Сознание — механизм проверки догадок мозга.

Самое любопытное тут то, что сознание действительно все это делает. Вот только причем тут мозг? И где там механизм? В клеточном строении, наверное?

Столь же естественно, как наличие старого и революционного, и то, что за последнее десятилетие появились работы людей, которые мыслили уже совсем не так, как советские философы. И если Зинченко и Лекторский совершали в своих работах некоторую революцию в понимании сознания, как, к примеру, и учитель Лекторского Эвальд Ильенков в его время, то многие новые мыслители отнюдь не революционны. Им просто позволительно говорить то, что они думают, а не то, что требуется идеологией. Поэтому в революциях просто нет необходимости. Все сделано девяносто первым годом.

Соответственно, работы эти и составляют настоящую новую русскую науку о сознании. Часть из них сохраняет преемственность с марксизмом, как, к примеру, теория языкового сознания А. Н. Портнова. При этом она столь же естественно развивает и идеи феноменологии, что в прежнее время вряд ли было бы возможно совместить.

Однако связь с феноменологией и экзистенциализмом вообще свойственна новой русской философии сознания. Этот подход, очевидно, не был достаточно проработан русскими философами, чтобы исчерпать себя, по-

Глава 1. Рубеж тысячелетий

этому он все еще развивается и дает основу творчеству. Тем не менее, понятие сознания таких наших философов, как, к примеру, Я. Слинин или В. Молчанов, оказывается жестко привязанным к его общефеноменологическому понятию. И если сами их работы и очень интересны, для очищения сознания они пригодны гораздо меньше, чем для того, чтобы понять Гуссерля или Западное мышление вообще.

Впрочем, мне бы хотелось посвятить отдельный рассказ В. И. Молчанову, во-первых, потому что уже в работах 1992-го года он попытался создать на основе феноменологии свое представление о сознании, но еще более потому, что уже тогда он написал очерк, посвященный сознанию в русской философии (Молчанов В. И., Парадигмы Сознания и структуры опыта // Логос, 1992 № 3). К сожалению, его понимание сознания ничего не дало мне как прикладнику, и я пока с сожалением откладываю этот рассказ.

Продолжает существовать и развиваться и способ философствования, заложенный Мерабом Мамардашвили. К этому направлению я отношу, например, работу омского философа И. А. Бондаренко «Жизнь сознания». Работа слишком глубока и основательна, чтобы ее можно было вписать в узкие рамки одного направления, и все же исходное определение сознания как топоса, то есть места или пространства, слишком явно перекликается с определением Мамардашвили:

«Таким образом, под сознанием, бытийствующим в момент своего исполнения, реализации (или живое сознание как ядро нашей духовной жизни), понимается топос соотнесенности и связности с иной размерностью мира, которую нельзя получить естественным образом» (Бондаренко, с.19).

Если вспомнить, что в совместной работе Мамардашвили и Зинченко говорилось о полевой природе сознания, то вполне естественным оказывается и то, что Бондаренко большую часть исследования посвящает сознанию в квантовой механике. И там для понимания квантовой философии Бондаренко вводит «принцип пространственности». В частности, сознание рассматривается им здесь как «пространство наблюдения» или «трансцендентальное поле наблюдения».

Рассуждая о поле наблюдения, Бондаренко высказывает чрезвычайно интересную мысль об одном из проявлений сознания, точнее, о том, как рождается понятие глобального сознания в Науке. Это позволяет понимать Науку и ученых.

«Самой процедурой наблюдения мы приводим в действие некие основания, которые начинают проявляться тем, что мы что-то можем, а чего-то нет.

Основания физического и вообще научного знания продумывали, проясняли и формулировали классические философы. Им было понятно, что утверждения о мире объективны в той мере, в какой они имеют основания, называемые онтологическими или метафизическими. Можно сказать и так: универсальные, рациональные и доказательные научные суждения возможны лишь в особом эфире, или пространстве, внутри которого возникают особые предметы (вечные или идеальные), о которых и можно говорить доказательно и рационально.

