Речь в защиту М.А. Мурова. Оговор отчима падчерице.

Краткое содержание дела

М.А. Муров обвинялся в том, что он, «состоя в браке с Е.Г. Муровой, 7 мая 1952 г. у себя на квартире по Щербаковскому переулку пытался изнасиловать свою несовершеннолетнюю падчерицу Людмилу Угарову».

2 апреля 1953 г. суд приговорил Мурова по ст. 19 УК РСФСР и Указу Президиума Верховного Совета СССР от 4 января 1949 г. «Об усилении уголовной ответственности за изнасилование» к 15 годам лишения свободы.

По кассационной жалобе приговор был отменен, и дело было направлено на новое рассмотрение со стадии предварительного следствия.

При доследовании дело было производством прекращено.

 

Товарищи судьи!

Студент последнего курса высшего учебного заведения Муров обвиняется в покушении на изнасилование своей четырнадцатилетней падчерицы.

Бывают тяжкие преступления, когда беспомощность обиженного создает вокруг него атмосферу доверия, обостряет желание прийти ему на помощь, охранить, защитить его, а обидчик вызывает чувство отвращения, ненависти...

Никто не пропустит ни одного ничтожного аргумента, говорящего в пользу пострадавшего, не пройдет мимо слова, изобличающего того, кто причинил страдания.

Так и в этом деле, где, по мнению обвинителя, мать предала свою дочь из любви к мужу, где муж, который должен был заменить отца ее дочери, покушался на тяжкое преступление, а дочь, жалкая, маленькая девочка, еще не способная противостоять нападению, стала жертвой его разнузданного инстинкта!

И здесь каждое слово обиженной вызывает доверие, каждый вздох - сострадание, неверное утверждение кажется случайностью, сомнение в ее показаниях - почти кощунством.

И, наоборот, доброе отношение отчима к ребенку представляется дьявольской хитростью, желание сделать падчерице подарок - тонким и злым способом обольщения, строгий его приказ - запугиванием, подавлением воли маленького существа.

Все в поведении обидчика внушает сомнение, все подозрительно, все изобличает его в грязном стремлении.

Возникающие сомнения быстро переходят в острые подозрения и еще быстрее перерастают в убеждения. Это кажется почти естественным, потому что вызывается присущим человеку благородным желанием защитить беззащитного, наказать виновного.

Далее благородная идея помощи слабому растет, овладевает человеком...

И если даже потрясенная делом рук своих, испуганная вставшей во весь рост ею самой взращенной неправдой девочка закричит, как это и случилось здесь - «Остановитесь, я обманула вас, все что я говорила, - ложь», - все равно ее слабый голос потонет в буре негодования загипнотизированных людей.

И не случилось ли так, товарищ прокурор, что и вы, ослепленный ярким блеском благородной идеи помощи, потеряли правильную ориентацию, изменились в ваших глазах реальные очертания окружающей действительности, и она представляется вам в превратном свете.

А между тем при анализе связи событий необходимы разумная бдительность, обостренное критическое отношение к оценке фактов.

В делах, подобных этому, усиливается опасность осуждения невиновного, а потому осторожнее должны стать и суд, и обвинение, и защитник, глубже их внимание, напряженнее борьба за объективную истину.

И, быть может, лишь голос защитника, вооруженного фактами и законом, более сильный, чем голос испуганной девочки, будет услышан и предупредит возможную ошибку.

И не девочка, а я, защитник, скажу теперь:

«Остановитесь, товарищ прокурор...»

Нелегко доказать, что нет жалкой, обиженной девочки, внушающей своей беспомощностью симпатию, а есть обиженный ею, да, именно ею, любящий ее мать взрослый мужественный человек, есть горькая, неутешная печаль матери о жестокой дочери, которую она любит, но которой не верит, и о муже, которому она отдала свое женское сердце и безгранично верит. Истина должна быть обнаружена, а с глаз снята застилающая их пелена.

- Нет, я не призываю вас, товарищи судьи, при оценке первоначальных показаний Людмилы к сплошному скепсису. Нет, я только прошу вас отнестись с особым вниманием к изучению всей ситуации, ее реальной значимости, к определению психических качеств и особенностей девочки.

