Речь в защиту Н.О. Панкина. Самоубийство Елены Гордик

Краткое содержание дела

Пятнадцатилетняя девочка Елена Гордик покончила жизнь самоубийством, бросившись под поезд.

Она оставила предсмертное письмо, озаглавленное: «Вот причина моей преждевременной смерти». В нем она писала, что, когда на даче Гордик случилось «маленькое недоразумение», ее стал допрашивать начальник Хлебниковского отделения милиции Панкин...

«Я ответила на его вопросы... - писала Елена. - Через один день, в пятницу, он прочел мне все то, что там было написано. Я пришла в ужас: там было написано то, чего я еще никогда, никогда бы не позволила сказать и чего вовсе не было... Он сказал, что и мне и моему отцу Гордику Ивану Каллистратовичу грозит 6-летнее тюремное заключение, «но если ты отдашься мне, то ладно, я могу это дело изорвать или сжечь, а если нет, то... вместе с отцом в тюрьму»... Хулиган, разбойник, босяк - он хотел воспользоваться моей девственностью... Я кончаю с собой... Я умираю честной и чистой, без одного пятна... лучше умереть, чем отдаваться такому уроду».

Начальник отделения милиции Панкин и его заместитель Качанов, преданные суду по обвинению в доведении до самоубийства Елены Гордик, были оправданы.

 

Товарищи судьи!

Ученый работает в тиши лаборатории, писатель - в тиши кабинета, защитник - в судебном зале, куда с шумом врывается жизнь. Здесь нет абстракций ученого, нет выдуманного писателем героя и вымышленных конфликтов. Перед защитником живой человек с его подлинными, настоящими конфликтами. Но бывает, что в конфликт с живым вступает мертвый.

Так было здесь.

В ноябре прошлого года в двенадцать часов двадцать минут к платформе Шереметьевская Савеловской железной дороги подходил пассажирский поезд №43, следовавший на Москву. В тот момент, когда паровоз, пройдя платформу, поравнялся с заборчиком, ограждавшим ее, под паровоз неожиданно бросилась стоявшая у заборчика девушка, может быть, в то же мгновение ужаснувшаяся тому, что сделала.

Поезд был немедленно остановлен. Находившееся под третьим вагоном тело мертвой Елены Гордик было извлечено из-под состава, и поезд, задержавшийся на платформе всего четыре минуты, отправился далее к станции Хлебникове. И жизнь пошла как ранее: во вселенной ничего не случилось...

Товарищи судьи, жизнь прекрасна!

Почему же этого не поняла пятнадцатилетняя девочка, добровольно покинувшая жизнь с ее светлыми, радостными путями, избравшая иной путь, далекий и безнадежный.

Ответа на этот вопрос ждет в горькой тоске по погибшей дочери ее отец, Иван Каллистратович Гордик. Вы помните, он говорил, что трагическая смерть дочери, ее предсмертные призывы отомстить за нее заполнили всю его дальнейшую жизнь, вытеснив в значительной мере обычные его заботы. Мысль о том, что дочь погибла, а люди, по его мнению виновные в ее смерти, остались без отмщения, не дает ему покоя, становится стержнем его поведения. Тень погибшей дочери неотступно следует за ним по пятам, становится как бы его собственной тенью и требует наказания виновных.

Невольно вспоминается молодой датчанин, которого преследовала тень убитого отца, требовавшего отмщения убийцам.

Гордик, движимый неодолимым желанием справедливого возмездия, не соглашается с прокуратурой, прекратившей дело Панкина и Качанова, приносит ряд подробнейших заявлений в различные судебные и внесудебные учреждения, требует суда над теми, кого он считает виновным в смерти дочери.

Не думаете ли вы, товарищи судьи, что он прав? Действительно, надо исчерпывающе выяснить все обстоятельства этого дела и до конца разрешить все возникающие сомнения, а это возможно только в открытом судебном процессе, где сам отец участвует в отыскании истины.

Суд должен ответить на вопрос, виновен ли начальник Хлебниковского отделения милиции Панкин в том, что «в результате его мучительных и не только оскорбляющих личное достоинство девушки, но и порочащих в ее глазах личность отца действий Елена Гордик покончила жизнь самоубийством».

Тайну смерти того, кто искал ее, окружающие обычно прежде всего пытаются раскрыть в тех бумагах, которые он им оставил или которые были с ним в последние часы.

Не пойти ли и нам, товарищи судьи, по этому пути, обратиться к бумагам, этим немым свидетелям... Вы помните четверостишие, написанное на листочке, найденном в кармане пальто умершей:

«Только одним человеком убавится,

Убыль его никому не страшна,

Память о нем никому не нужна,

Что же, умри, моя доля суровая».

