Диско-знаменитости в studio 54

Жестокий вопрос жизни и смерти решается у дверей, не попасть за которые — позор пострашнее ножа. В заведении происходит много интересного: жених бросает невесту ради того, чтобы оказаться внутри; Грэйс Джонс (Grace Jones) появляется обнаженной так часто, что это уже становится скучным; в объектив камеры попадает «мохнатка» супруги премьер-министра Канады Маргарет Трюдо; знаменитый кутюрье покупает сексуальные услуги официанта; Бьянка Джаггер восседает на белом жеребце, ведомом мужчиной, покрытым лишь слоем краски; Лиз Тейлор фотографируется с чем-то очень занятным на высунутом языке; кто-то сдох в вентиляционной трубе, пытаясь проникнуть внутрь; Слай Сталлоне выпивает в баре с Джоном Траволтой; деточка Майкл Джексон сидит на диване между Вуди Алленом и Трумэном Капоте, а сбоку пристроились Энди Уорхол и Джерри Холл (Следующая жена Мика Джаггера), которая хлещет шампанское Moet & Chandon прямо из бутылки...

За всем этим наблюдает лунный лик, ложками вдыхающий кокаин под вспышки метеоров. Самое дорогое световое шоу и лучшая саундсистема. Полмиллиона «грязных» долларов в мешках для мусора. Кокаин, секс, деньги, снова секс и снова кокаин. Леди и джентльмены... Studio 54!

Вот до чего докатилось диско 26 апреля 1977 года. Путь указал клуб Le Jardin, и теперь, с открытием «Студии», социальные амбиции диско достигли апогея. Клуб Studio 54 предлагал максимум гламура, таинственности и предвкушения, благодаря чему в нем не боялись прилюдно побезобразничать самые заметные персоны. Пусть бархатные канаты и элитизм, который он олицетворял, родились в другом месте (в клубе Arthur), узаконены они были именно здесь. Гостям этого заведения казалось, будто они сдали некий экзамен, что рождало странное ощущение равенства и безопасности. Все посетители, сколь бы узнаваемыми они ни были, чувствовали себя участниками великого заговора декаданса. Однако разнузданная демократия внутри обеспечивалась фашизмом на входе. В этом отношении «Студия» оказалась преднамеренной противоположностью ранним диско-клубам. Здесь на первом плане оказались не танцы как таковые, а деньги, известность и личная мифология.

«Этот клуб, как и Loft, в целом был скомпонован ради создания атмосферы, — считает Ники Сиано. — Но дело в том, что было добавлено новое измерение, связанное с телом, внешностью, наркотиками и сексом. Здесь не было места raison d’etre (Разумное основание, смысл (фр.).) клубов прошлого. Все оказалось поставлено на голову. Клуб оказался чудовищно эгоцентричным».

Фейс-контроль характеризовался не просто строгостью, а сумасбродством. Найлу Роджерсу (Nile Rogers) и Бернарду Эдвардсу (Bernard Edwards) из группы Chic дали от ворот поворот, несмотря на то что их записи занимали важное место в плей-листе клуба. В знак протеста они сочинили песню под названием ‘Fuck Off' (Требует ли это перевода? Если да, то предлагаю: «Пошли вы...» (англ.)). Позже, когда они заменили слова в тексте на ‘Freak Out’'(Одуреть (англ.)), родилась одна из самых продаваемых танцевальных записей ‘Le Freak’.

Сексуальным выходкам здесь не было числа, ведь семидесятые подходили к концу. Минеты на балконе, прелюбодеяния в вестибюле, содомия в туалетах. Будущая кинозвезда Алек Болдуин работал там официантом. Он сравнивает себя с героем Хэмфри Богарта (Humphrey Bogart) из «Касабланки»: «Я был Риком Блейни для обеспеченных голубых завсегдатаев балкона Studio 54».

Клуб открыли гомосексуалист Стив Рубелл (Steve Rubell) и «натурал» Иэн Шрагер (Ian Schrager), оба — относительные новички в клубном мире. Его история рассказывалась слишком часто и не требует подробного изложения. Апофеоз: Хозяева удивительно театрального и яркого ночного клуба, набитого проказничающими знаменитостями, отправляются за решетку за неуплату налогов. Однако музыка нередко оставалась в тени всей этой роскоши, фотоальбомов и плохих фильмов.