Ситуация сложилась трудная.

6 мая, взяв принадлежавшие матери 350 руб. (а по словам Мурова, - 450 руб.) и дамский костюм, Людмила Угарова ушла из дому. Она ночевала у школьной подруги Оли Рудиной, а утром вместе с ней пошла в школу. Оле и другой соученице, Нине Берман, Людмила объяснила, что вынуждена была уйти из дому, так как боялась отчима, который на 7 мая «назначил ее изнасилование».

К концу второго урока в школу пришел разыскивающий Людмилу отчим Муров. Вместе с Людмилой и Олей Рудиной он пошел к Рудиной домой, где получил оставленные Людмилой 350 руб. Людмила с отчимом отправились домой, а Рудина вернулась в школу.

Оля Рудина и Нина Берман, испуганные, рассказали директору школы Буслаевой, что отчим на сегодня, 7 мая, «назначил изнасилование» Людмилы и увел ее домой.

Директор Буслаева послала обеих девочек к Люд-^ миле с тем, чтобы та вернулась в школу.

Девочки пошли к Людмиле. Дверь им открыла соседка Тучкова, и они услышали крик Людмилы; тут же на зов соседки вышла из комнаты заплаканная Людмила, на ходу застегивая кофточку. Подруги передали распоряжение директора и ушли в школу.

Вслед за ними пришла в школу и Людмила. Она занималась на последних двух уроках, а вечером ее позвали к директору Буслаевой, где присутствовали еще два педагога - Шарова и Груздева и вызванная в школу мать Людмилы.

По словам трех педагогов, Людмила рассказала, что она, взяв принадлежащие матери 350 рублей и вещи, переночевала у Оли Рудиной и «собиралась 7 мая уехать в Тулу к бабушке», так как «7 мая отчим назначил ее изнасилование». Она рассказала еще, что отчим давно к ней «пристает», пишет любовные записки, а 4 мая написал, что если она добровольно не согласится, то он все равно 7 мая выполнит свое решение. 7 мая он назначил как последний срок. Накануне она просила дать отсрочку до среды, т. е. еще два дня, но «он ни за что не соглашался». Далее Людмила сказала, что, приведя ее домой, он велел ей лечь на кровать, кажется, велел раздеваться и сам начал раздеваться...

Мать спросила у рассказывающей это плачущей дочери, почему она не сопротивлялась ему. Она ответила, что «он прижал меня так, что даже трудно было дышать... потом мне было больно, попросила, чтобы он ее отпустил, застонала».

Рассказ Людмилы вызывает серьезное недоумение.

Прежде всего, для чего Мурову было писать Людмиле записку, если он мог в любое время сказать ей все, что ему угодно? К тому же записку Людмила могла показать матери, и насильник был бы изобличен, и, наконец, эта записка могла служить в руках следствия прямым доказательством предполагавшегося или совершенного насилия.

Прошло мимо внимания педагогов и непонятное поведение Мурова. Их не удивило и то, что отчим точно в срок выполняет свою угрозу и 7 мая «на глазах у публики» уводит из школы свою жертву, пренебрегая в дальнейшем опасностью многочисленных свидетельских показаний. Не заставило призадуматься и то, что преступник для выполнения якобы давно намеченного и заранее объявленного плана выбирает самое неподходящее время и обстановку. Он уводит свою жертву среди бела дня в коммунальную квартиру, где в это время находилась соседка Тучкова, открывшая дверь пришедшим за Людмилой подругам. Кстати, Тучкова объяснила нам, что «если бы что дурное произошло, я слышала бы».

Что за странное поведение преступника?

Но таким же странным является и поведение Людмилы.

Берман рассказала, что, войдя в квартиру, она и Оля услышали крик Людмилы, которая тут же вышла из своей незапертой комнаты. Казалось бы, подвергшаяся или подвергающаяся насилию девочка бросится к своим спасительницам - подругам, убежит вместе с ними... Как раз наоборот. Она просит подруг уйти, обещает позже прийти в школу.

