землицах»: отряд стрелецкого сотника П. Бекетова на момент похода (август 1631 г.) находился на исходе своей годовальной службы. Все это не только не замедляло процессы принятия силовых решений, но и способствовало этому. В результате в отчетной отписке казаков написано, что «служилые люди к острожком приступали... И божией милостью и государьским счастьем один острожек взяли и убили в том острожке лутчих людей двадцать человек, а иные острожки взять не могли зажигли со всеми якуцкими людьми видя их тебе великому государю непокоренье ис тех острошков только три бабы выбежало...» ^[274].

 

Насилием отвечали на насилие. На жесткое «гостеприимство» следовал «жесткий» ответ. Однако не только ответные действия были механизмом продуцирования насилий. Применение насилия официально позволялось в случае отказа дать ясак мирным способом: «Государевым счастьем многих ж у них людей побили и ясырь, женок и робят, живых поимали больши сорока человек... И я холоп твой с теми людьми бился и многих людей у них по тое реке побили. А люди, государь, многие и учинили станы и стали в скопе... И бои с иноземцы у нас холопей твоих по тем рекам и на Байкале озере были многие. И на тех боях мы холопи твои многих людей побили и ясырь у них поимали, женок и робят больши семьдесят человек» (из «послужного списка И. Похабова 1649 г.) ^[275].

Иногда «немирные» землицы, не платившие ясак («новые»), «врывались» к казакам-землепроходцам, неся «разорение многое всем русским людям». Тогда казаки собирали свое войско и выходили «давать отпор». Причем апелляция к «великому разорению» и «всем русским людям» была нужна для оправдания силового решения проблем, возникавших в полиэтничном регионе. Схема была проста, упрощая реальность до черно-белого вида из мушкетного прицела: «немирная новая землица» пришла на земли колонистов и необходимо было ее «смирить войною». Красноярские казаки в 1636 г. таким образом писали о мотивации к началу вооруженного выступления из острожного гарнизона: «В прошлом, государь, во 1635 году июня в 18 день и в нынешнем, государь, во 1636 г. году сентября в 17 день приходили твои государевы изменники и непослушники киргизские и кызыльские люди с ыными со многими немирными землями под Красноярской острог войною...» ^[276].

Причем именно «государева служба» выступает интегрирующим фактором, оправдывавшим применение насилия и совершение убийств. «И все мы холопи твои тебе государю служили и на бою бились явственно......Ослушников аринских и качинских людей побили и языки поимали...» ^[277]. «Немирную землицу», пришедшую с войною, не только «разбивают» и пленяют, но и приводят для разбирательства к государеву воеводе, который «все рассудит». «И привели в Качинской и в Красноярской острог к Ондрею Онофревичу Дубенскому» ^[278].

Воинские люди, направлявшие свое оружие против русских колонистов, по умолчанию считались преступниками. Но еще большей виной была измена уже принесших шерть «князцов с их улусными людьми». Казаки атамана И. Галкина в 1637 г. особо отмечали, что среди воинских якутских людей были те, «которые князцы с собя и с своих улусных людей твой государев ясак платили и аманатов дали» ^[279]. Данное обстоятельство было дополнительным поводом, чтобы применить оружие и в конечном итоге «смирить войною»: «...Мы, государь, холопи твои, с теми якутскими многими людьми ополчась единодушно дрались до крови и до смерти безо всякого сумнения. И на той, государь, драке убили у нас те якутские люди Тобольсково города казака Ивана Черноуса и атамана Галкина и нас холопей твоих всех переранили смертными ранами раз по по пяти и по шти и по осьми человеку и коней государевых у нас холопей твоих настреляв побили. И мы, государь, холопи твои дрались с якутскими со многими людьми идучи отводом из Мымакова улусу Леною рекою около островов девять ден и больше и от тех якутских многих людей во острошку отошли. И их, государь, якутских людей на той драке убили до смерти человек сорок и больше, а иных многих переранили и коней под ними многих прибили, а иных переранили же» ^[280].

