Музыка - высшая форма невербальности.

Или, лучше сказать, Вершина невербальности в искусстве. То есть она не имеет корней в человеческих понятиях, кото­рые можно выразить обычной речью, состоящей из слов, о кото­рых мы договорились между собой на нашей планете для того, чтобы понимать друг друга.

Вот с этой точки зрения можно оценить три варианта рассказа о Человеке.

Первый, где я старался использовать самые эмоциональные понятия и слова вербального мира. И мы, вполне вероятно, осоз­нали, СКОЛЬ УНИКАЛЕН ЧЕЛОВЕК!

Второй вариант - поэтический. Стих Державина скрывает в себе намного больше, чем просто сочетание слов. Ибо за каждым словом, фразой существует целое понятие, а за каждым предло­жением - образ. И в нашем сознании появляется не только ваш сосед, но мил­лионы, даже миллиарды людей - соседи по Планете. Ибо Держа­вин рассуждает не об одном конкретном человеке, а о челове­честве.

Третий. Когда мы слушали Бетховена, то оказались вне вся­ких слов, вне всяких понятий и вне всяких суждений. Эта музыка уже представляет Человечество во Вселенной. Это и вы, и сидя­щий напротив вас, и Бетховен, и вся поэзия, и вся история циви­лизации.

Но заметьте, чем больше я пишу,

ТЕМ ДАЛЬШЕ МЫ ОТ САМОЙ МУЗЫКИ, ИБО МУЗЫКА - ПРЕВЫШЕ ЛЮБЫХ СУЖДЕНИЙ, ЛЮБЫХ СТИХОВ, ЛЮБЫХ ПОНЯТИЙ.

Где же и в чём корни музыки? Можно ли её, музыку, объяснить?

Вот здесь-то и начинается самое невероятное.

Послушайте 2-ю часть Четвёртого фортепианного концер­та Бетховена...

О чём эта музыка?

Для музыканта, играющего её, - вопрос, мягко говоря, стран­ный. Потому что всякая попытка описать этот музыкальный диалог словами моментально уменьшит выразительную силу музыки.

Заметьте, не уничтожит, а уменьшит.

А раз всё-таки не уничтожит, то мы (робко) попробуем найти словесный эквивалент того, что происходит в музыке.

Сначала на вербальном уровне.

В этой музыке - два героя: фортепиано - человек,

а оркестр - внечеловеческая сила.

Фортепиано молит о чём-то, но оркестр неумолим.

Что это? Противостояние жизни и смерти? Мольба человека о бессмертии? Необратимость времени?

Некоторые исследователи считают, что фортепиано - это Орфей, который молит бога смерти Аида вернуть из царства мёртвых его любовь - Эвридику.

Другие говорят, что это - мольба человечества, обращённая к Мойрам - богиням судьбы, которые ткут нить человеческих жиз­ней. Как только нить обрывается - человек умирает.

Третьи утверждают, что перед нами - извечный конфликт человека и общества. Человек - уникален, а общество стремится погубить челове­ческую неповторимость, поставить человека в ряд, чтобы было легче им управлять.

Четвёртые полагают, что в этой музыке - попытка выразить хрупкость человека перед Необъятным. И музыка - не что иное, как разговор Бетховена с неумолимой Судьбой. Даже не столько разговор, сколько мольба.

Пятые могут обсуждать конкретную судьбу самого Бетхове­на, который уже в самом начале своего творческого пути начал глохнуть.

Но какие бы предположения ни высказывались - все они будут ничтожны перед самой музыкой, ибо чувство всегда больше, чем слово, его обозначающее.

Итак, Музыка - это чувство. Но и не только. Музыка - это пластика.

Когда вы видите Миланский собор, то, пытаясь выразить впе­чатление от его воздействия на вас, сможете сказать что-нибудь в стиле: «О-о-о! Какая красота!»