Почему именно эти строчки сопровождали Елену до последних минут ее жизни?

Не поможет ли эта смятая, как ее жизнь, бумажка понять ее смерть: ведь в этих стихах заключена тоска одинокого человека, не имеющего близких друзей, чувствующего себя лишним и обреченным.

«Лишний человек» - не эта ли приползшая из далекого старого, жалкая мысль о несуществующих в нашем обществе лишних людях отравила еще не окрепшее сознание девочки? Не в этом ли - ключ к разгадке ее смерти?

Нельзя пройти равнодушно мимо этого клочка бумаги.

Вместе с покрытым пятнами крови носовым платком в кармане пальто лежала и другая бумага: официальное, на бланке, отношение Хлебниковского отделения милиции в районную больницу, написанное и подписанное помощником начальника Качановым. «При сем следует гр-ка Гордик Елена Ивановна на предмет освидетельствования по признакам изнасилования и нанесения побоев. Заключение сообщите на обороте». «Елена Ивановна» - это девочка, которую все звали Лена. Это она «следовала... на предмет».

Нельзя забыть этот унижающий человека текст! Бумага эта была дана в открытом виде и ее надо было «вернуть с ответом на обороте».

Может быть, эта бумага послужила последним толчком к решению, которое освобождало девушку от несправедливой, мучительной, оскорбляющей ее личное достоинство процедуры.

Мы не забудем этот документ, от которого веет смертельным холодом человеческого равнодушия, черствости, бессердечия.

Елена не дошла до больницы.

Вместо ответа больницы на обороте отношения написано карандашом: «Причина моей смерти изложена на десяти страницах письма, лежит в моей летней кофте в кармане».

Теперь мы узнаем правду.

В самом деле, кто может лучше и правдивее, чем та, которая покинула жизнь, раскрыть обстоятельства, которые привели ее к этому решению.

В кармане кофты погибшей было не одно, а два письма. Одно из них озаглавлено «Вот причина моей преждевременной смерти», другое адресовано отцу. Вот оно, передо мной.

«Милый папочка, как ни тяжело, но приходится проститься с тобой, мой милый. Я не могу снести всего того, что написано в тех десяти страницах. Ты тут совершенно ни при чем. Отомсти же за свою дочь. Папочка, исполни последнюю мою просьбу, сделай все для семьи, что сможешь, сделай их жизнь более счастливой. Прошу тебя не хоронить меня, пока не приедет сюда мамочка или Марусечка. Похорони меня с певчими и как следует хоронить православных. Прости и прощай. Любящая тебя до последних дней Лена».

Раскрываются некоторые черты духовной организации девушки. Она боится, что в связи с ее смертью дурная молва может коснуться отца, и стремится охранить его. «Милый папочка, ты тут ни при чем». Уходя из жизни, она просит отца сделать более счастливой жизнь матери и сестры.

Любовь к отцу, с которым Елена жила, и любовь к матери, с которой она была в разлуке, - не создавала ли она в ее душе тот ежедневный жгучий конфликт, нередкий в неправильной, разбросанной семье, когда дочь любит своих родителей, а они чужды, а иногда и враждебны друг другу?

И эта догадка не должна пройти мимо нашего напряженного внимания.

Письмо проникнуто мистической экзальтированностью, способной только повысить напряженность, углубить и обострить душевный конфликт, часто служащий благоприятной почвой для зарождения и развития трагических событий.

Бедная девочка. Если своей смертью она хотела соединить любимых отца и мать, жертва оказалась напрасной. Нет, матери мы не видели ни на предварительном следствии, ни здесь в суде.

С дочерью был один отец.

В другом, обширном, на десяти страницах письме Елена рассказывает о событиях, которые, по ее словам, она была не в состоянии перенести.

Она пишет, что начальник Хлебниковского отделения милиции Панкин, допрашивая ее по поводу имевшего место на даче Гордика «маленького недоразумения», объяснил ей, что ее отцу грозит 6-летнее тюремное заключение. «Он сказал: «Если ты отдашься мне, то я могу это дело изорвать или сжечь, а если нет, то… вместе с отцом в тюрьму». Я не могу перенести того, что из-за его лжи должен отец быть на скамье подсудимых. Я кончаю с собой… хулиган, разбойник, босяк и больше никто, он хотел воспользоваться моей девственностью, но ему это не удалось, и вот я покажу перед всеми, что я честная пятнадцатилетняя девушка и что он – хулиган и никуда негодный уродливый человек… Я умираю честной и чистой, без одного пятна… если бы осталась жить и была в объятиях этого урода, то на мне осталось бы вечное несмываемое черное пятно. Лучше умереть, чем отдаваться такому уроду».