 

Месть была одним из определяющих факторов взаимоотношений в «новых землицах». Местью определялись набеги «инородцев», действия казаков, боевые стычки, засады и внезапные нападения, организация поджогов и отдельные убийства. По дороге в Якутский острог в 1699 г. ламуты «за обиды прежних ясашных зборщиков служилых людей порознь побили четыре человека, которые ехали с сотником с Иваном Томиловым на Уд реку, за ево Ивановы прежние к ним иноземцом обиды» ^[281]. На этом «иноземцы» не остановились. Акты возмездия продолжились; в представлениях ламутов кара непременно должна была настигнуть казаков: ни в этот раз (когда казаки смогли «на конях от тех иноземцов убежать»), так в следующий. И этот «следующий» раз настал через год в 1700 г.: «И как он Иван шол в Охоцкой острожек на Ламу не допустя того острожку иноземцы Ламуты ево Ивана да служилых людей тридцать человек убили до смерти» ^[282]. Аналогичные мотивы также определяли и действия коряков. «На Ламе четырех человек казаков, которые были посыланы на Тавду иноземцы коряки побили за их к ним иноземцом обиды» ^[283].

Землепроходцы рассматривали месть со стороны «иноземцов» как нелегитимное поведение. Все беды и «насильства» иноземцы должны были переносить «без мятежу», посылать челобитные в уездный город и дожидаться «государеву указу». Пример достойного поведения аборигенов приводится в отписке 1699 г.: «А ясашные де иноземцы якуты русских людей никого не убивали, а в обидах своих ожидали государева указу и доброго воеводы, который бы им оборону учинил» ^[284]. Хороший воевода когда-нибудь все бы рассудил и направил бы жизнь в справедливое русло; в понимании казаков платеж ясака и «вечное холопство» было выражением справедливости, условия которой не подлежали сомнению и пересмотру. Любые «отклонения» от идеала никогда не рассматривались в качестве изъяна самой системы взаимоотношений. В дискурсе колонистов это были лишь «перегибы», которые рано или поздно поправит «добрый воевода».

В «расспросных речах» казака Микишки Аврамова в 1700 г. приведен пример, что те «иноземцы», которые не устроили бунт и дождались государева указа на свою челобитную, вновь возвратились к «идеальному» миропорядку. «И как де приехал в Якуцкой воевода Дорофей Траурнихт да дьяк Максим Романов. И они де якуты им Дорофею и Максиму на прежних зборщиков и на денщиков в прежних обидах били челом. И они де Дорофей и Максим при них Василье с товарищи против их иноземского челобитья розыскивали и по розыску чинили за вины наказанья при них иноземцах и послали в ссылку на Ламу жить» ^[285].

Даже в случае отдаленности государя (представителей администрации) от челобитчиков им все равно вменялось идти в уездный город за «правдой». Про нежелание чукчей «ходить в город» писали с острым осуждением (несмотря на то, что они жили за тысячи километров от уездного Якутска): «А на тех де зборщиков челобитья от них иноземцов воеводам не посылано для того, что де те инозезамцы от Якуцкого из далека и в Якуцкой никогда не приходят...» ^[286] (из отписки якутских казаков 1700 г.).

Список «отклонений» действительно поражает своей многочисленностью «проступков» и поводов для мести, которые отмечали сами казаки-очевидцы этих «насильств» и «великого разоренья». Так, Казак Васька Дмитриев в «расспросных речах» на «сыске» о злоупотреблениях ясачных сборщиков в 1700 г. говорил, что в Анадырском зимовье, где он в течение нескольких лет нес службу, «зборщики служилые люди Андрей Цыпандин, Михайло Черкашенин, Володимер Отласов... с ясашных людей... имали себе сверх государева ясаку лисицы по две и по три и по четыре вневолю.., берут у них олени, а у иных берут их иноземским платьем...». Казак заключал, что все это «великое разоренье» приводило к актам мести со стороны «иноземцов», которым «от того чинитца... оскорбление и обида...» ^[287].