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 9 — Часть 2

Для прояснения оснований и пространства физических рассуждений о мире вводились специальные допущения и создавались теоретические конструкты, относящиеся к сознанию. Фундаментальным допущением, без которого невозможны универсальные и общезначимые научные суждения, является утверждение о неком "большом " интеллекте, "Божественном сознании ". Ведь сама возможность рассуждения о вечных предметах (о логических предметах или о рациональной структуре вещи) предполагает допущение такого сознания, которое может выполнить бесконечные рассуждения об идеальных предметах.

Если посмотреть, как строятся рассуждения в физической науке о наблюдении, то можно увидеть предположение, что сменяющиеся поколения ученых как бы длят одно "большое " наблюдение. Хотя фактическое наблюдение прерывно, мы исходим из некоего "нечеловеческого сознания ", которое Декартом обозначено знаменитой формулой "cogito ergo sum ", Кант называл трансцендентальным сознанием, а в немецкой классической философии это сознание было довольно внимательно исследовано.

Итак, наблюдение, измерение, эксперимент проводятся в предположении некоего глобального сознания (это скрытое допущение, не артикулируемое самими учеными)» (Там же, с. 230—231).

По сути, это соборное сознание, то есть не сознание вообще, а способ говорить о вещах, хранящихся в человеческом сознании как общее достояние или «коллективное представление». Но при этом, это и сознание самой Науки, как сверхсущества, использующего человеческую биомассу для составления своего тела, а человеческое сознание для своих нужд. Иначе говоря, не захоти люди отдавать свое сознание для хранения таких представлений и не веди они себя в соответствии с ними, ничего бы не было, никакого сверхсущества. Но в том-то и дело, что тут люди начинают вести себя не по законам поведения, а по законам био-социологии, становясь сознающим веществом. А сознание их, слившись, становится стихией, в которой могут существовать явления, подобные вихрям. То есть со своей жизнью от рождения, через развитие и до истощения.

И это значит, что мы определенно можем говорить и о Глобальном сознании и разных Сверхсознаниях. Но сначала, надо понять, что такое сознание вообще.

Тут я должен сказать: это очень увлекательное исследование, описывающее одно из проявлений сознания. Но на деле, это все-таки не разговор о сознании, а рассуждения о способе думать определенным образом. Поэтому я пока оставлю и эту работу. Тем более, что собственные рассуждения Бон-даренко о сознании не проще рассуждений Мамардашвили, и если их и можно использовать, то не в начале самопознания. Приведу два примера — из начала и конца работы.

«Фактически мною вводится следующее различение. Есть какое-то сознание, к которому мы не можем прийти, продолжая и для свои естественные, психологические свойства и качества; к нему мы не можем прийти и опытным путем.

Глава 1. Рубеж тысячелетий

Об этом сознании мы можем говорить и понимать его, если уже понимаем его. Это сознание нельзя ввести определением (оно вводится фактически, как практическое событие). Оно должно быть, а мы можем его лишь принять как то, что уже есть (если есть, то есть открылось нам как наличествующее).

Следовательно, иметь сознание — значит,иметъ тавтологию: сознаю, потому что уже сознаю. Сознание — это всегда взаимоотношение с иным, чего нельзя продолжить, но что есть, потому что уже есть. Вот это уже и есть возможность сознания.

Следовательно, сознание есть некоторая связность или точка (место) связи с иным. <... > Это сознание можно назвать сознанием бытия» (Там же, с. 27).

Если вглядеться, то сложность этого рассуждения, как и сложность мысли о «месте связи с иной реальностью» у Мамардашвили, которая является основанием для рассуждения Бондаренко, есть сложенность, то есть состав-ленность из двух разных частей. Попросту, запутанность, которой авторы вынуждены придерживаться, потому что еще не имеют прозрения сознания.