Главным диджеем здесь работал Ричи Кацор, сделавший себе имя в гей-баре Hollywood в западной части 45-й улицы (он располагался на месте Peppermint Lounge, где пятнадцатью годами ранее отплясывал твист Терри Ноэль).

«В Studio 54 звучали отличные вещи, но никто не говорил о диджее, — возмущается Ники Сиано. — Никто не упоминал Ричи Кацора, а ведь он был потрясающим диджеем. Знаете песню 'I Will Survive'? Так вот, это он ее нашел и сделал хитом. „Студия” достигла такого успеха, помимо всего прочего, благодаря ему. Он был невероятен, но о нем даже не вспоминали».

«Когда я услышал о фильме про Studio 54, то решил, что там непременно прозвучит 'I Will Survive', — говорит Том Мултон, — а когда мне сказали, что эту песню в саундтрек не включат, я подумал, что это не может быть кино про Studio 54. Я помню, как Ричи впервые поставил эту вещь — сторона Б на пластинке ‘Substitute’. Все ушли с танцпола. Он продолжал играть эту песню и наконец переломил настроение. Она стала его главной песней».

Кацора, ушедшего из жизни в восьмидесятых годах, вспоминают как редчайший луч человечности и простоты в супергламурном царстве «Студии».

«Ричи был милашка. Мы все знали его еще по „Голливуду” — немного более острому и андеграундному месту, — рассказывает Дэнни Кривит. — Его очень уважали все андеграундные диджеи. Когда он пришел в Studio 54, мы не презирали его за то, что он ставит коммерческую фигню. Мы думали о нем как о человеке, который играет коммерческую фигню не где-нибудь, а именно там».

Ники Сиано также побыл резидентом и крутил винил со второй по счету вечеринки клуба (в том числе на незабвенном дне рождения Бьянки Джаггер). Но он продержался всего лишь три месяца, не справившись, по его собственному признанию, со своей наркозависимостью. Ники Сиано удалось невозможное: его уволили из клуба, где употребление наркотиков считалось чуть ли не обязательным. «Я очень жестко торчал на героине», — вспоминает он.

Сиано диджействовал в предыдущем клубе Шрагера и Рубелла Enchanted Garden в Квинсе, находившемся как раз на таком расстояни от Манхэттена, которое дает таксисту законное право потребовать с вас двойную плату за проезд. Сиано сквозь смех рассказывает историю о том, как он устроился туда на работу.

«Подходит, значит, Стив Рубелл к столику, представляется и говорит: „А это моя невеста Хитер”. А я ему: „Невеста?! У тебя есть невеста?” В тот момент я был весьма озадачен». Сиано не хотел порывать с родным клубом Gallery, поэтому, когда его спросили, хочет ли он диджействовать, он затребовал 150 долларов за вечеринку, тогда как все остальные получали вдвое меньше. «Короче, когда вечер подошел к концу, Стив подбросил меня домой. Я позвал его в гости и трахался с ним до изнеможения. После этого он приходил в „Галерею” каждую субботу».

Сиано играл в Enchanted Garden год, но затем все- таки уволился, потому что ему надоело каждую неделю ездить в Квинс. «Они предлагали мне кокс и все такое прочее, но тогда мне уже хотелось героина. Но можешь поверить мне, дорогуша, после меня Стив Рубелл вчистую забыл о том, что он натурал. А как невеста, спрашиваешь? Она вскоре оказалась на панели».

Кенни Карпентер, начавший изучать клубную вселенную с посещения Galaxy 21, тоже крутил диски в Studio 54 с 1979 по 1981 год, пока Рубелл сидел в тюрьме. Он говорит, что под началом замещавшего того Майка Стоуна (Mike Stone) ему удалось добиться несколько более андеграундного звучания. Однако Рубелл, вернувшись после освобождения, сразу же показал Карпентеру, насколько ему было плевать на диджея.