Письмо это озаглавлено: «Вот причина моей преждевременной смерти».

«Смерть» - ужасно это слово в письме еще не узнавшей жизни девушки.

И тем не менее выдуманная ею смерть стала реальной. И никто не встал на пути от страшной выдумки к еще более страшному ее реальному осуществлению. Так это вы, Панкин, виновны в смерти Елена Гордик. Где же я, ваш защитник, найду слова, способные заглушить гневные слова предсмертного письма самоубийцы, которые звучат тем громче, чем молчаливее теперь их автор. Что я могу противопоставить тяжкому обвинению, с необыкновенной силой брошенному вам в лицо?

И тем не менее прошу вас, товарищи судьи, меня выслушать. Письмо начинается словами: «Когда у нас случилось маленькое недоразумение в среду 4 ноября, начальник Хлебниковской милиции повел меня на допрос в свой кабинет в 11 часов ночи».

«Маленькое недоразумение», о котором идет речь, послужило началом трагических событий. Свидетель Ефимов показал, что 3 ноября около 10 часов вечера он, проходя в поселке Хлебникове мимо дачи Гордика, услыхал звон разбитого стекла и вслед за тем женский крик о помощи. Поспешив на крик, он увидел сидящую на крыше у разбитого окна Елену Гордик, которая плача просила его вызвать жильцов первого этажа, так как на нее кто-то напал. Он постучал в окно первого этажа, вызвал оттуда Вишнякова, с которым и поднялся наверх. Квартира Гордик оказалась запертой на ключ.

Елена открыла дверь и они вошли на кухню. Правая рука девочки была в крови, она сильно плакала и настолько была взволнована, что едва держалась на ногах. В кухне горела стоявшая посредине стола лампа. Несмотря на то, что топилась печь, в кухне было холодно, так как в одном восточном окне была настежь открыта одна створка окна, а в противоположном, западном, окне стекло, на котором были следы крови, было разбито. Осколки окровавленного стекла валялись на полу, тут же у окна.

Елена Гордик рассказала им, что на нее напал какой-то неизвестный мужчина с замазанным черным лицом и ранил ее чем-то металлическим в руку: она, испугавшись, сейчас же выскочила на крышу в открытую створку восточного окна и стала кричать и в то же время услыхала звон разбитых стекол противоположного окна, откуда на крышу выскочил нападавший на нее человек.

Несмотря на просьбы Елены Гордик ничего не заявлять, Вишняков и Ефимов отправились в отделение милиции, откуда тут же пришли начальник отделения Панкин, его помощник Качанов и старший милиционер Иванов. Опросив Елену, они осмотрели кухню и крышу, прилегающую к окнам.

Оказалось, что через окно с открытой створкой, вопреки утверждению Елены, ни она, ни кто-либо другой не выскакивал, так как на покрытой снегом крыше под этим окном никаких следов не было... Вопреки рассказу девочки было очевидно, что через другое окно выскочил не нападавший, а сама Елена, которая, разбив стекло, поранила себе руку до крови, оставив следы крови и на осколках разбитого стекла и на покрытой снегом крыше под этим окном, у которого ее видел взывающей о помощи Ефимов. Кроме того, под обоими окнами на земле, покрытой снегом, никаких следов не было, значит, никто и не прыгал с крыши. Выйти из кухни также никто не мог, так как дверь ее была заперта на ключ и открыта Еленой только тогда, когда пришли Ефимов и Вишняков. Всем было ясно, что рассказ Елены не соответствует действительности.

Во время осмотра вернулся домой отец Гордик и, установив, что в квартире все цело, ничего не пропало, подтвердил общее убеждение, что, кроме Елены, никого в кухне не было, как не было и ограбления.

Что же, неужели все это выдумала Елена!

Сердце отца подсказало ему ответ. Услышав от дочери, что все это случилось после того, как она, читая книгу, вздремнула, отец высказал предположение, что «все это ей приснилось. Она испугалась, не разобравшись, где кончается сон и начинается действительность. С ней это бывает. Так было в прошлом году».

Но странно. Книги, о которой говорила Елена, ни на столе, ни под столом, ни вообще на кухне не обнаружено.