Место связи — это слишком хитро. Сознание либо место, либо связь. Либо место, где происходит какая-то связь, либо это связь, происходящая в каком-то месте. А у них получается, что это связеместо, а значит, и не совсем место, но и не совсем связь. Кентавр. В итоге, определение недоступно критике, но ничего и не определяет. Как вещь в себе. Звучит здорово, а понять нельзя, тем более использовать. А жаль. Все-таки очень красиво, и, по ощущению, прямо где-то рядом с настоящим.

И это «почти», в сущности, признает сам автор, делая выводы в заключении:

«Таким образом, я утверждаю, что сознание, во-первых, должно быть. А это не очевидно, но лишь вероятно. Ведь сознание нельзя задать определением или иметь желанием. Сознание, если оно есть, то оно всегда уже есть. А если есть, то имеет воплощенную природу или феноменальный характер своей жизни (как минимум двойственно).

Наиболее четко и внятно этот двойственный характер сознания и мышления в философии выразил Р. Декарт» (Там же, с. 289).

Вот такое завершение — от полной неопределенности и запутанности приплыли к единственной надежной точке опоры для философствования. Что называется: назад к Декарту! Обидно. Как при разгадывании лабиринта, когда ведешь, ведешь карандашом по коридору, и вдруг оказываешься у того места, с которого начинал. Где-то перескочил не на ту дорожку.

Впрочем, новой русской науке о сознании всего десять лет. Ну хорошо, четверть века, если брать и то, что зарождалось в недрах Науки при Советской власти. Лиха беда начало!

Основное-— Море сознания— Слои философии— Слой 9 — Часть 2

Глава 2. Эволюция и сознание. Ирина Бескова

Однако и среди новых русских исследований сознания есть такое, о котором я бы хотел рассказать подробнее. Его автор — философ из Института философии Российской Академии наук Ирина Александровна Бескова.

Это работа необычная, в сущности, даже не научная, хотя и написана в лучших научных традициях. Но она написана простым и понятным языком, а это значит, что она писалась не для научного сообщества, не для своих, а для всех или для себя. Вот в чем ее ненаучность. В том же и ценность.

Когда человек делает Науку, он как бы заключает договор с дьяволом, не с дьяволом, конечно, в действительности, а со сверхсущностью, именуемой Наукой, но договор этот сродни дьявольскому. И не только в том, что он требует отречения от души, и от людей, и от себя, но еще и в том, что стороны договариваются покрывать ложь — обманывать всех. Так рождается научное шарлатанство. Чертами его является тайный язык, то есть язык, который никто не понимает, даже другие ученые, и обязательство покрывать своих. Иначе говоря, если ты все написал научным языком, другие ученые никогда тебя не выдадут простым людям, даже если ты явно наврал и нет в том, что ты пишешь, ни открытий, ни истины, ни даже науки. С тобой могут поспорить, если ты ошибаешься, но ищешь. Но если ты врешь, все собратья по цеху промолчат и покроют тебя. Разве что посплетничают за спиной.

Из-за этого большая часть «научных работ» — пустышки, рассчитанные на то, что свои промолчат, а дураки все равно не поймут, но деньги заплатят. Очень похоже на то, как относятся к людям молодежные компьютерные сообщества, вроде хакеров. Лохов надо наказывать за простоту! Кстати, воровские, бандитские сообщества тоже относятся к простым людям как к простецам — лохам и терпилам.

Если вдруг ученый начинает говорить просто, значит, ему нечего скрывать, и он не боится, что его поймут. Ведь в понимании самое страшное то, что люди рассмотрят пустышку, королевскую голь. Если человек не боится этого, значит, его работа не пуста. Это обязательно что-то новое, а не украденное у предшественников и спетое другими словами.

Кроме того, если человек пишет просто и понятно, он, скорее всего, пишет и для себя, чтобы самому понять то, что ему открылось. Если же он при этом рассуждает, а не вещает, значит, это исследование, а не озарение, которое сделало его фанатиком.