«Стив Рубелл подошел к рубке вместе с Кельвином Кляйном, Бьянкой Джаггер и Энди Уорхолом и попросил поставить ‘Your Love’ группы Lime». У Карпентера этого предтечи стиля хай-энерджи не нашлось. «Я ответил: „Такое не играю”. Я действительно эту вещь терпеть не мог. А он мне: „Так, слушай, это мой клуб, и мы с Бьянкой, Кельвином и Энди хотим послушать эту пластинку”. Я сказал: „Извини, Стив, у меня ее нет, и, даже если бы была, я бы ее не поставил, потому что это не мой стиль”. Он взбеленился и выскочил из рубки как ошпаренный. В следующий уик-энд он пригласил Lime, чтобы те дали живой концерт. На протяжении всего выступления он стоял и смотрел в сторону диджейской рубки».

Дэнни Теналья высказывается в том же духе: «В Studio 54 шли как в кино, понимаете? Главная приманка была не в музыке, а в зрелищности. Это был первый клуб, в котором люди с ног до головы раскрашивали себя серебристой краской. А потом все сплетничали: „Представляете, туда кто-то приехал на коне!" Вот о чем болтал народ, а вовсе не о музыке. Всех интересовало, кто приходил: Лайза Минелли или Дайана Росс».

Джон Аддисон из Le Jardin открыл конкурирующее заведение по адресу 33W на 52-й улице — New York New York — и взял в качестве резидента Франсуа Кеворкяна. Другим ближайшим конкурентом стал клуб Xenon неподалеку от Таймс-сквер в доме 124W на 43-й улице, где резидентами устроились Джеллибин, а с ним и Тони Смит (Топу Smith) из клуба Barefoot Boy. Два этих местечка в центре города старались погреть руки, заполучив к себе толпы клиентов, которых отфутболивали от дверей «Студии». Хотя успех последней во многом являлся следствием безумного ажиотажа и саморазоблачительной рекламы, Франсуа признает, что Studio 54 был клубом что надо.

«Невозможно спорить с тем, что „Студия” была крупнейшим заведением с лучшим светом и звуком, — считает он. — В некоторых отношениях она намного превосходила New York New York благодаря своим размерам, эффектности и театральности. Это был славный клуб, но для шикарной публики из пригородов».

С точки зрения проповедников городского андеграунда, для которых на первом месте стояла музыка, клуб Studio 54 несомненно был ЗЛОМ. Многие смотрели на него как на Антихриста. «Уж я-то точно, — говорит Винс Алетти. — Клуб был совсем не тем, за что мы боролись. Если говорить о настроениях людей, то идеализм Дэвида Манкузо распространился очень широко. Я считаю, что диско в каком-то смысле было социальным движением. Так казалось очень многим. „Студия” убила демократизм вечеринки. С нее диско начало превращаться в бизнес совершенно иного сорта, для меня — очень неприятный».

Как и многие представители ранней сцены, Алетти полагал, что акцент на внешней стороне и общественном статусе просто ошибочен. «Я бы никогда не отправился в заведение, куда меня могут не пустить. На подобное претендовал целый ряд других клубов, и они завидовали „Студии”. Но, по-моему, бархатный канат все губит. Он совершенно противоречит идеализму диско и рождаемому им чувству всеобщего братства».

ЛИХОРАДКА СУББОТНИМ ВЕЧЕРОМ

Теперь, когда клуб Studio 54 частенько попадал в заголовки газет, понадобилось всего одно событие, чтобы состоялась мировая премьера диско. Успех картины «Лихорадка субботним вечером», первый показ которой состоялся 16 декабря 1977 года, застал всех врасплох. Она была снята по рассказу родившегося в Дублине писателя Ника Кона (Nik Cohn), напечатанному в журнале New York под названием ‘Tribal Rites Of The New Saturday Night'' (Племенные ритуалы нового субботнего вечера (англ.).). В нем шла речь о начинающем танцоре — парне из рабочей итальянской семьи, проживавшем в Бруклине, но нацелившемся на Манхэттен и славу. Сам фильм с его парными танцевальными номерами являлся, в сущности, умелой модернизацией мюзиклов пятидесятых годов и имел мало общего с породившей его сценой, тем более что от сексуальной амбивалентности литературного персонажа Кона не осталось и следа — герой Джона Траволты Тони Манеро определенно гетеросексуален.