О том, что произошло в прошлом году, вспоминает свидетель Мячин. Вы помните его показания: «В прошлом году, часов в 8-9 я услышал из дачи Гордик крик. Мы с товарищем побежали туда. Когда отперли дверь, оказалось, что в квартире были Елена Гордик и ее младшая сестра. В кабинете было разбито окно. Девочки были перепуганы. Елена рассказала, что кто-то к ним стучался, они испугались, разбили окно и стали кричать. Мы их успокоили и ушли».

Если бы это был сон, как предположил отец, то пришлось бы допустить, что двум девочкам одновременно снился один и тот же сон, который затем через год снился Елене вновь. В это нельзя поверить.

Значит, нет книги, читая которую, Елена задремала, и то, что случилось в прошлом году, - не сновидение. Отпадают оба основания для высказанного отцом предположения о просоночной иллюзии.

Однако это предположение несколько неожиданно нашло поддержку у авторитетных экспертов-психиатров, с выводом которых я позволю себе не согласиться. Впрочем, и сами эксперты не тверды в своем выводе, так как не только высказывают его осторожно, в условной, предположительной форме, но и сопровождают его существенными оговорками, лишающими их заключение необходимого научного значения.

Эксперты пишут: «Случай, послуживший началом настоящего дела, по рассказам отца, не является первым. Склонность к иллюзорным переживаниям, к состоянию продления сна, когда сон физиологически уже закончился, приводит нас к следующему выводу: Елена Гордик могла закричать о помощи и произвести ряд соответственных действий 3 ноября именно потому, что ей почудился во сне грабеж и, уже проснувшись, она переживала его как реальность. Других причин ее поведения в этот вечер, видимо, не имелось».

Как видите, экспертиза дает весьма осторожное заключение. «Не закричала, а могла закричать», «других причин, видимо, не имелось» - первое делает заключение экспертизы предположительным, а второе условным. Эксперты, очевидно, считают, что если бы имелись другие причины, то их выводы оказались бы несостоятельными.

Предположительная, условная форма заключения объясняется его неосновательностью по существу,

Действительно, экспертов приводит к их выводу, как они пишут, «склонность Елены Гордик к иллюзорным переживаниям». Об этой склонности, по их словам, они узнали от отца, по рассказам которого «случай, послуживший началом настоящего дела,… не является первым».

Но тот единственный случай, о котором упоминает отец, имевший место год тому назад, ничего общего, как уже выяснилось, с иллюзорным переживанием не имеет.

Таким образом, отпадает и самое основание, на котором построено и без того шаткое, предположительно-условное заключение экспертизы, объясняющее поведение Елены просоночной иллюзией.

Впрочем, если бы этот вывод экспертизы и не имел бы этих конкретных, лишающих его научного значения дефектов, то все равно заключение это находилось бы, по моему мнению, в непримиримом несоответствии с данными современной науки.

Современная наука находит, что «обыкновенно просоночные иллюзии продолжаются несколько мгновений, после чего восприятие окружающего делается отчетливым». Так нас учит учебник «Судебная психиатрия» и авторитетный ученый Н. Бруханский.

В настоящем случае, когда сон физиологически кончился, девочка вскочила со стула, бросилась к окну, разбила стекло, порезав себе палец, выскочила на крышу, стала звать на помощь.

Для всего этого понадобилось, конечно, не несколько мгновений, а относительно продолжительное время.

Как же можно научно объяснить, что ни продолжительное время, ни значительное усилие, необходимое для того, чтобы рукой разбить стекло, ни боль в раненной осколками стекла руке и текущая по ней кровь, ни морозный ноябрьский воздух не сделали восприятие Еленой окружающего отчетливым, не прекратили просоночной иллюзии, и она закричала о помощи.

Соответствует ли это научному представлению о просоночных иллюзиях? Нельзя согласиться и с утверждением экспертизы, что Елене Гордик почудился во сне грабеж и, уже проснувшись, она переживала его как реальность.

Сон Елены кончился в тот момент, когда девочка встала со стула и бросилась к окну. С этого момента, по мнению экспертизы, начались так называемые соответственные действия, т.е. действия, вызванные сном, но производимые уже проснувшимся человеком. Но как же в таком случае экспертиза объяснит, что проснувшаяся Елена, сон которой закончился и которая только производит соответственные действия, видит в это время новые сновидения: не она, а «грабитель» разбил стекло, не она порезала руку, а «грабитель» ее порезал «чем-то металлическим», не она выскочила через разбитое стекло, а «грабитель», и, наконец, на крыше она видит выскакивающего через другое окно «грабителя», которого фактически не было. Выходит, после окончившегося сна, когда только продолжаются соответственные действия, проснувшейся снится новый сон, с новыми сновидениями.

Такое положение не может быть объяснено просоночной иллюзией.