Ирина Александровна рассуждает. Причем, ее рассуждения о том, что эволюционная теория Дарвина не объясняет, как накапливаются познавательные способности у человека, — это хорошее философствование, состоящее из многоходовых рассуждений, на которые мыслители редко оказываются способными.

В общем, я очарован этой работой, тем более, что в ней высказываются и неожиданные мысли о природе сознания. Жаль только, что по существу

Глава 2. Эволюция и сознание. Ирина Бескова

это не исследование сознания. Сознание лишь используется для достижения главной цели — создания иного образа мира по сравнению с обычным. Обычным для Бесковой, конечно. Во всяком случае, последний абзац заключительной главы завершает книгу такими словами:

«Таким образом, как я и предполагала, в процессе анализа сознания <...> удалось расширить картину мира, достаточно последовательно осуществить принятие тех фактов, которые обычно выталкиваются за ее пределы, и показать их естественность и рациональность, не нарушая логичности всего построения в целом» (Бескова, Эволюция и сознание, с. 250).

Сразу скажу — расширение это относится все-таки к научной картине мира. И если ее и удалось расширить, то все-таки полного понимания того, что такое сознание, эта работа не дает. Задача была — объяснить и принять многое из того, что обычно Наука отвергает или вовсе «не видит». И уже одно это здорово. Естественно, для нужд объяснения всех этих «новых» для Науки явлений потребовалось существенно расширить понятие сознания. Но пришлось и что-то утерять, а что-то все еще осталось за рамками рассмотрения. Жаль.

К счастью, Бескова и сама сожалеет:

«Вместе с тем, я испытываю некоторое чувство неудовлетворенности, как будто бы что-то живое и таинственное я превратила в оцепеневшее и избыточно понятное и этим спугнула очарование загадки» (Там же, с. 251).

Очарование загадки в том, что она есть и остается. Сознание — очень живая вещь, поняв, его нельзя сделать оцепеневшим. Раз такое чувство пришло, значит, сознание до конца не понято, но зато создана картина, которую можно повесить на стену, как портрет того, кто ушел гулять.

Тем не менее, хорошо, если нам удастся найти какие-то новые черты сознания, но еще лучше, если это не гипнотизирует нас в уверенности, что найдены окончательные ответы. Я надеюсь, что Ирина Александровна неудовлетворена сделанным настолько, что продолжит свое исследование.

Я же не буду пересказывать всю работу, а расскажу о ее понимании сознания.

Сразу скажу, она тоже вставляет между собой и сознанием описываемый Зинченко прибор — символы культуры.

«Особую роль в работе играет то, что я назвала бы символическим методом.

Дело в том, что существуют сферы исследования, где у нас нет никаких шансов получить прямые свидетельства (например, параметры мировосприятия в период формирования человека как вида или особенности сознания на ранних стадиях антропогенеза). Тем не менее, для исследования природы сознания нам важно предложить модели понимания и этих вещей» (Там же, с. 11).

Если исследователь заявляет, что что-то важно, значит, ему это важно. Зачем? Это вопрос к нему. Кому-то для исследования природы сознания нужно только сознание. Кому-то...

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 9 — Часть 2

Любой способ вести исследование однажды исчерпывает себя. Даже очищение истощается, и ты вдруг замечаешь, что проскальзываешь над каким-то гладким дном в глубине самого себя, и твои руки перестают приносить добычу. Это даже может родить ощущение чистоты...

Поэтому время от времени надо применять какие-то приемы, впрыскивающие в твое самопознание свежую кровь. Мазыки, у которых я учился, называли это ворошением. То, что ускользает от внутреннего взгляда в силу привычности и неразличимости, надо разворошить. Как? Существует множество приемов. Одним из них может быть и создание моделей. В общем, даже не важно, каков прием, главное, чтобы была цель, которая требует дополнительных действий. Если цель познать себя достаточно сильна, ты создашь бесконечное множество приемов, и многие из них сработают. Цель же и объяснит то, что предлагают ученые. Точнее, позволит понять, применимо ли то, что они предлагают, для ворошения, а значит, для исследования себя.