Успех ленты, саундтрека к ней и отобранных из него синглов оказался той самой искрой, которая разожгла интерес мэйджоров к диско. Значительную долю этого триумфа можно поставить в заслугу трем братьям из Австралии, перебравшимся в США транзитом через Манчестер. Bee Gees были одним из лучших вокальных ансамблей конца 1960-х годов, однако их превращение в середине семидесятых в «великую белую надежду» поистине замечательно.

Когда они перешли с лейбла Atco к RSO, их импресарио Роберт Стигвуд (Robert Stigwood) взял курс на ритм-энд-блюз как более соответствующий вкусам американцев. В последовавших за этим альбомах ‘Main Course' и ‘Children Of the World’ хитами стали три песни: ‘Jive Talking', ‘Nights On Broadway’ и ‘You Should Be Dancing'. Стигвуд нашел белых Temptations.

Саундтрек к «Лихорадке субботним вечером» сбросил альбом ‘Rumours' группы Fleetwood Mac с пьедестала почета в чарте Billboard Hot 100, который он занимал целых восемь месяцев. На той же неделе в чарт синглов попали пять вещей из саундтрека, в том числе ‘How Deep Is Your Love' и ‘Night Fever" Bee Gees, ‘More Than A Woman' группы Tavares и ‘Boogie Shoes' от КС & The Sunshine Band. На первой же строчке оказалась песня Bee Gees 'Staying Alive'. Чтобы поддержать компанию, Энди Гибб (Andy Gibb) и Саманта Сэнг (Samantha Sang) поставили композиции Bee Gees в ротацию на радио. В результате было продано тридцать миллионов пластинок с саундтреком, что оставалось мировым рекордом для альбома, пока не вышел в свет ‘Thriller‘ Майкла Джексона.

Bee Gees сделали для диско то, что Элвис Пресли сделал для ритм-энд-блюза, Дайана Росс — для соула, Дэйв Брубек — для джаза, то есть сделали его приемлемым для белых представителей среднего класса традиционной сексуальной ориентации, вытащили из субкультурного гетто на залитый светом проспект мейнстрима. Теперь американский обыватель мог отплясывать под диско, не тревожась за свою задницу.

Нельзя сказать, что саундтрек к «Лихорадке субботним вечером» оказался заклятым врагом андеграунда, ведь песня Trammps ‘Disco Inferno' к тому времени уже считалась клубной классикой, да и Bee Gees тоже крутили в клубах Нью-Йорка. Неудивительно также, что упругие мускулистые композиции, созданные при участии лучших сессионных музыкантов Майами, передавали дух диско гораздо лучше самого фильма.

«Я помню, как слушал запись ‘More Than A Woman’ группы Bee Gees в клубе Loft, для которого, как мне кажется, она имела особое значение, — говорит Франсуа Кеворкян. — Ее ставили в один ряд с вещами вроде ‘Woman’ команды Barrabas. Там она казалась совсем не той песней, что крутилась в клубах богатых пригородов».

ДИСКО СО ВСЕХ СТОРОН

Очень скоро весь мир (и не только млад, но и — в отдельных тревожных случаях — стар) сошел с ума по диско. Оно служило музыкальной панацеей и быстродействующим спасительным средством для увядающей карьеры любого эстрадного артиста: Энди Уильямс (Andy Williams), Долли Партон (Dolly Parton), Фрэнк Синатра (Frank Sinatra), Фрэнки Вэлли, The Rolling Stones, Род Стюарт (Rod Stewart) и, как это ни странно, Этель Мерман (Ethel Merman) записывали треки в стиле диско. Перси Фэйт (Percy Faith) даже исполнил диско-версию еврейской народной песни «Хава Нагила». Все, что могло быть переработано в диско-ключе, в том числе мелодии из телешоу и фильмов, оказывалось выгодным. Даже Джеймсу Брауну удалось подзаработать, хотя он, конечно, не «изобрел» диско, как сам часто утверждал, а лишь записал в этот период некоторые из своих худших вещей. По иронии судьбы именно диско-продюсер Дэн Хартман (Dan Hartman) в 1984 году реанимировал карьеру Брауна хитом ‘Living In America'.

