Мозг и психика. Проблема локализации высших психических функций

Л.С.Выготский Психология и учение о локализации высших психических функций¹

Правомерность и плодотворность психологического подхода к проблеме локализации вытекает из того об­стоятельства, что господствующие в данную эпоху психологические воззрения всегда оказывали большое влияние на представления о локализации психичес­ких функций (ассоциативная психология и атомисти­ческое учение о локализации, структурная психология и тенденция современных ученых к интегративному пониманию локализации). Проблема локализации есть в сущности проблема отношения структурных и фун­кциональных единиц в деятельности мозга. Поэтому то или иное представление о том, что локализуется, не может быть безразличным для решения вопроса о характере локализации.

Наиболее прогрессивные современные учения о локализации справились с задачей преодоления основ­ных недостатков классического учения, но сами не смогли удовлетворительно разрешить проблему локали­зации психических функций главным образом из-за недостаточности применяемого ими структурно-пси­хологического анализа локализуемых функций. Мощ­ное продвижение учения о локализации, возможное благодаря успехам гистологии, цитоархитектоники мозга и клиники, не может осуществить всех заложен­ных в нем возможностей из-за отсутствия соответству­ющей по сложности и адекватной по силе системы психологического анализа. В частности, это наиболее резко сказывается в проблеме локализации в отноше­нии специфически человеческих областей мозга. Не­совершенство делокализационной точки зрения и недостаточность формулы «мозг как целое» осознается большинством современных исследователей. Однако применяемый ими обычно функциональный анализ, основанный на принципах структурной психологии, оказался настолько же бессильным вывести учение о локализации за пределы этой формулы, насколько он оказался плодотворным и ценным в решении первой критической части задачи, стоявшей перед новыми теориями (преодоление атомистического учения).

Структурная психология, на которой основыва­ются новейшие теории, по самому своему существу не позволяет пойти дальше признания за каждым моз­говым центром двух функций: специфической, свя­занной с одним определенным видом деятельности сознания, и неспецифической, связанной с любой другой деятельностью сознания (учение Гольдштейна о фигуре и фоне, учение К.Лешли о специфической и неспецифической функции зрительной коры). Это учение по существу соединяет старое классическое уче­ние о строгом соответствии структурных и функцио­нальных единиц, о специализации отдельных участков для определенных ограниченных функций (учение о специфической функции центров) и новое, делока-лизационное по своим тенденциям воззрение, отри-

¹ Выготский Л.С. Собрание сочинений: В 6 т. М.: Педа­гогика, 1982—1984. Т. 1. С. 168—174.

 

цающее такое соответствие и такую функциональную специализацию отдельных участков и исходящее из формулы «мозг как целое» (учение о неспецифичес­кой функции центров, в отношении которой все цен­тры эквивалентны).

Таким образом, эти учения не поднимаются над обеими крайностями в теории локализации, а меха­нически смещают их, включая в себя все недостат­ки старого и нового учения: узколокализационного и антилокализационного. Это с особенной силой сказывается в проблеме локализации высших пси­хических функций, связанных со специфически че­ловеческими областями мозга (лобные и теменные доли). В этом вопросе исследователи силой фактов вынуждены выйти за пределы понятий структурной психологии и вводить новые психологические по­нятия (учение о категориальном мышлении Гольд-штейна, учение о символической функции Г.Хэда, учение о категоризации восприятий О.Пётцля и др.).

Однако эти психологические понятия снова сводятся теми же исследователями к основным и эле­ментарным структурным функциям («основная фун­кция мозга» у Гольдштейна, структурирование у Пётцля) или превращаются в изначальные метафи­зические сущности (Хэд). Таким образом, вращаясь в порочном кругу структурной психологии, учение о локализации специфически человеческих функций колеблется между полюсами крайнего натурализма и крайнего спиритуализма.