Вывод напрашивается сам собой.

Я думаю, что здесь не было ни грабителя, ни дремы с книгой, ни сна, ни просоночных иллюзий, ни соответственных действий. Девочка симулировала ограбление, выдумала его так, как выдумала его год тому назад. Это мое мнение подтверждается объективными материалами дела.

В квартире, кроме Елены, никого не было. Она выскочила на крышу через разбитое ею окно. Для чего же она предварительно в этот морозный ноябрьский вечер, когда в кухне горела зажженная лампа и топилась печь, открыла в другом окне створку в рост человека?

Несомненно для того, чтобы впоследствии можно было указать два пути, по которым выскочили на крышу она и выдуманный ею грабитель.

Елена, как мы знаем, категорически возражала против приглашения милиции. Это можно объяснить только тем, что она боялась разоблачения милицией симуляции ограбления. Других оснований бояться вмешательства милиции у нее не было.

Впрочем, наиболее близким подругам Тоне Грибковой и Шуре Мякиной, как они нам показали, Лена доверительно сообщила, что нападение она выдумала, умышленно разбила стекло и выскочила на крышу.

Наконец она показала 3 ноября, в день происшествия, на допросе Панкину: «Я выдумала ограбление», а 8 ноября - Качанову: «Я симулировала нападение». На этот раз девочка говорила правду. Она действительно выдумала ограбление, не учитывая ни неудачи прошлого года, ни будущего неминуемого разоблачения.

Но для чего симуляция, каковы ее мотивы? Теперь, когда перед нами раскрылись события в их взаимной связи и глубине, ответить на этот вопрос не представляется слишком сложным.

Обстановка, в которой росла и воспитывалась Елена, была неблагополучной. Девочка любила отца, с которым жила в Хлебникове, однако она так же сильно любила мать, которая с двумя ее сестрами жила под Белгородом. И именно о них ее последняя предсмертная просьба к отцу: «Сделай их жизнь счастливой». Близким подругам своим Ане Чумаковой и Шуре Елькиной она не раз говорила: «Я должна жить с отцом, а хочу жить с матерью». «Отец один, я дочь, должна помогать отцу», - показала она на допросе Панкину; так понимала свой долг девочка и в то же время тосковала по близкой ей матери, по сестрам, по семье. «Должна и хочу». Конфликт тревожит душу, раздваивает ее, не дает покоя, он страшен тем, что он ежедневный, неотступно теребит, не проходит, не рассеивается...

Конфликт этот мог быть смягчен школой. Но девочка не училась в школе и была лишена благотворного внимания умных, вдумчивых, чутких педагогов. У нее не было подруг по школе, в ежедневных встречах с которыми укрепляется общность интересов, возникает живая связь, переходящая нередко в душевную близость, когда взаимно раскрываются детские души и дети иногда втайне от взрослых помогают друг другу в разрешении своих неясных переживаний, тревог и сомнений.

Здесь этого не было.

Живя вместе с отцом, Елена вынуждена была заниматься хозяйством, но интересы ее и жизненные запросы были значительно шире и глубже. Так нам рассказали знавшие ее.

Отец - педагог, любящий свою дочь, в связи со своеобразием своей собственной натуры, с заложенной в ней религиозно-мистической направленностью, может быть, вследствие этого оторванный от действительности, равнодушный к ней, а иногда и черствый, был далек от реального понимания душевного состояния дочери. Он пишет стихи о далеких женщинах, загробной жизни, об уходящих из жизни в царство теней, а его родная дочь, которая ежедневно готовит ему обед, чистит костюм и пальто или пришивает оторванные пуговицы, проходит мимо него, как тень. Он не замечает ее волнений, которых не может успокоить и воспитанный им в ней религиозный мистицизм.

О его отношении к дочери мы узнаем из показаний, данных им, соседями и подругами дочери.

Он как будто внимателен к ней, он не разрешает ей дружить с одной подругой и разрешает с другой, решительно запрещает носить кофточку с открытыми рукавами и воротом и, боже упаси, пудриться и красить губы, подменяя этой мелочной опекой, домашним администрированием, педантическим вмешательством действенное, любовное проникновение и влияние на духовную жизнь дочери, он не замечает ее отчужденности от него, тоски по матери, которая в иные дни вырастает, становится жгучей.

В духовном одиночестве у девочки притупляется ощущение жизни и еще более укрепляется внушенный отцом религиозный мистицизм, связанный с отрешенностью от реальной жизни, и на пустом месте растет не управляемая детским разумом фантазия и ее нередкий спутник - тот вымысел, который в глазах неискушенных окружающих иногда кажется неправдой, ложью, враньем.