Насыщение диско пошло полным ходом, когда его потенциал осознало радио. В июле 1978 года малопопулярная радиостанция WKTU, крутившая мягкий рок, переключилась на диско. Через две недели количество слушателей этой станции с неофициальным названием Disco 92 увеличилось пятикратно. К концу ноября WKTU обогнала нью-йоркского гиганта WABC (где возник формат Рика Склара [RickSclar] Тор 40). Рейтинг Arbitron (измеряющий размер аудитории американских радиостанций) для станции WKTU подскочил с 0,9 до 7,8, в то время как для WABC он снизился с 8,7 до 7,5. Радиостанции всей страны бросились переходить на диско-формат, чтобы повторить этот успех.

Это была радиовещательная история десятилетия. Методы WKTU, по крайней мере, в начале, опирались на опыт дискотек. Сотрудники обшаривали музыкальные магазины, такие как Downstairs, Disco Disc, Record Shack и Disc-O-Mat, в поисках «горячих» двенадцатидюймовок. Составитель программ передач Мэтью Кленотт (Mathew Clenott) сказал в интервью Billboard: «Мы пользуемся своим слухом и вкусом. Мы даем музыке проклюнуться. Это уличное исследование. Нам нужно не пропустить пластинки, раскрученные в клубах». К концу года диск-жокей WKTU Пако Наварро (Расо Navarro), который вел эфир по выходным с шести до десяти часов вечера, достиг рекордного личного рейтинга 15,8. Даже Алан Фрид, будучи в зените славы, не поднимался выше 15.

Теперь от диско было нигде не скрыться. Оно распространялось по миру как мода или даже «мания». К концу 1970-х годов только в США насчитывалось двадцать тысяч ночных клубов. Каждые выходные нью-йоркские клубы посещали около двухсот тысяч человек. На закате десятилетия на диско приходилось до 40 процентов синглов, попадавших в чарты. Индустрия диско оценивалась в четыре миллиарда долларов, то есть дороже, чем кино, телевидение или профессиональный спорт.

ЕВРОДИСКО

По мере реализации финансового потенциала диско существенно менялась и его музыка. Сначала она представляла собой не отдельный жанр, а сочетание самых разнообразных танцевальных вещей, попадавших в руки диджеев. Рок, соул, фанк, латино — невозможно однозначно охарактеризовать какой-либо один стиль или темп музыки, звучавшей в андеграундные годы диско. Однако в его коммерческий период все переменилось. Немногие из сотрудников крупных лейблов хорошо разбирались в клубной сцене, на которой появилась эта музыка, в артистах и репертуаре, так что они замечали лишь самое в ней очевидное. Они выбирали кроссовер-записи, находили общие знаменатели и приходили к выводу о возможности вывести простую формулу изготовления диско. Вскоре такая формула действительно появилась, причем в Европе. Если филадельфийское звучание было своего рода программой внедрения диско в мейнстрим, то евродиско сыграло роль второй волны и подало сигнал к отходу от негритянского своеобразия.

Джорджио Мородер (Giorgio Moroder) и Пит Беллот (Pete Bellotte) переехали в Мюнхен соответственно из Италии и Англии. Их первым совместным хитом стала нелепая вещица ‘Son Of My Father‘ синти-поп-проекта Chicory Tip. Затем они спродюсировали стилизованную под филадельфийский канон ‘Love То Love You Baby' Донны Саммер. Мородер, вдохновившись, помимо прочего, прогрессив-роковым эпосом группы Iron Butterfly ‘In-A-Gadda-Da-Vida', удлинил четырехминутную песню почти до семнадцати минут, так что она заняла целую сторону альбома и стала одним из первых получивших всемирную изветность диско-хитов.

Последовавшая за ней запись ‘I Feel Love’ с ее электронным пульсирующим битом, секвенциями (Секвенция — повтор мелодии с другой ноты) и эротичным вокалом Саммер, выполненная в нарочито футуристической манере, представляла собой видение музыки для танцпола глазами Фрица Ланга (Знаменитый немецкий режиссер (1890—1976), автор культого «Метрополиса»). Пуристы от негритянской музыки обвинили Мородера в «отбеливании» черного звучания. Американский писатель Нельсон Джордж сказал, что такая музыка «отлично подходит людям, обделенным чувством ритма». Но как это ни удивительно, под нервными электронными секвенциями скрывался настоящий фанк, что было характерно также для Kraftwerk. Мородер и Беллот стали самыми востребованными продюсерами в Европе. Они спровоцировали лавину пластинок, многие из которых действительно отлично подходили людям, обделенным чувством ритма. Это был одновременно коммерческий апогей диско и его музыкальное дно. Крупные фирмы грамзаписи жаждали высосать из движения все его соки и отказывались от музыкальных экспериментов, характерных для инди-релизов начала 1970-х годов, в пользу испытанных рецептов. Через несколько лет диско догорело и потухло.