Адекватная с точки зрения учения о локализации система психологического анализа, по нашему убеж­дению, должна быть основана на исторической тео­рии высших психических функций, в основе которой лежит учение о системном и смысловом строении со­знания человека, учение, исходящее из признания первостепенного значения: а) изменчивости межфунк­циональных связей и отношений; б) образования слож­ных динамических систем, интегрирующих целый ряд элементарных функций; в) обобщенного отражения действительности в сознании. Все эти три момента представляют с точки зрения защищаемой нами тео­рии самые существенные и основные связанные в единство особенности человеческого сознания и яв­ляются выражением того закона, согласно которому диалектический скачок есть не только переход от неодушевленной материи к ощущению, но и переход от ощущения к мышлению. Применяемая нами в тече­ние нескольких лет в качестве рабочей гипотезы, эта теория привела нас при исследовании ряда проблем клинической психологии к трем основным положени­ям, касающимся проблемы локализации. Их можно, в свою очередь, рассматривать как рабочие гипотезы, хорошо объясняющие главнейшие из известных нам клинических фактов, относящихся к проблеме лока­лизации, и позволяющие вести экспериментальные ис­следования.

Первый из наших выводов касается вопроса о функ­ции целого и части в деятельности мозга. Анализ афа-зических, агностических и апраксических расстройств заставляет признать непригодность того разрешения вопроса о функциях целого и части, которое мы нахо­дим в учениях Гольдштейна и Лешли. Признание двой­ной (специфической и неспецифической) функции за каждым центром не в состоянии адекватно объяснить всю сложность получаемых в эксперименте фак­тов при названных выше расстройствах. Исследование заставляет прийти к обратному в известном смысле решению этого вопроса. Оно показывает, во-первых, что каждая специфическая функция никогда не связа­на с деятельностью одного какого-нибудь центра, но всегда представляет собой продукт интегральной дея­тельности строго дифференцированных, иерархичес­ки связанных между собой центров. Исследование показывает, во-вторых, что функция мозга как цело­го, служащая образованию фона, также не складыва­ется из нерасчлененной однородной в функциональном отношении совокупной деятельности всех прочих цент­ров, а представляет собой продукт интегральной дея­тельности расчлененных, дифференцированных и снова иерархически объединенных между собой функ­ций отдельных участков мозга, не участвующих не­посредственно в образовании фигуры. Таким образом, как функция целого, так и функция части в деятель­ности мозга не представляют собой простой, однород­ной, нерасчлененной функции, которая выполняется в одном случае гомогенным в функциональном отно­шении мозгом как целым, а в другом — столь же го­могенным специализированным центром. Мы находим расчленение и единство, интегративную деятельность центров и их функциональную дифференциацию как в функции целого, так и в функции части. Дифферен­циация и интеграция не только не исключают друг друга, но, скорее, предполагают одна другую и в из­вестном отношении идут параллельно. При этом са­мым существенным оказывается то обстоятельство, что для разных функций следует предположить и различ­ную структуру межцентральных отношений; во вся­ком случае, можно считать установленным, что отношения функций целого и функций части бывают существенно иными тогда, когда фигура в мозговой деятельности представлена высшими психическими функциями, а фон — низшими, и тогда, когда, на­оборот, фигура представлена низшими функциями, а фон — высшими. Такие явления, как автоматизиро­ванное и деавтоматизированное течение какого-либо процесса, или осуществление одной и той же функ­ции на различном уровне и т. п., могут получить свое предположительное объяснение с точки зрения только что описанных особенностей строения" межцентраль­ных отношений при различных формах деятельности сознания.

Экспериментальные исследования, которые по­служили фактическим материалом для сформули­рованных выше обобщений, приводят нас к двум следующим положениям:

1. При каком-либо очаговом поражении (афазия, агнозия, апраксия) все прочие функции, не свя­занные непосредственно с пораженным участком, страдают специфическим образом и никогда не обнаруживают равномерного снижения, как этого следовало бы ожидать согласно теории эквивалентности любых участков мозга в отношении их неспецифической функции.

2. Одна и та же функция, не связанная с пора­женным участком, страдает также совершенно своеобразно, соверщенно специфическим образом, при различной локализации поражения, а не обнаруживает одинакового при различной локализации фокуса — снижения или расстройства, как этого следовало ожидать согласно теории эквивалентности различных участков мозга, участвующих в образовании фона.