Зачем может быть нужно то, что предлагает Бескова? Исследовать сознание древнего человека нужно лишь тогда, когда не уверен в себе, и собираешься делать предположения, которые невозможно проверить. Это двойной уровень приборности, двойное отодвигание себя от этой самой природы, тени символов. Но, тем не менее, это тоже способ исследования, и я лично не уверен, что хоть кто-то мог бы без него обойтись в сложных случаях.

Основной символ, которым Бескова исследует сознание, — это грехопадение, точнее, попытка понять, как можно объяснить библейский рассказ о грехопадении, если посчитать, что это всего лишь символический рассказ о чем-то, что произошло с человеческим сознанием. Без него, кстати, ее понятие сознания вообще не понять.

Итак, рассматривая эволюционную теорию, Бескова говорит: это не объясняет развития познавательных способностей. «В том числе и способность сознания» (Там же, с. 33). Значит, исходно она считает, что сознание — это некая способность.

Если человека делал не естественный отбор, точнее, не только естественный отбор, то что заставило его поумнеть, обрести разум? Еще одно допущение:

«Я полагаю, что глубинной основой реликтового взаимодействия человека с миром выступала его энергетическая система, то есть система каналов (меридианов), по которым движется энергия, известная как ци у китайцев, прана у индусов, мана в некоторых других культурах» (Там же, с. 34).

Для понимания этой мысли придется порассуждать. Человек когда-то был естественно вписан в свою среду и мог знать ее непосредственно, напрямую, подобно тому, как обладают знаниями животные. Значит, он почему-то сделал выбор заменить естественное знание на разум, а с ним и на то, что отказался от божьей заботы и взял ответственность за себя на себя. Это и было грехопадением.

«...Изучение поведения животных позволяет понять, какие формы восприятия присутствуют уже на до-человеческих стадиях эволюции и, значит, не

Глава 2. Эволюция и сознание. Ирина Бескова

являются чем-то исключительным и неправдоподобным. Разумеется, мы не будем рассматривать все формы поведенческой и познавательной активности животных. Нас будут интересовать лишь те из них, которые могут помочь в понимании особенностей восприятия, зафиксированных у ныне живущих представителей примитивных этносов и не наблюдаемых в обычных условиях у современного человека технократической культуры.

Например, бушменам удается получать информацию иными путями и раньше, чем это становится доступньш западному человеку. Так, один бушмен узнал, что к нему в гости должен прийти отец, а из соседней деревни возвращается жена, не прибегая к свидетельствам других, а также не видя и не слыша этого (то есть без помощи обычных органов чувств и не через третьи руки).

В первом случае это знание явилось следствием того, что он ощутил в своем теле боль от старой раны отца, а во втором — почувствовал, как в его плечо впились ремни, на которых жена несет за спиной ребенка» (Там же, с. 36—37).

Правилом хорошего тона у людей научной ориентации стало время от времени заявлять: ну, мы же конечно не можем чувствовать того, что чувствует другой. Я много работал как этнограф или этнопсихолог с теми, кто спокойно чувствовал то, что чувствую я. Впоследствии, преподавая этнопсихологию, я не только показывал это сам, но и обучал людей чувствовать такие вещи. Поэтому я долго не мог понять, почему делаются такие заявления. Причем, делаются ненаучно, не как описание факта или наблюдения, а как-то совсем иначе. Судите сами, если я ищу истину, то я не могу ею обладать изначально. Я ее лишь обретаю в ходе исследований. Значит, я ничего не могу знать наверняка, кроме того, что я уже познал. Если я не могу чувствовать то, что чувствует другой, то я этого еще не познал, но, может быть, это ждет меня впереди. Поэтому я могу лишь строить догадки: я сам не владею такой способностью, о которой рассказывают другие, поэтому я не могу подтвердить, что это истина, но я предполагаю то-то и то-то...