«На меня она производила впечатление экзальтированной девочки, склонной к фантазии», - говорит осторожно и вдумчиво врач Заболотникова. Но соседи, люди, может быть, равнодушные или не способные к тонкому психологическому анализу, говорили проще.

Потемкина показывала: «Елена мне неоднократно говорила, что откроет какую-то тайну, но какую - она так и не сказала... вообще была неуравновешенна, соврать она любила».

Тофпенец рассказывает: «Елену я знаю с пеленок. Она с детства любила часто соврать и вообще была взбалмошна».

Подруга Елены Тоня Грибкова говорит, что «Елена рассказывала, что за ней ухаживает Гранецкий и что он даже делал ей предложение выйти за него замуж». «Я замечала, что Елена иногда в своих рассказах привирает».

Яковлева Вера утверждает то же самое: «Елена была склонна к вранью и по этому поводу возникали сплетни у подруг».

Такова была Елена Гордик в представлении окружающих взрослых и подруг.

Трудно поверить, товарищи судьи, что отец, который любит ее, видит ежедневно, наблюдает за каждым ее движением, говорит о ней: «Дочь моя экзальтированностью и фантастичностью не страдала, имела сильную волю, к вранью не была склонна, со мной была очень искренна, ко мне относилась с любовью и была послушна... За нравственностью ее я очень следил».

Так умела дочь скрывать себя от отца.

Эксперты-психиатры пишут: «Личность дочери в представлении отца как бы оторвана от реальной почвы, на которой она жила, радовалась и страдала, становится своего рода целью, идеалом, и в силу своеобразия самой личности И.К. Гордика, его склонности к религиозно-мистическим переживаниям, наряду с известной сухостью, черствостью и жаждой самоутверждения, перерастает в нечто отвлеченное, ангелоподобное, совершеннейшее существо».

Товарищи судьи, мы часто думаем, что знаем наших детей. Не всегда это так. Не бывает ли, что сильная любовь к ним туманит в наших глазах их действительный облик, их духовные качества? Подумайте, как далек был отец от любимой им дочери, а дочь - от любимого отца.

У девочки трудное время переходного возраста.

И не заметит мужчина-отец, что у дочери эти первые дни ноября, как это нам объяснила медицинская экспертиза, предшествовали обычному, но еще не ставшему привычным заболеванию, когда обостряются чувства, когда возможна неожиданная бурная реакция. Теперь ей особенно необходима близость женщины-матери, которая сумела бы соединить душевную чуткость разумными объяснениями физических и физиологических явлений.

Тоска по матери растет... становится невыносимой. Сказать отцу: «Хочу к матери» - значит обидеть его,, огорчить, причинить горе... «Что же делать? Как быть?» И вдруг радостная мысль о симуляции: «Лучше обмануть отца, чем причинить ему горе. Он никогда не узнает, что его дочь предпочла жить не с ним, а с матерью, и отпустит ее туда, в Белгород». Так неправильно решает Елена вопрос, который ей оказался не под силу.

Впоследствии она рассказывала Тофпенец, что «симуляцией ограбления она хотела доказать отцу, что ей одной страшно оставаться дома, чтоб он ее отправил к матери», а Тане Грибковой говорила, что все это сочинила для того, чтобы заставить отвезти ее к матери. То же она говорила Мякиной, Лебедевой, Самушеевой и другим.

Можно ли поверить, что пятнадцатилетняя девочка вместо того, чтобы просить отца отвезти ее к матери, прибегает к симуляции ограбления!

Но психология Елены Гордик - психология необычной девочки. В экзальтированной, как бы возвышенной любви отца к дочери и дочери к отцу нет непосредственной связывающей их правды, нет простоты, и Елена не скажет отцу, что она хочет к матери.

Одиночество подростка никогда не проходит бесследно. Выдумщица, фантазерка, кажущаяся отцу совершенством, а окружающим вруньей, по существу одинокая Елена и не ищет простых путей, для осуществления своих желаний она ищет путей острых, необыкновенных.

И она придумала симуляцию ограбления, не думая о ее последствиях, о том, что она может быть раскрыта, а замысел будет разоблачен.

У нее нет расчета на будущее, она живет настоящим. И впоследствии, когда Елена была так неожиданно для нее трагически разоблачена, она и близким и неблизким ей людям рассказывает о цели симуляции. И только одному человеку, тому, кого она любила, жалела и кого это больше всего касалось, - отцу она не рассказала о цели симуляции. Отец после первого допроса Панкиным Елены спрашивал у нее, о чем шла речь. «Она была очень нервна, взволнованна. Подробностей допроса она мне не рассказала, и у меня осталось впечатление, что в ее словах много недосказанного»,- показал Иван Каллистратович. Елена скрыла от отца цель симуляции, и он чистосердечно признал: «Если в злополучный день 3 ноября ограбления не было, то цель дочери мне непонятна».