В том, что диско начало восприниматься как «отстой», непосредственно виноваты мейджоры. Они поздно последовали за малыми независимыми фирмами, но, выработав эффективный способ общения с диджеями (через пулы и другую новацию — клубный промоушен), смогли присоединиться к празднику.

Однако, чтобы заставить диско работать на себя, они вогнали его в рамки «звездных» маркетинговых структур, очень хорошо зарекомендовавших себя в роке. Им претил тот факт, что диско создают анонимные продюсеры, помыкающие кучкой сессионных музыкантов, и что настоящей звездой шоу, как все твердили, является диджей. (Да что говорить, группа Ritchie Family была названа в честь своего инженера!) Большинство крупных компаний привыкли продавать знаменитостей, за карьерой которых с интересом следили слушатели, заодно покупавшие плакаты с их фотографиями. Поэтому клубная музыка могла устроить их лишь в комплекте со всякого рода артистами и в «групповой» обертке. Естественно, все это надувательство и пение под фонограмму укрепило отношение широкой общественности к этой музыке как к искусственной и холодной.

Диско не могло похвастаться ни группами, ни турами, ни сувенирными футболками. Его поборники являлись не более чем жалкой горсткой диджеев. Что касается критики, то, кроме Винса Алетти и Тома Мултона в Billboard, журналисты редко удостаивали диско своим вниманием, и их немногочисленные отзывы были скорее негативными. Британские рок-обозреватели — почти исключительно белые представители среднего класса — никак не могли по достоинству оценить музыку, сделанную для тела, а не для ума. Для ее понимания не требовалась ученая степень. Как выразился в это время в NME Дэнни Бейкер (Danny Baker) — один из немногих писавших о роке журналистов, проникшихся духом диско, — разве можно критиковать такую музыку сидя?

Однако наиболее губительным явилось, пожалуй, то, что лейблы-мейджоры до самого конца полагали, будто диско — всего лишь мимолетная мода, из которой следует в кратчайшие сроки извлечь все возможное. Этого оказалось достаточно, чтобы хребет диско сломался под тяжестью возложенных на него ожиданий.

В 1980 году Марвин Шлахтер из Prelude заявил в интервью журналу Billboard: «Проблема возникла из-за компаний, слишком поздно появившихся на диско-сцене. Опомнившись, они нарезали столько пластинок, что затопили рынок».

История просуществовавшего совсем недолго отделения компании Warner Brothers — RFC Records — иллюстрирует, как быстро мейджоры вышли из игры. По случаю открытия лейбла в Studio 54 устроили шумный праздник, но похмелье не заставило себя долго ждать. «Казалось, что все еще только началось, и вдруг все закончилось, — вспоминает Винс Алетти, который в 1979 году присоединился к лейблу RFC Records, возглавленному рекламщиком-ветераном Реем Кавиано (Ray Caviano). — Где-то на середине срока нашей работы там диско сдохло, а название отделения сменили на „танцевальную музыку”».

Алетти усматривает корень проблемы в стремлении отрасли к немедленным результатам. «Когда что-то сильно разрастается и достигает большого успеха, бизнесмены считают, что нужно форсировать процесс. Они выжимают все до последней капли — и ничего не остается». Он также связывает ее с недостатком настоящей поддержки со стороны радио. «Радио оставалось очень традиционным, «натуральным», рок-н-ролльным, а большинство людей на радио просто не проявляли интереса. Им не было дела до музыки — они крутили хиты. Кончина диско их нисколько не расстроила».