И вдруг: конечно, мы не можем чувствовать то, что чувствуют другие! Почему?

Потому что это не укладывается в мое представление о мире и о человеческом организме как биомашине. Это раз. Второе, потому что я этого не чувствую, а значит этого и нет! И третье — самое главное: для моего выживания в научном сообществе мне не надо это чувствовать. Зато надо, чтобы меня признавали своим и не убивали. Вот я и заявляю, где только могу, что я свой. Поймите правильно, говоря о такой чувствительности, я вовсе не говорю о чувствительности, я говорю о свойстве я попросту ставлю научную метку на столбике, обозначающем для своих и чужих мою кормовую территорию.

Животные способы поведения все еще живы в современном человеке, значит, Бескова вполне оправданно начинает поиск нашего сознания со звериного чутья.

«Взаимодействие человека технократической культуры с миром таково, что подобного рода возможности кажутся нам мистическими. Однако данные о поведении животных, возможно, позволят взглянуть на вещи более широко.

Основное — Море сознания— Слои философии — Слой 9— Часть 2

У животных к таким формам "экстрасенсорного "восприятия могут быть отнесены электрическое чувство угря, боковые линии у рыб, позволяющие контролировать направление и плоскость движения, люминесценция глубоководных обитателей (как единственно доступный практически в полной темноте способ коммуникации), чувствительность к направлению движения (миграции некоторых видов животных и птиц), синхронные действия некоторых видов гусениц и рыб (движение "как по команде"), эхолокация и многое другое» (Там же, с. 37).

Следующая мысль Бесковой настолько проста и очевидна, и даже избита, что вряд ли оценивается ею как достижение, а между тем, на мой взгляд, она войдет в мировую научную копилку, потому что обязательно должна была быть кем-то высказана и записана:

«Как соотносятся все эти данные с современной картиной мира?

Известно, что мир, с которым человек сталкивается в повседневной жизни,— это мир средних размерностей. Соответственно, органы чувств человека адаптированы к восприятию именно этих диапазонов. Так, он видит в интервале, лежащем между ультрафиолетовым и инфракрасным излучением. Но пчелы, например, обладают способностью воспринимать в ультрафиолетовом диапазоне (поэтому цветок, каким его видит человек, будет отличаться от того, каким его видит пчела). Это позволяет им безошибочно находить нектар. Зато красный и черный цветок будут для них неотличимы.

Верхний предел частоты восприятия человеческого уха в среднем составляет 14 000 колебаний в секунду. Летучие же мыши издают и слышат звуки с частотой до 100 000колебаний <...> Поэтому наблюдая за их охотой на бабочек летним вечером, мы будем наслаждаться тишиной. На самом же деле в это время воздух пронизан пронзительными очень короткими криками, продолжительностью менее сотой доли секунды, мощность которых такова, что если бы мы могли их слышать, то восприняли бы как звук двигателей реактивного истребителя с близкого расстояния. <...>

Мы оцениваем восприятие других (будь то люди или животные) как экстрасенсорное или обычное всего лишь в зависимости от того, что характерно для нас» (Там же, с. 37—38).

Вот отсюда и начинается разговор о человеке, а потом и его сознании.

«Животный мир демонстрирует гигантское разнообразие неизвестных нам ранее форм восприятия и ощущения. И даже если многие из них не представлены у человека, в принципе они возможны. И то, что современная наука пока не понимает, как они организованы и функционируют, вовсе не порочит их и не служит основанием для их отвержения.

Я не буду гадать, какие именно каналы поступления информации функционировали на ранних стадиях филогенеза (развития человеческого вида — АШ). Важно, что они, вероятнее всего, существовали и обеспечивали особый тип мироощущения и мировосприятия» (Там же, с. 40).