Даже значительно позже Гордик отказывается понять дочь и пишет заявление в суд о том, что показания Тофпенец, Мякиной, Грибковой, Самушеевой ложны.

Так крепко от него хранила тайну любящая дочь, и так сильно заблуждался любящий отец.

Нет, дочь не только многое недосказала отцу, она не только скрыла от него цель симуляции, но рассказала о нем на допросе у Панкина то, чего никогда не было, выдумала, оговорила, обвинила его.

«Я каким бы то ни было способом стремилась уехать от отца, так как жизнь с ним невыносима: отец ежедневно меня оскорбляет, бьет и заставляет непосильно работать, отчего я получила болезнь, надорвалась непосильной работой, и в настоящее время нуждаюсь в лечении. Все это заставило меня выдумать ограбление, чтоб он отпустил меня к маме».

Было допрошено много свидетелей, но никто не засвидетельствовал, что Гордик бранил, бил ее, нагружал тяжелой, непосильной работой. Это еще одна выдумка Елены, которая и на этот раз не давала себе. отчета в тех последствиях, к каким она могла привести.

«Нет, это не выдумка, это Панкин принудил ее дать такое показание», - легко и неосновательно решает обвинительное заключение.

Но этот вывод прямо опровергается показаниями подруг Елены - Грибковой и Мякиной. Они нам рассказали, что Лена уже после допроса ее Панкиным объяснила им свой поступок и желание во что бы то ни стало уехать к матери почти в тех же словах, что и Панкину: невыносимым обращением с ней отца, непосильной работой. Но ведь в беседах с подругами никто не принуждал Елену говорить неправду.

Да, кроме того, Панкину, который ранее не знал ни отца Гордика, ни его дочери, было совершенно безразлично, какие показания она дает, он ни в какой мере не был заинтересован в том, чтобы Елена дала ложные объяснения своему поступку.

В чем же дело? Как объяснить эту очевидную выдумку Елены? Мы не можем спросить об этом у Елены Гордик, она не ответит ни на один наш вопрос. Мы можем только догадываться. Панкин, простой человек, не верит Елене, что она решилась на симуляцию ограбления только потому, что тосковала по матери.

Никто из окружающих не поверил бы ей.

Может быть, товарищи судьи, и мы с вами тогда, не зная, что стало известно нам теперь в этом процессе, не поверили бы ей.

В глазах всех окружающих, в частности и Панкина и близких ей подруг, она, симулировав ограбление, совершила отвратительный, нелепый, бессмысленный, ничем не оправданный, ронявший ее достоинство, раскрывающий ее как обманщицу поступок. Она должна была, как говорят в учебниках психологии, «утвердить» себя, оправдать свое поведение, реабилитировать себя не только в глазах Панкина, но и в мнении окружающих, объяснить свой поступок.

Как это сделать?

Нужна новая выдумка, новое фантастическое измышление о якобы невыносимой ее жизни у отца, и девочка идет по привычному пути, свойственному её экзальтированной, склонной к необуздываемой разумом фантазии, к вымыслу с расчетом только «на сейчас», не думая, что будет дальше. Панкин к этой выдумке никакого отношения не имел, и она ему была не нужна. Эта выдумка нужна была Елене.

Панкин рассказал нам, что Елена, дав эти показания, сказала ему, что, если об этом узнает отец, она покончит самоубийством. Он придал ее угрозе серьезное значение и даже поручил старшему милиционеру Иванову при докладе о деле помощнику прокурора области сообщить и об этой угрозе и получить инструкции, что, как нам известно, Иванов сделал.

Дав ложные в отношении любимого отца показания, девочка окончательно запуталась, и впервые возникшая мысль о самоубийстве ее уже не оставляет. Будущее, о котором она не думала, стало угрожающим настоящим. Опасения ее оказались небезосновательными. В пораженном сенсационным событием маленьком поселке поползли слухи, в которых правда перемешивалась с ложью, предположения перерастали в якобы реальные обстоятельства. Вы помните, Иванов и Панкин показали, что Топфенец им рассказывала о том, что, по возникшим в поселке слухам, Гордик не только угнетал дочь, но и принуждал ее сожительствовать с ним, что якобы в последний раз, 3 ноября, она, разбив окно, кричала о помощи потому, что он вновь пытался ее насиловать. Слухи росли, они не могли не дойти до девочки, и она уже с возрастающей тревогой понимает, что слухи эти и показания ее непременно дойдут до отца.