ХАЙ-ЭНЕРДЖИ И SAINT

Тогда как наиболее близкие к соулу негритянские и латиноамериканские аспекты диско развились, как мы покажем, в хаус, белое звучание евродиско от Мородера, Беллота и Жана-Марка Черроне (Jean-Marc Cerrone) сохранилось в жанре, ставшем известным как hi-NRG. (Евродиско также оказало важное воздействие на детройтское техно.) В стиле хай-энерджи мелодии ценились превыше басовых партий, а скорость — превыше фанковости. Чаке Хан (Chaka Khan) в нем предпочиталась Донна Саммер, а группе D-Train — Ами Стюарт (Amii Stewart). Воплощался он в женоподобной театральности таких артистов, как Сильвестр (Sylvester), Дивайн и Микель Браун (Miquel Brown).

Его влияние трудно переоценить. Хай-энерджи стал своего рода лингва франка для белых гей-танцполов всего мира. Эту музыку присвоили себе британские продюсеры Сток (Stock), Эйткен (Aitken) и Уотерман (Waterman), впоследствии продававшие это откровенно «голубое» звучание в виде тин-поповской (Тееп-рор — поп-музыка для подростков (англ.).) жвачки таких исполнителей и групп, как Кайли Миноуг (КуЧе Minogue), Dead Or Alive, Mel & Kim и многих других. Даже сегодня он остается господствующим танцевальным поп-стилем и основой суперкоммерческих проектов от Aqua и Steps до Pet Shop Boys и Take That. В сочетании с мощью европейского техно девяностых, звучавшего в безрубашных гомосексуально-гедонистических клубах вроде лондонского Trade, он развился в nu-NRG. На этой форме строятся сеты таких весьма популярных диджеев, как Блю Питер и недавно почивший Тони Де Вит.

Корни хай-энерджи уходят в белую культуру богатых гомосексуалистов Файр-Айленда и наиболее популярных манхэттенских заведений вроде Flamingo и 12 West.

Двадцатого сентября 1980 года открылась новая площадка, сильно потеснившая конкурентов. Клуб Saint («Святой» (англ.).) на углу 2-й авеню и 6-й улицы являлся, по мнению многих, ярчайшим символом эмансипации геев. «Там я испытал самые сильные переживания в своей жизни, — говорит один клаббер. — Ему до сих пор нет равных. Он раскрепощал, духовно возвышал вас. Именно там я научился любить своих братьев». На переделку некогда любимой массами рок-арены Fillmore East в огромный клуб было истрачено 4,2 миллиона долларов, чтобы специально для раскрепостившегося гей-сообщества создать новый центр притяжения. Три тысячи человек выложили по 250 долларов за членские карточки в течение трех недель с момента открытия, а уже через несколько месяцев, не выдержав конкуренции, закрылись Flamingo и 12 West.

Saint был самым зрелищным клубом, какой могли видеть ньюйоркцы. Внутрь вели блестящие двери из нержавеющей стали, миновав которые гости попадали в просторное помещение с барами, сиденьями и мягкими стульями. Наверху располагался вместительный танцпол площадью 5000 квадратных футов. А купол над ним!.. Представьте себе полусферу диаметром 76 футов, из алюминия и театрального задника. Когда купол подсвечивался изнутри, то выглядел твердым, но, если свет падал сверху, он казался бесформенной массой психоделических облаков. В центре танцпола размещался планетарный проектор, который в определенные моменты украшал темную поверхность купола изображением ночного неба.

На танцполе с ритуальной синхронностью двигалась масса безупречных человеческих тел. Под сладкое звучание богато разукрашенной музыки красивые мужчины ловили кайф от «ангельской пыли» (РСР, то есть фенциклидин, — применяемое в ветеринарии анестезирующее средство), квалюда, экстази, кокаина и амфетаминов. Это были олимпийские боги с вредными привычками. Огни гасли, включался проектор, и, пока Нью-Йорк встречал очередное воскресное утро, несколько тысяч парней нюхали poppers и почти обнаженными продолжали танцевать под электрическими звездами.

«Это был апофеоз андеграундного танцевального опыта, — считает один из диджеев Saint Майкл Фирман (Michael Fierman). — В первую очередь мы стремились предложить всем общность опыта, которая могла бы сплотить тысячи».