Не кажется ли вам, товарищи педагоги, подобное поведение девочки в такой страшный для нее момент совершенно необъяснимым? И представьте себе, Людмила действительно приходит в школу и спокойно, как будто ничего не случилось, занимается на последних уроках.

Какое неслыханно наглое поведение насильника, какая необыкновенная, железная выдержка у его четырнадцатилетней жертвы!

Есть о чем задуматься, есть основания усомниться в правдивости ее рассказа.

Тем не менее ничто не колеблет уверенности трех педагогов в том, что устами ребенка глаголет истина.

«Девочка говорила правду, она была совершенно искренна, а мать, наоборот, внушала недоверие; она производила впечатление скорее женщины, отбивающей нападение на любимого, чем матери, охраняющей свою дочь», - рассказывали педагоги.

В своем совместном заявлении на имя прокурора они приходят к одному общему выводу: «Нам всем стало ясно, что он ее изнасиловал по приходе домой».

Непогашенный огонь негодования против преступника они принесли к нам, в зал судебного заседания.

Но я уверен, что они изменили бы свое убеждение, если бы им стало известно то, что и нам.

А мы знаем, что в первых же своих показаниях, данных следователю, Людмила рассказала обо всем не так, как говорила педагогам. «Когда отчим привел меня от Рудиной домой, он меня чуть не изнасиловал, но помешали девочки из школы. А то уже стал раздеваться, снял пиджак, ботинки, требовал, чтобы я принадлежала ему, иначе убьет...».

Как видите, товарищи свидетели, хотя речь еще идет об изнасиловании, о требовании, чтобы Людмила «принадлежала», об угрозах отчима, однако нет уже весьма отвратительных реалистических подробностей: «положил на кровать», «прижал» и тому подобное.

А вот послушайте объяснения Людмилы, данные прокурору. Вы увидите еще более серьезные изменения. «Отчим говорит: «Ты взяла 450 рублей, я буду тебя бить только за 100 руб., которых не хватает...». Он взял провод от утюга и говорил: «Не отдашь? Убью...». Только он стал раздеваться, здесь стучат девочки, Ольга и Нина, сказали, что меня зовет директор».

Теперь ни одного слова об изнасиловании, окончательно исчезли грязные подробности покушения на изнасилование. Речь идет о том, что отчим собирался бить девочку за кражу денег. Все показание приобретает совершенно иной смысл: Людмила говорит об угрозе избить ее шнуром, если она не вернет 100 руб.

А теперь вдумайтесь в то, что говорила Людмила врачам, как это зафиксировано в акте судебно-медицинской экспертизы: «Я хотела уехать, потому что отчим, дядя Миша, меня часто наказывает, а мама, узнав об этом, ничего ему не говорит... Дядя Миша придирался ко мне и бил за всякий пустяк. 7 мая он увел меня с уроков и дома избил».

И, наконец, вот передо мной последние показания Людмилы, данные в период предварительного следствия, которые содержат полный, последовательный, логически связный рассказ о событиях, освещающий все подробности...

«Отчим ко мне никогда не приставал, никаких разговоров даже на эту тему не вел. Я не любила его, не хотела, чтобы он с нами жил; он никуда не пускал меня, не разрешал дружить с кем мне хотелось, наказывал, если я не слушалась, не готовила уроков или приходила домой позже, чем он велел. Мама держала его сторону. Я наговорила на дядю Мишу плохое, якобы он пристает, потому, что ненавидела его и думала, что его за это посадят. В школе в присутствии мамы я тоже говорила неправду, потому что была зла - он избил меня в этот день. Все неправда. Никакого срока 7 мая для изнасилования он не назначал. Я придумала, рассказала девочкам, а потом учителям. В этот день просто не выучила уроков, и дядя Миша не велел брать велосипед, так как я плохо училась. Я взяла деньги и костюм, хотела уехать к бабушке.

Когда мы жили на Преображенке, то разные девочки рассказывали подобные вещи. Я знала, что за это арестовывают и судят. Вот я и придумала, что дядя Миша хотел меня изнасиловать, что он развращал меня».