Оба эти положения заставляют прийти к выводу, что функция целого организована и построена как интегративная деятельность, в основе которой лежат сложнодифференцированные иерархически объеди­ненные динамические, межцентральные отношения. Другой ряд экспериментальных исследований позволил нам установить следующие положения:

1. Какая-либо сложная функция (речь) страдает при поражении какого-либо одного участка, связанного с одной частичной стороной этой функции (сенсорной, моторной, мнемической), всегда как целое во всех своих частях, хотя и неравномерно, что указывает на то, что нормальное функционирование такой сложной психологической системы обеспечивается не совокупностью функций специализированных участков, но единой системой цент­ров, участвующей в образовании любой из частичных сторон данной функции.

2. Любая сложная функция, не связанная не посредственно с пораженным участком, страдает совершенно специфическим образом не только вмеру снижения фона, но и как фигура при поражении ближайшим образом связанного с ней в функциональном отношении участка. Это указывает снова на то, что нормальное функционирование какой-либо сложной системы обеспечивается интегративной деятельностью определенной системы центров, в состав которой входят не только центры, непосредственно связанные с той или иной стороной данной психологической системы.

Оба эти положения заставляют прийти к выводу, что функция части, как и функция целого, построе­на, как интегративная деятельность, в основе кото­рой лежат сложные межцентральные отношения.

В то время как структурно-локализационный ана­лиз сделал большие успехи в выделении и изучении этих сложных иерархических межцентральных отно­шений, функциональный анализ у самых передовых исследователей ограничивается до сих пор примене­нием одних и тех же иерархически нерасчлененных функциональных понятий к деятельности как высших, так и низших центров. Эти исследователи толкуют рас­стройство высших в функциональном отношении цент­ров (например, широкой зрительной сферы О.Пётцля) с точки зрения психологии функций низших центров (узкой зрительной сферы). Структурная психология, на которую опираются эти авторы, по самому суще­ству заложенных в ней принципов не в состоянии адек­ватно отобразить всю сложность и иерархичность этих межцентральных отношений. Вследствие этого иссле­дователи не выходят за пределы чисто описательного анализа (примитивнее — сложнее, короче — длиннее) и вынуждены сводить специфические функции выс­ших центров по отношению к низшим к торможению и высвобождению, игнорируя то новое, что вносит с собой в деятельность мозга функция каждого из этих высших центров. Высшие центры с этой точки зрения могут тормозить и сенсибилизировать деятельность низших, но не могут создать и привнести в деятель­ность мозга ничего принципиально нового. Наши ис­следования, напротив, склоняют нас к обратному допущению, именно к признанию того, что специ­фическая функция каждой особой межцентральной системы заключается прежде всего в обеспечении со­вершенно новой, продуктивной, а не только тормозя­щей и возбуждающей деятельности низших центров, формы сознательной деятельности. Основное в специ­фической функции каждого высшего центра есть но­вый modus operand! сознания.

Второй из общетеоретических выводов, к которым мы пришли в результате наших экспериментальных исследований, касается вопроса о соотношении функциональных и структурных единиц при расстройствах детского развития, возникающих на основе какого-либо мозгового дефекта и при распаде каких-либо пси­хологических систем вследствие аналогичного (в отношении локализации) поражения зрелого мозга. Сравнительное изучение симптоматологии психичес­кого недоразвития при том или ином дефекте мозга и патологических изменений и расстройств, возникаю­щих на основе аналогичного в локализационном от­ношении поражения зрелого мозга, приводит к выводу, что аналогичная симптоматическая картина в том и другом случае может наблюдаться при различно лока­лизованных поражениях у ребенка и взрослого. И на­оборот, одинаково локализованные поражения могут привести у ребенка и взрослого к совершенно различ­ной симптоматической картине.