Как выяснилось на «сыске» 1700 г., один из приказчиков «взял якутов малого да две девицы и держит у себя в холопстве.., якута з женою и з детьми, все под девять рублев за дущу продал якутов.., и сын ево обидели и грабали и разоряли ясачных якутов...». Иноземцы совершенно оправданно, по мнению этого казака, приступали к карательным действиям по отношению к своим обидчикам: «И за тою де их обиду они иноземцы в Анадырском зимовье служилых людей хотели побить до смерти и казака Ивашка Голыгина кололи пальмою и говорили.., что де они их служилых людей побить хотят за то прикащики их разоружают и грабят» ^[288].

 

«Полон» был обязательным «сопутствующим» элементом коммуникации с «новыми землицами», взятие в плен «иноземцев» в представлениях казаков означало не только акт коммуникации, но и жест «вежливости». Пленение представлялось благом, милостью государя, вхождением в пределы «белого царя». Однако милость государя распространялась лишь на «лучших» людей, «жонки и дети» оставались в руках землепроходцев как материальная компенсация за издержки, понесенные в походе. Хотя счет «жонкам и детям» велся, однако «по розным спискам»: «...Твоих государевых изменников три городка взяли и твоих государевых изменников в трех острошках многих побили и языков живых взяли тридцать человек. А жен их изменничьих и детей в полон поимали и привели в томской город» ^[289] (из послужного списка Я. Тухачевского 1631 г.).

Следующим фактом походов землепроходцев становился «полон». Это взятие в плен аборигенов в результате военного столкновения. Например, красноярские казаки в 1631 г. описывают это так: «И мы холопи твои прося у бога милости с теми братцкими людьми дрались и божьей милостью и государевым счастьем многих братцких людей побили и в полон поимали» ^[290]. Взятие «ясырей» в виде «жонок» и «робят» заканчивалось их привидением в русские остроги. Там их ждала нелегкая судьба ^[291]. При этом землепроходцы оттеняли собственную доблесть, демонстрируя взятие пленных как акт героизма на службе великому государю. «И про тех ясырь, которой мы холопи твои ясырь взяли головами своими и кровью и хотел нашею работишкою и кровью тебе государю служить» (из челобитной красноярских служилых людей 1631 г. о «послужном жаловании» за поход 1629 г. в Братскую землю)^[292].

 

 

Казак, воспринимая службу в «дальной сибирской украйне» в качестве рока судьбы, принимает повеление идти в «новые землицы» и послушно начинает выполнять наказы государя и его воевод: «И в прошлом, государь, во 1653 году из Верхоленского Брацкого острошку ходил я холоп твой с верхоленскими служилыми людьми с войною с огненным оружьем в Брацкую немирную землицу за Ангару реку...» ^[293]. Собственно военные действия, применение насилия, кровопролитие представлялись отстраненно; между деятельностью по «смирению войною» и крестьянским трудом в поле по сути не делалось различий. «...Ходил я холоп твой с верхоленскими служилыми людьми с войною с огненным оружьем в Брацкую немирную землицу за Ангару реку на немирных на Брацких князцов и на их улусных и на братцких людей, которые тебе, государь, непослушны и непокорны и ясаку с себя тебе государю не дают... И божьей милостью и твоим царским счастием и раденьем и промыслом твоего государева воеводы Богдана Денисовича Оладьина и нашею к тебе, государь, службишкою я холоп твой тех братцких князцов... с их улусными людьми... под твою царскую и высокую руку привел в вечное холопство» ^[294](из челобитной казачьего пятидесятника Верхнего Братского острога П. Зазибина 1655 г.).