Вновь ее выдумка разбилась о жизнь.

Она боялась огорчить отца просьбой отпустить к матери, а теперь оклеветала его, опозорила, а может быть, как она думала, довела до скамьи подсудимых.

И она, которая в глазах его была совершеннейшим, идеальным существом, разоблачит себя и предстанет перед ним как отвратительная лгунья, как клеветница. Встретившаяся Потемкиной в эти дни Елена говорит, что «она хочет умереть, отравиться, броситься под поезд». Мысль о самоубийстве, впервые возникшая на допросе у Панкина, принимает теперь уже конкретные формы - «под поезд».

Девочка запуталась в сетях ее собственной выдумки. Последствия ее, которых она не предвидела, неожиданно встали перед ней во весь свой угрожающий рост. Мысль о самоубийстве ее преследует. И вот в душе девушки, доведенной до крайних пределов экзальтации, окончательно утверждена последняя в ее жизни и самая страшная выдумка - смерть.

Она объяснит в последнем письме причину ее преждевременной смерти, реабилитирует отца - «ты тут ни при чем», она реабилитирует себя в глазах отца: «Это босяк, хулиган Панкин, принудил меня дать показания, а я умру чистой, беспорочной, без единого черного пятна и останусь в твоих глазах совершеннейшим, нравственным существом».

Так выдумывает эта несчастная, экзальтированная пятнадцатилетняя девушка, фантазерка, выдумщица, находящаяся в это время в том болезненном состоянии, когда переживания обостряются, когда возможна самая неожиданная бурная реакция.

Письмо это - страшная улика против Панкина.

И только тщательный анализ может установить, что этот, на первый взгляд, убедительный, написанный рукой уходящего из жизни подростка документ на самом деле сплошная выдумка, опровергаемая объективными материалами дела, выдумка, как и другие, без расчета, без ориентировки на возможное будущее ее разоблачение.

Письмо это начинается словами: «Когда у нас случилось маленькое недоразумение в среду 4 ноября». «Недоразумение», о котором идет речь, произошло не 4, а 3 ноября.

Вам не кажется странным, товарищи судьи, что девочка в письме, написанном через 2-3 дня после этого, забыла, спутала точную дату такого события, которое стало началом трагедии ее последних дней. Позабывчивость эта, внешне, казалось бы, незначительная деталь, разве не свидетельствует о крайней душевной потрясенности, при которой сознание становится неясным, неточным, стираются границы периодов времени, и человек, а здесь еще не созревший человек, перестает с надлежащей определенностью ориентироваться не только во времени, но и в окружающей обстановке...

Рассказ девочки течет как будто спокойно, не предвещая роковых поворотов.

«Панкин повел меня на допрос в свой кабинет в 11 час. ночи. Я с ним осталась наедине... Он стал спрашивать, не бьет ли меня отец. Я говорю, нет. Не заставляет ли исполнять тяжелые работы. Я говорю, что нет». Так девочка в последнем своем письме отрекается от данных ею уличающих отца показаний, она реабилитирует отца - «ты тут ни при чем», она реабилитирует себя - «я так не показывала». Но чтобы окончательно реабилитировать себя, надо объяснить, как же, почему она подписала эти показания. Выдумка приобретает острый, театральный и вместе с тем наивный характер.

Вот что читаем в письме дальше: «Потом Панкин вынул из конверта какой-то розовый порошок, всыпал его в стакан с водой, которую налил из большого чайника. Он насильно налил мне в рот глотка два этого яду, он был кисло-соленого вкуса. Я сейчас же почувствовала какую-то усталость, минут на десять, а может быть и на больше, заснула; когда проснулась, он предложил мне подписать в двух местах какую-то бумажку. Я не хотела, он говорит: «Это ведет к тюрьме». Я подписала».

И подумайте, все это делается в кабинете Панкина, отделенном тонкой перегородкой от комнаты, в которой слышно все, что делается в кабинете. В комнате в это время были Иванов, Качанов и другие милиционеры, из которых никто, как известно, не подтвердил ничего подобного. Все это делается Панкиным для того, чтобы вынудить у Елены Гордик показания о том, что ее отец плохо с ней обращается и нагружает ее непосильной работой.

Получается, что Панкин совершает весьма опасное преступление, не будучи совершенно заинтересован.

Панкин действительно передал допрашиваемой им Елене Гордик стакан воды, чего он не отрицает, од