С положительной стороны эти глубокие различия в последствиях одинаковых поражений при развитии и при распаде могут быть охвачены следующим об­щим законом: при расстройствах развития, вызван­ных каким-либо церебральным дефектом, при прочих равных условиях, больше страдает в функциональном отношении ближайший высший по отношению к по­раженному участку центр и относительно меньше стра­дает ближайший низший по отношению к нему центр; при распаде наблюдается обратная зависимость: при поражении какого-либо центра при прочих равных условиях больше страдает ближайший к пораженному участку низший зависящий от него центр и относи­тельно меньше страдает ближайший высший по отно­шению к нему центр, от которого он сам находится в функциональной зависимости.

Фактическое подтверждение этого закона мы находим во всех случаях врожденных или ранних детских афазий и агнозий и в случаях расстройств, наблюдающихся у детей и взрослых, в качестве по­следствий эпидемического энцефалита, в случаях олигофрении с различной локализацией дефекта.

Объяснение этой закономерности лежит в том факте, что сложные отношения между различными церебральными системами возникают как продукт развития и что, следовательно, в развитии мозга и в функционировании зрелого мозга должна наблюдаться различная взаимная зависимость центров: низшие центры, служащие в истории [развития]¹ мозга пред­посылками для развития функций высших центров, являющихся вследствие этого зависимыми в [своем] развитии от низших центров, в силу закона перехода функций вверх сами оказываются в развитом и зрелом мозгу несамостоятельными, подчиненными инстан­циями, зависящими в своей деятельности от высших центров. Развитие идет снизу вверх, а распад — сверху вниз.

Дополнительным фактическим подтверждением этого положения являются наблюдения над ком­пенсаторными, замещающими и обходными путями развития при наличии какого-нибудь дефекта; эти наблюдения показывают, что в зрелом мозгу компен­саторную функцию при каком-либо дефекте прини­мают на себя часто высшие центры, а в развивающемся мозгу — низшие по отношению к пораженному участ­ку центры. Благодаря наличию этого закона сравни­тельное изучение развития и распада является в наших глазах одним из плодотворнейших методов в исследо­вании проблемы локализации, и в частности пробле­мы хроногенной локализации.

Последнее из трех упомянутых выше общетеорети­ческих положений, выдвигаемых нами на основании экспериментальных исследований, касается вопроса о некоторых особенностях локализации функций, свя­занных со специфически человеческими областями мозга. Исследование афазии, агнозии и апраксии при­водит нас к выводу, что в локализации этих расстройств существенную роль играют нарушения экстрацереб­ральных связей в деятельности той системы центров, которая в нормальном мозгу обеспечивает правильное функционирование высших форм речи, познания и действия. Фактическим основанием для такого вывода служат наблюдения над историей развития этих выс­ших форм деятельности сознания, которая показыва­ет, что первоначально все эти функции выступают как тесно связанные с внешней деятельностью и лишь впоследствии как бы уходят внутрь, превращаясь во внутреннюю деятельность. Исследования компенсатор­ных функций, возникающих при этих расстройствах, также показывают, что объективирование расстроен­ной функции, вынесение ее наружу и превращение ее во внешнюю деятельность является одним из основ­ных путей при компенсации нарушений.

Защищаемая нами система психологического ана­лиза, которую мы применяли при исследовании про­блемы локализации, предполагает коренное изменение метода психологического эксперимента. Это измене­ние сводится к двум основным моментам:

1. Замене анализа, разлагающего сложное психо­логическое целое на составные элементы и вследствие этого теряющего в процессе разложения целого на элементы подлежащие объяснению свойства, присущие целому как целому, анализом, расчленяющим сложное целое на далее неразложимые единицы, сохраняющие в наипростейшем виде свойства, присущие целому как известному единству.

2. Замене структурного и функционального анализа, неспособного охватить деятельность в целом, межфункциональным или системным анализом, основанным на вычленении межфункциональных связей и отношений, определяющих каждую данную форму деятельности.

Этот метод, если его применить к клинически-психологическому исследованию, позволяет: а) объяснить из одного принципа наблюдающиеся при данном расстройстве плюс- и минус-симптомы; б) свести к единству, к закономерно построенной структуре все, даже самые далеко отстоящие друг от друга симпто­мы; и в) наметить путь, ведущий от очаговых расстройств определенного рода к специфическому изменению всей личности в целом и образа ее жизни.