На вечеринке в Paradise Garage — современнике Saint с преимущественно чернокожей гомосексуальной публикой — тусовщики никогда не знали наверняка, что им предстоит услышать. А вот в Saint на плей-лист можно было смело ставить деньги. Команда тамошних диджеев — Рой Тоуд (Roy Thode), Шэрон Уайт, Терри Шерман (Terry Sherman), Шон Бьюкенен (Shaun Buchanan), Робби Лесли (Robbie Leslie) и Майкл Фирман — предпочитала очень специфическое звучание и крутила мелодичные песни с тяжелой бочкой, богатой аранжировкой струнных и сентиментальными текстами о потерянной и отвергнутой любви. Среди излюбленной ими музыки на первом месте стояли The Weather Girls, затем следует упомянуть классический соул примадонн Тельмы Хьюстон (Thelma Houston), Филлис Нельсон (Phyllis Nelson) и Линды Клиффорд (Linda Clifford), а также евродиско, в частности таких французских проектов, как Voyage и Жан-Марк Черроне с его особенно популярной вещью ‘Call Me Tonight'.

Примерно в восемь часов утра танцорам предлагали отдохнуть от грохочущего бита под «дешевские пластинки», как их называли диджеи клуба Saint: ‘Take Me Down' Джонни Бристоля (Johnny Bristol), ‘Close То Perfection’ Микеля Брауна, ‘American Love’ Роуз Лоренс (Rose Lawrence) и, что кажется неправдоподобным, 7 Hear Talk’ Бака Физза (Buck Fizz).

«Другого такого клуба, как Saint, не было», — утверждает Иэн Левин, некогда ведущий диджей северного соула, а также резидент и основатель Heaven — первой в Великобритании дискотеки, ориентированной специально на геев. «Saint занимает уникальное место в истории музыки диско, — со вздохом продолжает он. — Этот клуб был лучшим. В Heaven мы могли надеяться лишь на десятую долю того, чего достиг Saint. Это был предел». Левин решил перенести частичку «голубого» рая Saint в Англию и в результате экстрактировал из клубных музыкальных вкусов устойчивый жанр.

«В Heaven мы играли чисто американское диско и сформировали новую сцену, но примерно в это же время обвалился рынок диско, — рассказывает Левин. — Внезапно возник дефицит новых записей. Я объяснил Говарду и Джеффу из Record Shack, что мне нужны не те фанковые пластинки, которые они продают диджеям-натуралам, а гораздо более быстрая музыка, и им придется ее достать».

Левин не только искал бешеные мелодии, но и создавал собственные. В середине 1980-х годов, уже будучи опытным продюсером, он начал записывать пластинки специально для танцполов в Heaven и Saint. Они в основном представляли собой вариации на темы евродиско, но Левин систематизировал стиль и подчеркнул его особенности, приблизив его к той эстетике, которую он выработал в период северного соула. В результате рождались динамичные вещи со стомп-ритмом, головокружительными мелодиями и текстами в исполнении певиц Эрты Китт (Eartha Kitt), Хейзел Дин (Hazel Dean), Эвелин Томас (Evelyn Thomas), не оставлявшими равнодушным ни одного гомосексуалиста. Одна из таких песен — ‘High Energy‘ Эвелин Томас — дала название самому стилю (который также был известен как «бойзтаун» и «гей-диско»).

Эти пластинки легли в основу сетов Левина в клубе Heaven, повлияли на вкусы целого поколения «голубых» британских клабберов и стали ценным дополнением к «святому» музыкальному канону. Вообще, Левин играл столь важную роль на нью-йоркской сцене, что летал в Америку для презентации многих своих треков.

Он вспоминает об одной из таких поездок на Пасху 1983 года, имевшей целью представление песни ‘So Many Men, So Little Time' Микеля Брауна. Композицию закончили только в понедельник, и Левин стремглав помчался на фабрику, чтобы нарезать пластинку, потом улететь с ней в Нью-Йорк и передать ее Робби Лесли, который играл в клубе Saint в четверг. Он не забыл того волнения, которое она вызвала: «Три часа утра, самый разгар вечеринки. Он останавливает последнюю пластинку, зал погружается во тьму, и начинается: бу-бу-бу-БУ-БУ-БУМ! Уже в следующий понедельник о ней говорил весь Нью-Йорк».