Впрочем, такому отстраненному отношению к насилию есть объяснение. Целью похода было «приведение в «вечное холопство» и взятие ясака. Война, применение насилия и убийство не ставилось в центр внимания, выводилось за рамки этического аспекта, воспринимаясь лишь в своей грубой функциональности. Так, казак П. Зазибин пишет в 1655 г.: «...Я холоп твой тех братцких князцов Чезока и Зарбая с их улусными людьми кои от тебе государю отложились во 1653 году под твою царскую и высокую руку привел в вечное холопство и ясак с них на тебя праведного государя на прошлые на 1653 и на 1654годы взял полной двести соболей... И тех братцких князцов Чедока и Зарбая с их улусными людьми к шерти привел и в вечное холопство тех людей праведному государю их братцких людей учинил. И в прошлом во 1654 году ходечи в поход призвал я холоп твой тех братцких неясачных людей Цаганского роду князца Багина с ево улусными людьми сто человек под твою царскую высокую руку в вечное холопство. И тот князец Багин с своими улусными людьми ясак тебе государю хочет давать по сту соболей на год» ^[295]. Цели не только оправдывали средства, при их достижении о средствах предпочитали не задумываться.

Поход в «немирную новую землицу» воспринимался казаками как последний бой за царя, принесение себя в жертву государевой прибыли. Сами же «новые землицы», положение их жителей оставались за скобками, как будто речь шла о завладении неодушевленными предметами или вещами, просто такими, к которым было трудно добраться и трудно добыть. «Мы холопи твои с атаманом с Ываном Глакиным прося у премилостивого бога милости изволили за тебя государева царева и великого князя Михаила Федоровича всея Русии единодушно всем вкупе помереть... на конных против тех твоих государевых изменников якутских князцов из острошку Выехали за Лену реку в Мымаков улус сорок семь человек» ^[296] (из «послужного списка» красноярских казаков 1637 г.).

 

В своих «сказках» из «новых землиц» казаки-землепроходцы представляли себя живущими во вражеском окружении, в постоянной смертельной опасности: жить на военном фронтире означало постоянно быть в оперативной готовности. И чем дальше уходили землепроходцы, тем жестче становились условия существования, а значит, и правила взаимодействия. В послужном списке казаков во главе с атаманом И. Галкиным 1637 г. рассказывалось о проведенной зиме в «новой землице», в Новом Ленском острожке, где они несли «годовальную службу». Острог ими был построен летом «посереди новых землиц... неясачных якутов». Живя здесь «с великим береженьем», казаки вели разведывательную деятельность, посылая специальные отряды и опрашивая «языков». «Да генваря, государь, в 4 день по вечеру поздно из Мымаково улусу мымаковых же улусных людей холоп в розговоре сказал атаману Ивану Галкину, что к Мымаку де князцу в улус собрались многие якутские князцы своими людьми с верх и с низ Лены реки... многих родов, а есть де их с шесть и больше. А хотят де приходить и приступать к Новому к Ленскому острошку всеми своими людьми» ^[297].

«Многолюдность» землицы, обширность пространств и богатство противопоставлялись силе аборигенов и недостаточной численности казаков-землепроходцев: «А нас, государь, холопей твоих было немного. А как бо, государь, будет ходить из Енисейского острогу по многу служилых людей и тех, государь, немирных князцев умирити мочно и привести под твою государеву высокую руку». Подчеркивая собственную доблесть и радение за «государеву прибыль», служилые люди вступали в неравную схватку с «многолюдными» землицами: «Да тех же, государь, якольских людей князец Гвинина да князец Бокдол живут на реки на Ложне и с нами холопами твоими дрались по вся дни и твоего государева ясаку нам не дали». Грань, отделяющая жизнь от смерти, переступалась бесстрашными холопами государя: «И нас, государь, холопей твоих не хотели из своей земли выпустить» ^[298]. Открытость «новых землиц» для входа становилась антитезой для «выхода» из них. Легче было войти, а вот обернуться назад было совсем иной задачей. «Новые землицы» не так просто отпускали пришельцев, потревоживших их уклад словом о великом государе и ясаке.

«Новая землица» представлялась казакам средоточием опасностей и препятствий, незнакомых мест и непонятных людей. Все эти чувства выражались в таком воинском обычае, распространенном повсеместно в Сибири, как ертаул. Представляя собой небольшой вооруженный отряд, он располагался впереди основных сил землепроходцев. Так, например, один из «открывателей» Братской земли тобольский пятидесятник Курбат Иванов рассказывал в 1651 г. после своего похода: «...И мне Ивашку велено итти перед войском для рядныя ертаула в днище и в двух да со мной десять