Есть все теоретические основания для предположения, что проблема локализации не может решаться совершенно одинаковым образом для животных и че­ловека и что поэтому прямое перенесение данных из области экспериментов над животными с экстир­пацией отдельных частей мозга в область клинической разработки проблемы локализации (К.Лешли) не может привести ни к чему иному, кроме грубых ошибок. Утверждающееся все больше и больше в современной сравнительной психологии учение об эволюции психических способностей в животном мире по чистым и смешанным линиям заставляет склониться к мысли, что специфические для человека отношения структурных и функциональных единиц в деятельности мозга едва ли могут быть в животном мире и что человеческий мозг обладает новым по сравнению с животным локализационным принципом, благодаря которому он и стал мозгом человека, органом человеческого сознания.

 

А.р.лурия высшие психические функции человека и проблема их локализации¹

Структура высших психических функций и их локализация в коре головного мозга составляют одну из центральных проблем современной психологичес­кой науки.

Как построены высшие психические функции человека, такие, как активное внимание, произвольное запоминание, отвлеченное мышление и воле­вая регуляция поведения? Формируются ли они по тем же законам, как и более элементарные функ­ции чувствительности и рефлекторных актов, или же по своему генезу и по способу своего построения они коренным образом отличаются от последних?

Как представить себе их мозговую организацию? Локализованы ли они по тем же принципам, что и более элементарные чувствительные, двигательные и рефлекторные процессы, или же принципы их локализации в коре головного мозга существенно отличаются от локализации элементарных кожных, зрительных и слуховых ощущений?

Эти вопросы ставятся в последний период в центр внимания мировой психологической науки. Существен­ный вклад в их рассмотрение внесен замечательным советским психологом Л.С.Выготским, который бо­лее 35 лет назад сделал решающий шаг в этой области психологии. Поэтому будет совершенно естественно начать рассмотрение проблемы попыткой показать, как советская психологическая наука, история которой тесно связана с именем Л.С.Выготского, отвечает на эти поставленные вопросы,

* * *

Для того чтобы с полной ясностью представить основные позиции современной научной психоло­гии в изучении высших психических функций чело­века и их мозговых механизмов, следует обратиться к истории нашей науки и кратко остановиться, на той ситуации, которая сложилась в психологии в первой четверти XX в.

Есть все основания считать, что к началу наше­го века психологическая наука находилась в состоя­нии глубокого кризиса. Этот кризис проявился в том, что психология, столь успешно изучавшая относи­тельно элементарные психофизиологические функ­ции, оказалась не в состоянии подойти с научным анализом к высшим психическим функциям чело­века, причинно объяснить такие сложнейшие обра­зования, как произвольное внимание и осмысленная память, отвлеченное мышление¹ и волевое поведение.

Сторонники естественнонаучного подхода к пси­хологии оказались в состоянии успешно сформулиро­вать законы образования условных связей, измерения ощущений, естественные законы памяти и физио­логические механизмы эмоций. Однако они оказа­лись бессильными в попытках подойти к столь же точному анализу высших форм сознательной воле-

¹ Лурия А,Р. Мозг человека и психические процессы: В 2 т. М.: Педагогика, 1970. Т. II. С.47—60.

 

вой деятельности человека, дать их причинный ана­лиз и описать их естественные законы. Оставаясь на позициях строго научного детерминизма в изучении элементарных психофизиологических процессов, они закрывали глаза на существование высших форм сознательной жизни, молчаливо соглашаясь не зат­рагивать эту область и делая вид, что этих форм пси­хической жизни человека, столь отличающих его от животного, вообще не существует.

Естественно, что такая позиция не могла удов­летворить психологическую науку, и чем отчетливее обнаруживались границы естественнонаучной психо­логии, тем с большей ясностью определялись пози­ции тех философов и психологов, которые считали, что высшие психические процессы принципиально недоступны естественнонаучному анализу, что в них обнаруживается духовное начало, которое не подле­жит детерминистскому объяснению и которое можно лишь описывать. Произвольное запоминание пред­ставлялось им как «память духа» Бергсона, активное действие — как «fiat» Джемса, сознание — как «vigilance» Хэда.