Эти свои показания девочка повторила в судебном заседании.

Как будто фонарем осветился темный переулок со всеми его закоулками и подворотнями.

Нам ясно, что никаких любовных записок Муров не писал, да их никто и не видел. Ясно также, что Муров действительно негодовал на падчерицу, совершившую пусть семейную, но кражу денег и костюма, что он в самом деле бил ее дома шнуром, как он сам признал.

О том, что он и ранее бил девочку шнуром, нам рассказывала Мурова.

Теперь все становится понятным. Нина Берман и Оля Рудина, когда пришли в квартиру к Людмиле, услышали крик. Это был крик их подруги, которая только что сняла костюм матери и, надевая кофточку, вышла к ним заплаканная и расстроенная. Теперь мы не удивляемся тому, что Людмила не сразу пошла со своими друзьями в школу и что потом сравнительно спокойно занималась на уроках. Нам легко представить себе и душевное состояние жестоко наказанной отчимом падчерицы, которая не нашла в себе мужества на допросе у педагогов отказаться от сочиненной ею и рассказанной ранее подругам злой неправды.

Итак, причины и цель оговора отчима ясны.

Поведение девочки получило свое естественное объяснение и оказалось совсем не таким, как вы его себе представляли, товарищи педагоги. Я уверен, теперь вы убедились, что желание помочь слабому без критического анализа фактов, без проникновения в их сущность ввело вас в заблуждение.

Вы ошиблись...

Но прокурор, тронутый беспомощностью девочки, не в состоянии вырваться из мелового круга, начертанного ее первыми показаниями, загипнотизированный ими, уже не верит ей и объясняет ее последние показания влиянием матери: «Девочка маленькая, внушаемая, а мать любит мужа и хочет спасти его от заслуженного наказания».

Прокурор не замечает, как ненадежно это его построение.

Людмила - девочка, конечно, внушаемая, в этом сомневаться не приходится. Но ведь в период следствия она училась в школе и находилась под влиянием педагогов и подруг, с которыми ежедневно встречалась. Педагоги, как мы знаем, были убеждены в виновности отчима. Сомневаетесь ли вы, товарищ прокурор, в том, что они советовали девочке «говорить правду», то есть говорить то, что они считали правдой?

Ну, а подруги? Думаете ли вы, что Оля Рудина и Нина Берман, искренне возмущенные отчимом, советовали Людмиле отказаться от его изобличения?

По своей внутренней сущности, по своему моральному содержанию правда всегда сильнее лжи и имеет притягательную силу. Сказать правду легче, в особенности ту, которой достигаются желанные цели, чем выдумать ложь.

Если бы то, что рассказала Людмила педагогам, было правдой, то скажите, как можно объяснить, что девочка отказалась от этой правды, благодаря которой она освободила бы себя от ненавистного насильника, а любимую мать от гнусного обманщика.

Товарищ прокурор, вы думаете, что Людмила отказалась от своих первых утверждений потому, что на нее влияла мать.

Но разве вы не замечаете, что и это ваше положение насквозь неверно.

Евгения Григорьевна Мурова, занимающая скромное положение начальника цеха фабрики, - простая, честная советская женщина, о которой мы не слышали ни одного дурного слова. Почему вы, товарищ прокурор, думаете, что эта женщина способна унизить свою дочь, внушив ей отказаться от правды, от изобличения загрязнившего ее своим прикосновением отчима? Мне кажется наоборот, что грязь, внесенная даже самым любимым человеком в любовь, отравит чувство любви к нему душевно чистой женщины.

Вы, товарищ прокурор, на мой взгляд, допускаете незаслуженно оскорбительное предположение в отношении матери Людмилы, Евгении Григорьевны Муровой. А ведь она больше, чем кто-либо другой, заинтересована в правде, в настоящей, подлинной, пусть жуткой, но правде.

Нет, товарищ прокурор, вам придется покинуть и этот последний форт вашей крепости, стены которой оказались ненадежными и рухнули под ударами истины.