Глава 2. Эволюция и сознание. Ирина Бескова

Это и было естественное существование, условно говоря, в раю, которое было утеряно вкушением от древа познания.

«Однако на определенном этапе эти отношения кардинально меняются: человек больше не чувствует себя органично включенным в происходящее в мире.

С чем связана подобная трансформация? Появление каких новых способностей обусловливает это изменение? <...>

Судя по всему, это режим самосознания — самоконтроля, который автоматически разрушает прежний способ взаимодействия человека с миром. Рождение одного равносильно уничтожению другого. Или: рождение одного и есть уничтожение другого, поскольку они представляют собой взаимоисключающие режимы функционирования.

Об этом хорошо сказано у Судзуки: как только ты осознаешь происходящее, оно больше не происходит. Человек только тогда глубинно взаимодействует с миром, когда не осознает этого взаимодействия. До тех пор, пока остается хоть малейшее место для осознания того, что с тобой происходит (не важно, осознание ли это угасания твоего сознания, понимание, что вступил в подлинный контакт с миром и видишь вещи в их "таковости "), этого с тобой не происходит» (Там же, с. 40-41).

Тут я позволю себе не совсем согласиться с Ириной Александровной. На мой взгляд, дзенского дедушку Судзуки она не поняла, и его выказывание лишь случайно оказалось подтверждением ее мысли. «Человек только тогда глубинно взаимодействует с миром, когда не осознает этого взаимодействия».

Осознавание, о котором говорит Судзуки, — это нечто обратное самосознанию как самоконтролю, который разрушает естественность человека. Судзуки, скорее, говорит как раз о том, как от самоконтроля, от слежения за собой вернуться к естественности с помощью осознавания.

Но при осознавании действительно пропадает то, что тебе удалось осознать. Ты от него освобождаешься. Так что Бескова имела основания для такого прочтения Дзен.

На этом построено и русское народное очищение. Вспомните сказки, где для того, чтобы избавиться от злых чар ведьмы, надо указать на нее прилюдно и назвать: Ведьма! И ее сила пропадает, а ты свободен. Осознавание Судзуки — это освобождение от помех, которые вошли в твое сознание вместе с самоконтролем.

Однако, при заглядывании в себя ощущается, что самосознание, как направленность внимания на самого себя, действительно связана с выделением разума в некую самостоятельную силу, свойственную только человеку. И это значит, что потеря естественности, возможно, произошла именно с рождением разума. Хотя я бы говорил о мышлении.

Вот теперь появляется возможность привести определение сознания, которое дает Бескова. Как это уже понятно, для нее должны существовать два вида сознания — собственно человеческое, как мы его застаем у себя, и

Основное— Море сознания — Слои философии— Слой 9— Часть 2

некое животное первосознание, из которого мы однажды, совершив грехопадение, выпали в разум. Ясно, что природа сознания сохраняется одной и той же. Но при этом мы ощущаем свое сознание как разум, мышление, рефлексию, язык, в конце концов, а о его естественной основе думаем как о чем-то мистическом, вроде Бога, мировой души или Трансцендентального сознания.

«Используя термин "сознание ", мы будем говорить о двух разных, хотя и взаимосвязанных вещах: а) о сознании как универсальной силе, участвующей в формировании человека как вида, и б) о сознании как специфически человеческой способности» (Там же, с. 46).

В отношении этого универсального сознания Бескова делает важнейшее пояснение в сноске:

«Этот же уровень абстракции, который имеют в виду, когда говорят об универсальных силах, именуемых еще "стихиями "; у греков это огонь, вода, земля, воздух; у китайцев — дерево, огонь, почва, металл, вода» (Там же).

Это ее пояснение про стихии мне особенно важно, но я объясню, почему, когда буду рассказывать о том, как понимали сознание упоминавшиеся мной мазыки, у которых было понятие стиха, как основы сознания.