Психология фактически распалась на две науки, и если объяснительная естественнонаучная психология,-успешно раскрывавшая элементарные психофизио­логические процессы, оказывалась несостоятельной в анализе высших психических процессов, то описатель­ная психология внимательно изучала ценности духов­ной жизни человека, но принципиально порывала со всякими попытками их естественнонаучного объяс­нения.

Преодоление этого кризиса и было той основ­ной задачей, которую поставил перед собой Л. С. Вы­готский. Психология должна стать наукой, которая не исключает высшие психические процессы из сфе­ры научного анализа, а делает их предметом научного исследования. Она должна объяснить происхожде­ние и законы построения активного внимания и произвольного запоминания, категориального мыш­ления и волевого действия и при этом подходить к ним так же, как она подходила к законам элемен­тарного ощущения в простой двигательной реакции.

Естественнонаучная психология шла правильным путем, рассматривая сложное целое как состоящее из простых частей. Но она делала ошибку, разлагая слож­ные формы поведения на простейшие элементы, те­рявшие признаки целого. Нет сомнения в том, что вода распадается на водород и кислород. Но есть ли в водо­роде, который горит, и в кислороде, который под­держивает горение, те свойства, которыми отличается вода — продукт их соединения?

Учение об условных рефлексах с полным основа­ниям разлагает всякое поведение на простейшие вре­менные связи. Но не теряются ли при этом основные свойства специфического для человека поведения? Не является ли метод, применяемый классической физиологией высшей нервной деятельности, скорее методом выделения самых общих форм связи, имею­щихся в любом поведении, чем методом «вое-, хождения к конкретному», учитывающим законы, лежащие в основе тех форм психической деятельно­сти, которые присущи только человеку и которые отсутствуют у животных? Не должна ли психология, которая хочет научно подойти к анализу специфи­чески человеческих форм психической деятельности, принять другой метод — метод расчленения поведе­ния не на элементы, а на единицы, сохраняющие все специфические черты психической деятельнос­ти человека?

 

Еще в 20-х годах Л.С.Выготский высказал мысль, что именно этот последний метод должен стать главным в научной психологии и что основной еди­ницей, сохраняющей свойства целого, являются сложнейшие формы рефлекторной деятельности — применение орудий или средств, которые позволяют человеку овладевать условиями внешней среды, а затем и регулировать собственное поведение, делая человека «системой, высочайшей по саморегулиро­ванию». «Nee manus nuda, nisi intellectus sibi permissus multum valent: instrument^ et auxilibus res perficifur!» («Ни голая рука, ни интеллект сам по себе не стоят многого: дело выполняется орудиями и средствами»). Это изречение Бэкона Выготский поставил в каче­стве эпиграфа к одной из своих ранних работ.

Позиция Выготского исходила из тех же поло­жений, что и классическое учение о рефлекторной деятельности. Однако она выделяла «единицы», су­щественные для поведения человека, и делала их предметом научного исследования. Вот почему Вы­готский был склонен считать использование орудий и знаков исходным для построения высших психи­ческих функций человека и назвал область своего исследования «инструментальной» психологией.

Если использование орудий давало возможность овладеть внешним материальным миром, то исполь­зование знаков позволяло человеку управлять соб­ственными психологическими процессами. Внося изменения в среду и подчиняясь этим изменениям, человек наново строит свою сознательную деятель­ность. Подчиняясь объективным законам рефлектор­ной деятельности, человек делается их хозяином. Вот почему ранние исследования Выготского и его со­трудников были-направлены на изучение того, как с помощью внешних средств или знаков человек может организовать активное запоминание, произ­вольно направить свое внимание, управлять своим поведением.