Но, товарищи судьи, как объяснить, что девочка так тяжко солгала, выдумала такой страшный, фантастический рассказ? Я и сам задаю себе этот вопрос.

Почему, спрашиваю я себя, оговорив отчима, она обвинила его в таком преступлении, которое находится в сфере интимных отношений мужчины и женщины, т. е. тех отношений, которые, казалось бы, наиболее далеки от этой еще не взрослой девушки?

Почему она избрала темой своей выдумки не покушение на убийство, не нанесение тяжких побоев, ранений, не истязание?

Если вспомнить о грубых физических методах наказания, к которым прибегал отчим, то такого рода обвинение, будучи также неосновательным, могло казаться, по крайней мере, более правдоподобным, чем покушение на изнасилование в назначенный для этого день.

Почему содержанием своего вымысла падчерица избрала именно покушение на изнасилование? Как возникла, вкралась именно эта мысль в сознание, укрепилась, овладела им, и как решилась девочка реализовать ее в ложном оговоре?

Я уверен, что защитник, желающий наиболее полно выполнить свою задачу, обязан ответить и на этот вопрос.

И когда я думаю, с чего начать, я вспоминаю о горестных сплетениях жизненных условий, в которых росла и воспитывалась девочка.

Прошу Вас, товарищи судьи, вместе со мной войти в квартиру дома, находящегося на далекой от центра города Преображенской улице - «Преображенке», как они все ее называли.

В одной из комнат этой квартиры Людмила прожила вместе с матерью и отчимом первые годы их совместной жизни.

Мать целый день на работе. Отчим занят, учится, не в состоянии уделить много внимания падчерице.

Она предоставлена сама себе и попечению, заботе соседей, с которыми проводит все время.

Но кто они, эти люди, которые как будто сошли из потускневших позолоченных рамок, старых, напоминающих почти забытое прошлое, картин?

Мы слышали здесь бывшую их соседку Гаврилову. Ей явно непонятна циничность ее собственных показаний. «У меня сын Юра, 15-ти лет, - говорила она. - Он действительно проживал, с моего согласия, в моей комнате, вместе со своей сожительницей Марусей». «Ну и что ж?» - вызывающе обратилась она ко мне, отвечая на мой вопрос.

Это тот самый Юра, который, вызванный обвинением в качестве свидетеля, в суд не явился, так как он далеко, отбывает наказание за кражу. За соучастие с ним лишена свободы и его сожительница Маруся.

Кстати, отчим запрещал Людмиле дружить с этим Юрой и строго ее наказывал за посещение семьи Гавриловых.

А вот другая соседка - Ищенко, которая откровенно, непринужденно рассказала, что она еще с одной женщиной часто подсматривали в замочную скважину в комнату Муровых.

И, наконец, рядом, тут же живет взрослая девушка, Катя Прудкина, которая картинно рисовала своим подругам, как однажды летом, приехав на дачу к Муровым, она «своими глазами видела, что Муров утащил по лестнице на чердак Людмилу, а когда она, Катя, поднявшись по лестнице, заглянула на чердак через слуховое окно, то увидела лежавших вместе Мурова и Людмилу». Свидетельница эта в суд не явилась. Трудно себе представить, что она говорила бы нам после того, как выяснилось, что и Муров, и Людмила все это отрицали, что никакой лестницы на даче нет, нет ни слухового окна, ни чердака.

Таковы люди, вызванные в суд обвинением для уличения Мурова фактами, о которых им сообщила Людмила.

Людмила была рано вовлечена этими людьми, с которыми она ежечасно сталкивалась, в круг интересов и вопросов, которые она была не в состоянии критически расценить и не в силах правильно разрешить. Все эти люди, помимо их воли, не понимая этого и, вернее всего, не желая этого, создавали вокруг Людмилы, выросшей у них на глазах и которую они по-своему любили, атмосферу нездорового, эротического соблазна.

Муровы бежали от этого окружения на Преображенке на другую квартиру в Щербаковском переулке, хотели уберечь девочку от тлетворного влияния этих уходящих в прошлое людей.

Но знакомство продолжалось...