Что же касается понятия сознания, то надо добавить еще несколько уточнений Бесковой:

«Параметры проявления универсальной силы "сознание " в нашем мире таковы: во-первых, в том случае, если существо воспринимает происходящее на основе использования сознания как универсальной силы, понимание достигается не за счет анализа и размышления, а за счет концентрации.

Во-вторых, сознание как универсальная сила, даже в случае его реализован-ности в каждом отдельном живом существе, простирается далеко за пределы физического тела. Фактически оно не имеет границ. <...>

Поэтому сознание как универсальная сила, на мой взгляд, представляет собой овеществленный дух» (Там же, с. 46—47).

Весь мой опыт прикладной работы с сознанием говорит: да, это именно так. Ирина Александровна подошла к пониманию сознания ближе всех остальных мыслителей, о которых я рассказывал. Возможно, я ошибаюсь, тогда мы ошибаемся вместе.

Но я знаю, как очищать это сознание. Точнее, это знали мазыки. Так что рассказ об очищении сознания состоится.

Заключение. Свидетели Большого взрыва

Как я устал от науки о сознании! Какое трудное путешествие! Особенно тяжко далась мне русская философия сознания. Словно до этого было бурное море, а тут пошла полоса прибрежных рифов, и пришлось напрячься еще сильнее. Оно и понятно, ведь здесь не скажешь, что перевод плох, а ориги-

Заключение. Свидетели Большого взрыва

нал темен, поэтому я не понял автора. Здесь надо понимать, но никакой уверенности, что понял верно, у меня все равно нет.

Тем не менее, я проскочил рифы и вышел в прибрежные воды, где работы больше всего. Именно здесь, в околонаучном и ненаучном понимании Сознания я надеюсь найти наибольшие соответствия действительности. Точнее, пути, ведущие к действительности, к настоящему. Как же иначе?! Ведь все те, кто говорит об измененных состояниях сознания, об особом понимании его, называют себя прикладниками, а то и обладателями тайного знания, людьми посвященными и даже просветленными. Я не знаю, что такое просветление, но предполагаю, что это знак качества. Просветленный должен знать то, о чем говорит, он должен знать истину.

Повторю еще раз мысль, которую уже высказывал. Как я убедился, ученые, в своей войне с Религией за власть над миром и душами людей, оказались словно бы свидетелями Большого взрыва, они стоят тесно сбитой кучкой и смотрят в разные стороны. И каждый что-то видит, каждый видит пролетающие мимо них осколки того целого, чем было сознание. Что он видит, то и поет. И в итоге, одни ученые знают одно сознание, другие — другое. И почему-то они отвергают народные наблюдения, которые длились гораздо дольше и начались гораздо ближе к истокам, и наблюдения друг друга!

Очевидный, казалось бы, позыв собрать все сказанное о сознании в единую картину и попытаться не отвергать видение других, а расширять свое до всеобщего охвата, не соблазняет ученых. Наверное, потому, что принятие цельного образа сознания будет отрицанием частных образов. А значит, все их теории в каком-то смысле окажутся ошибочными, а созданные на основе этих теорий школы — зря едящими свой хлеб. Не знаю, может быть, и так.

Впрочем, может быть, на них действует напиток забвения, впрыснутый в их жилы Цирцеей...

Удалось ли мне действительно понять научные представления о сознании?

Не думаю, что до конца.

Так же, как мне не удалось и рассказать о науке сознания полностью. Это очень, очень похоже на действительное плавание по морям. Тот, кто переплыл море однажды, не может сказать, что знает его. Но даже тот, кто много раз переплывал его взад и вперед, не знает моря, он знает лишь как его переплыть.

Я тоже знаю теперь, как переплыть море Науки, сама же Наука бездонна. Но плавание мое дало самый главный ответ: для меня у Науки ничего нет. Моя цель где-то за ее водами, на берегу... Я иду.