Узелок, завязанный на платке «на память», стал для него прототипом сложного опосредствованного поведения. Завязывая узелок, чтобы запомнить на­мерение, человек создает изменение во внешней среде. Вспоминая запомненное при взгляде на узе­лок, он действует под влиянием тех изменений, кото­рые он сам внес во внешнюю среду. Так была создана первая модель произвольного действия как слож­нейшей системы обратных связей. Она позволяла подойти к научному объяснению произвольного дей­ствия, оставаясь в пределах детерминизма и не об­ращаясь к внутреннему усилию или духовному «fiat». Так была сформулирована первая методика объективного изучения волевого акта, названная Выготским «методикой двойной стимуляции».

«Natura parendo vincitur» («Мы побеждаем при­роду, подчиняясь ей»). Это положение стало для Выготского отправным в материалистическом изу­чении высших форм психической деятельности. Мо­жем ли мы сейчас не видеть в этом положении не только принцип естественнонаучного подхода к сложнейшим психическим явлениям, но и одну из первых формулировок тех положений, которые много лет спустя стали исходными для анализа психической деятельности как саморегулирующейся системы?

Значение схемы Выготского заключалось в том, что, оставаясь в рамках рефлекторной теории, она позволяла выйти за пределы элементарных меха­нистических представлений и подойти к научному анализу, сознательного, произвольного действия. Че­ловек, который вносит изменения во внешний мир и подчиняется этим изменениям, тем самым овла­девает своим поведением, оказывается в состоянии произвольно управлять им.

Не указывала ли эта схема пути выхода из «пси­хологического кризиса» и не создавала ли она воз­можность строго научного подхода к высшим формам психической деятельности человека?

Один вопрос остается, однако, нерешенным. Кто же осуществляет эту — пусть строго детерминирован­ную — систему произвольных действии? Не стоит ли за этой схемой по-прежнему свободный дух, активное «fiat»? Чтобы выйти из этого порочного круга, Выгот­скому нужно было сделать второй шаг, не менее важ­ный по своему принципиальному значению.

Безуспешно, говорил он, пытаться найти ис­точники свободного активного действия в высотах духа или в глубинах мозга. Идеалистический подход феноменалистов так же безнадежен, как и позити­вистский подход натуралистов. Для того, чтобы найти источники свободного, активного действия, нужно выйти за пределы организма, но не в интимные сферы духа, а в объективные формы общественной жизни. Источники сознания и свободы человека надо искать в общественной истории человечества. Чтобы обрести душу, надо потерять ее.

В то время обращение к общественной истории для разрешения коренных проблем индивидуальной психологии казалось непонятным и необоснованным. Лишь дальнейший ход развития психологии пока­зал, насколько правильным был путь, избранный Выготским.

Отвлечемся здесь от истории материальной куль­туры и общества, связанной с переходом к исполь­зованию орудий и развитием языка. Не будем сейчас рассматривать сложный процесс перехода к исполь­зованию различных знаков — от зарубок на «жезле вестника» до мексиканских «кипу» и узелков на плат­ке. Не будем анализировать всю ту огромную систе­му средств, которые сложились в общественной истории и обеспечивают усвоение общечеловечес­кого опыта, формируя сознание индивидуального человека. Обратимся к области несравненно более доступной для психолога-экспериментатора — к ана­лизу развития психических процессов в онтогенезе.

Как возникает произвольное сознательное дейст­вие в детском возрасте? Складывается ли оно по типу постепенной выработки условных рефлексов или навыков, возникающих из практических действий отдельного индивида, или оно формируется в про­цессе постепенного созревания заложенных в гене­тической программе потенций? Вряд ли каждое из этих предположений приведет к решению занимаю­щего нас вопроса. История науки уже достаточно ясно показала это. Для решения вопроса о возник­новении высших психических функций требуется коренным образом изменить подход.