Отчим строго наказывал падчерицу за дружбу с Гавриловой, Юрой, Марусей - не помогало.

Мать упрекала дочь за позднее возвращение домой после посещения «преображенцев» - не действовало. Муровы надеялись на новую среду, на хороших, настоящих людей, подруг Олю и Нину, внимательных, чутких, любящих детей педагогов, на новую соседку Тучкову - тщетно. Яд проник глубоко... Теперь яд этот был тем опаснее, что Людмиле уже исполнилось 14 лет. А ведь общеизвестно, что в этот период формирования личности она оказывается особенно восприимчивой к воздействиям извне, к влиянию, давлению среды. 14 лет - это возраст, когда только просыпается чувство пола, когда снятся непонятные сны, а наяву еще ребенка и уже юную девушку сопровождает повсюду, почти как недомогание, неосознанное, неясное, смутное, до сих пор неиспытанное ощущение. Если вы спросите, что это и откуда, она не знает и не скажет.

Она, как зачарованная... И все представляется ей сквозь призму этого не покидающего ее ощущения.

Людмила нам рассказывает: она утром собирает книги в школу, и вдруг отчим сзади обнимает ее.

Из глубины ее души какой-то неясный голос шепчет воображению: «Это он как мужчина». А отчим и не подозревает этого... Она вырвалась и убежала...

Вот он обещал починить часы, купить крепдешиновое платье, и взволнованное воображение подсказывает девочке: «Так мужчины относятся к своим возлюбленным».

Товарищи судьи, ведь это не домысел защитника.

Это - ее показания.

А вот еще...

«Я стала утром просыпаться от того, что около меня стоял дядя Миша. Когда я просыпалась, он отходил. Что он делал со мной, когда я спала, я не знаю, но мне бывало неприятно», - рассказывала следователю девочка.

Бедный отчим! Может быть, и вернее всего, он ничего не делал, а может быть укрывал ее сброшенным во сне одеялом, но он никак не представлял себе, что вызывает в ней окрашенные легкой эротикой представления.

Ей кажется, что он обманывает мать, когда говорит ей о своей любви, ласков с ней, обнимает и целует ее, а мама ничего не видит, ничего не понимает. Глухая обида за мать бередит душу.

А мать, которая раньше так ее любила, теперь любит его, этого чужого человека, «держит его сторону», и ревность закрадывается в душу девочки и живет в ней, как незаживающая рана.

Мать требует от Людмилы, чтобы она слушалась, уважала и любила отчима.

Любить его? Да ведь это сверх ее сил.

Нет, любить его нельзя, его можно только ненавидеть!

Какой жгучий комплекс переживаний!

Любовь к матери, обида за нее, требование уважать и любить отчима и ненависть к этому недостойному, обманывающему ее человеку, - все связалось в один клубок и жжет, как созревающий, но еще не вскрывшийся нарыв.

С кем разделить боль свою?

Может быть, маме рассказать о себе, об отчиме, о его обмане, об обиде, о которой мама не подозревает? Но ведь с ней-то говорить о дяде Мише страшней всего. Она занята целый день на работе и, поглощенная своей любовью к мужу, проходит мимо, не замечает волнений Люды и, может быть, что вернее всего, не поняла бы дочери.

Может быть, напрямик поговорить с отчимом?

Угрожать ему, что она расскажет матери все, как он обнял ее, как по утрам стоит у ее кровати, как ласков с ней?

Нет, на это не могла решиться девочка, страданья которой и начались именно тогда, когда в дом вошел этот ненавистный ей человек.

А сам Муров, искренне желавший заменить ей отца, только теперь понял, что это было почти невозможно.

«Я понимаю, - сказал он нам, - что если бы я был родным отцом, то Людмиле и в голову не пришли бы эти страшные мысли, о которых я и не подозревал». Он прав. Если бы так, как он, относился к девочке отец, у нее не возникли бы те ощущения, какие она испытывала к отчиму, чужому человеку, не сумевшему стать ей близким. И не кажется ли вам, товарищи судьи, что этот процесс есть хорошая иллюстрация к вопросу о семьях, где отчим или мачеха.