Ни один ребенок не развивается в изоляции, и никакая робинзонада не может заменить реальной ис­тории развития ребенка. Психическая деятельность ребенка формируется под влиянием окружающих его вещей, каждая из которых представляет материализо­ванную историю духовной жизни сотен поколений. Она формируется под влиянием воздействия окружающих, общения с ними. Ребенок вовсе не родится аутисти-ческим существом, которое лишь постепенно враста­ет в культуру. Он с самого начала вплетен в сеть культурных влияний и лишь постепенно выделяется как самостоятельное существо, духовный мир которо­го формируется в определенных социальных условиях, Замечательная и едва ли не уникальная в истории науки дискуссия живого Пиаже с давно умершим Выготским (напечатанная в виде приложения к аме­риканскому изданию книги Выготского «Мышление и речь») ясно показывает справедливость этого по­ложения. Корни высших психических функций че­ловека лежат вне его биологического организма — в объективных условиях его общественного существо­вания, а их развитие является процессом их обще­ственного формирования.

Вот маленький ребенок. На первых порах его ак­тивность исчерпывается тем, на что толкают его биологические влечения или простейшие формы ориентировочной деятельности. Однако уже очень рано эти «глубинные» мотивы начинают оттеснять­ся сложными «вершинными» мотивами. Мать гово­рит ребенку: «Вот чашка», — и чашка, которая ничем не выделялась раньше, становится центром его вни­мания. Мать говорит ему: «Дай мячик», — и его рука тянется к мячику, — возникает новая форма произ­вольного действия. Структура такого поведения но­сит уже совершенно новый характер. Его начало — в речи матери, его конец — в действии ребенка. Это действие разделено между двумя людьми, и именно такое действие является моделью любого сложного психического акта ребенка.

Но ребенок растет, над пассивной речью над­страивается его активная речь. Он начинает сам вос­производить схему действия, которую мы только что описали. Теперь он уже сам может сказать: «Вот чаш­ка», — и его внимание перемещается на чашку; он сам может дать себе сигнал «взять мячик» — и берет мячик, подчиняясь этому сигналу.

Действие, ранее разделенное между двумя людь­ми, становится способом организации психической деятельности, интерпсихологическое действие превра­щается в его интрапсихическую структуру. Социаль­ное формирование высших психических функций сделало свой решающий шаг: сложилась система, высочайшая по своей саморегуляции.

Можно ли оспаривать положение о социальной природе высших психических функций человека?

Однако указание на социальную природу выс­ших психических функций было лишь первым ша­гом новой психологической концепции. За нею очень скоро последовал и второй.

Исследования Выготского и его ближайших со­трудников показали, что формирование высших пси­хических функций представляет сложный процесс, распадающийся на ряд этапов, каждый из которых отличается особой организацией психической дея­тельности.

На первых шагах своего развития ребенок дол­жен совершить определенное внешнее действие и создать материальные изменения во внешней сре­де, подчиняясь которым он овладевает своим пове­дением. За этим этапом внешнего материального или материализованного действия, образующего исход­ную структуру простейшего волевого акта, следует второй, когда развернутое материальное действие за­меняется внешней речью, сигнализирующей нужный порядок действий и формирующий его программу. На третьем этапе эта развернутая речь сокращается, принимает характер внутренней речи, свернутой по своему строению, предикативной по форме. И эта внутренняя речь оказывается достаточной, чтобы сформулировать намерение, наметить схему дальней­ших действий и развернуться в программу сложной деятельности.

Нужно было много лет, начиная с исследова­ний самого Л.С.Выготского, опытов А.Н.Леонтьева по развитию сложных форм памяти, исследований А.Р.Лурия и А.В.Запорожца по формированию про­извольных движений и речевой регуляции действий и кончая работами П.Я.Гальперина и Д.Б.Элькони-на, чтобы учение о формировании высших психи­ческих функций и управлении ими, составляющее сердцевину советской психологии, приняло свои достаточно очерченные формы.

Один вид внешних знаков, заменяющих прямые формы приспособления к внешнему миру новыми, опосредствованными формами психической деятель­ности, получил особое значение и стал предметом специальных исследований. Это сложившаяся в про­цессе тысячелетнего исторического развития система языка. Именно язык (и использующая его речь) слу­жит не только средством общения, но и позволяет сохранять и передавать опыт поколений. Язык дает воз­можность отвлекать существенные признаки, обобщать их, формируя категориальное отно