Воспитание детей, растущих в таких семьях, требует больших усилий, особо напряженного и неустанного внимания близких людей и педагогов, тонкого и глубокого проникновения в детскую психологию, для чего иногда недостаточно искреннего любовного отношения к пасынку или падчерице, а необходимо искусство педагога, соединенное с серьезными знаниями в этой области.

Хорошо было бы, если бы каждый, создающий такую семью, крепко задумался бы над судьбой своего ребенка.

Хорошо бы, если бы наши педагоги, с честью выполняющие высокие задачи воспитания молодого поколения, еще с большим вниманием и свойственной им душевной зоркостью наблюдали за жизнью детей в этих семьях, помогали их близким советами, консультацией.

Может быть, меньше было бы душевно раненных детей, как это случилось здесь.

Но с кем же Людмила поделится тем, что мучает, жжет и мысль, и душу?

Ну, конечно, с соседями, с которыми так сдружилась, когда они жили на «Преображенке». Именно этим людям, Ищенко, Гавриловой, Юре, Марусе, Кате Прудкиной, Людмила рассказывала о том, что ей только казалось и что она принимала как реально существующее, хотя его на самом деле не было.

Жадное любопытство слушающих, ловящих каждое слово, жаждущих и требующих подробностей, взвинчивало и поощряло рассказчицу, и она, чувствуя себя в центре внимания, приукрашивала, расцвечивала, преувеличивала неправду, в которую верила, и, возбужденная успехом рассказа, выдумывала и то, чего никогда не было, но что, как ей казалось, возвышало ее, делало «героиней» в глазах окружающих.

Психология и психопатология давно дали объяснение этого рода явлениям.

Наши ученые, профессор В. Внуков и А. Брусиловский говорят, что «жажда признания», стремление попасть в центр внимания, стать объектом всеобщего сочувствия сопрягается с тенденциями возраста полового созревания, и бывает так, что в этих случаях фантазия, ее поток и логическое развитие приходят на помощь оформлению выдумки.

Ничего этого не знали слушавшие Людмилу ее бывшие соседи и верили каждому ее слову.

Эти темные, казавшиеся нам такими ничтожными, люди, тронутые ее рассказом, сердцем своим поняли ее несчастье, и тогда большая горячая человеческая жалость к беспомощной, выросшей в этой квартире, близкой, родной девочке, которую они называли Людочкой, затопила все другие их чувства и переживания и в гневном возмущении отчимом они сказали ей: «Ну, что же ты плачешь, Люда? Слава богу, есть у нас Советская власть. Таких, как отчим, обольщающих, развращающих, насилующих сажают в тюрьму и надолго».

Так рассказала нам Людмила. Эти слова соседей она запомнила.

Людмиле казалось, что все несчастья начались с того времени, когда в дом пришел Муров, что он виновник всего, его надо прогнать, удалить, уничтожить.

Тогда она отомстит за себя, за мать и вернет любовь матери.

Ей казалось, что тяжкий круг теснее и теснее смыкается вокруг нее...

И, когда 7 мая отчим жестоко, позорно наказал ее, она вспомнила то, что говорили ее друзья с «Преображенки».

«Ты меня наказал, и я накажу тебя».

И она рассказала следователю неправду, которую принимала за правду, и другую жестокую тяжкую неправду, выдуманную ею для того, чтобы обрушить ее на голову невиновного, ненавистного ей, не заслуживающего этой ненависти человека.

Так маленькая беспомощная девочка зло оговорила взрослого мужчину, который никогда ничего дурного ей не желал.

А потом...

А потом, когда увидела, что по ее вине над головой невиновного человека нависло позорное и грозное обвинение, когда поняла горе матери, ужаснулась неправде - и отшатнулась от нее.

Правда победила ложь, доброе победило злое.

Вот и все.

Я прошу вас оправдать Мурова, вырвать его из несчастья, в которое его незаслуженно ввергла падчерица, горько плачущая сейчас о нем, о матери, о себе.

 

Россельс В.Л.