Но эта фраза в отношении собора ничего не объясняет. Вы никак не можете на вербальном уровне передать, переска­зать, как выглядит собор, тому, кто его не видел. Вы можете говорить о вашем потрясении собором, но это не только не несёт информации, но и вызывает огорче­ние у того, кто не был в Милане и не видел собора. Ведь то же самое вы можете сказать, глядя на невиданный собор в Севилье.

Вся беда и заключается как раз в том, что одинаковость фраз - не ваша вина, а наша человеческая неспособность найти в словах экви­валент потрясающей пластичности архитектуры, невероятной текучести её форм. Ибо на вербальном уровне говорить об искусстве очень и очень сложно.

Когда поэт Осип Мандельштам (см. модуляцию 3-А), напи­сал стихотворение «Silentium» (что в переводе с латыни означает «Молчание»), то ему удалось выразить мысль о первооснове му­зыки в строительстве мироздания. Здесь стих и мои комментарии.

 

Она ещё не родилась,

Она и музыка и слово,

И потому всего живого

Ненарушаемая связь.

 

Время до рождения богини любви,

И Слово было слито с Музыкой

И Мир был Музыкой, то есть Единством и Связью.

 

Спокойно дышат моря груди,

Но, как безумный, светел день,

И пены бледная сирень

В черно-лазоревом сосуде.

Да обретут мои уста

Первоначальную немоту,

Как кристаллическую ноту,

Что от рождения чиста!

Останься пеной, Афродита,

И, слово, в музыку вернись,

И, сердце, сердца устыдись.

 

Молчание

Подготовка к рождению

пена, из которой произойдёт рождение

А сосуды в стенах - для улучшения акустики

Поэт хотел бы говорить на этом языке чистой, не затронутой Словом Ноты,

которая как кристалл. Музыка как дар

как сохранить первозданность музыки

вот эта строчка - главная

недостойно говорить, сердцам достаточно Музыки.

С первоосновой жизни слито!

Ибо подлинная Любовь - это Музыка как основа.

Прошу прощения, что я позволил себе прокомментировать этот стих. Те, кому это не нужно, - не читайте того, что я написал. Но перед вами - путь вверх по ступеням от вербальности че­рез поэзию к музыке. И чем выше по ступеням пирамиды, чем ближе мы к Музыке сфер, тем большую немоту мы обретаем. Именно поэтому мы вербально не готовы определить отличие красоты собора в Милане от собора в Севилье.

Посмотрите на изображения этих двух соборов и вспомните ещё раз о том, что архитектуру называют «застывшая музыка». Ведь из всех искусств она к музыке ближе всех. Зная это, мы можем только смотреть, рассматривать, задирать вверх голову, восклицая от восторга.

Участится наше дыхание, быть может, мы, как Мандельштам (см. модуляцию к Пас­тернаку), глядя на Нотр Дам в Париже, почувствуем, что мы тоже должны создать в жизни что-нибудь подобное.

 

Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,

Я изучал твои чудовищные рёбра,

Тем больше думал я из тяжести недоброй:

И я когда-нибудь прекрасное создам.

 

Видите? Поэт создал поэтическую мысль. Но и в ней нет вербальных определений того, как выглядит собор. Поэт передал энергию, рождённую в его душе созерцани­ем собора. Причём, заметьте, эта энергия вызвала к жизни чувство творческой зависти.

Искусство - это энергия. Творческая энергия.

Чувство любви всегда сильнее слова и понятия «любовь». Энергия же любви - это сфера, не поддающаяся ни словесно­му, ни даже понятийному определению.

Ибо если чувство - внутри чувствующего, то энергия, рождённая этим чувством, направлена вовне и способна даже на планетарные преобразования.

Поэтому музыка, которая одновременно и чувство, и энергия, попадая в готовую для восприятия человеческую душу, обладает огромной преобразующей силой.

И то, что мы, люди, на планете Земля достигли тако­го уровня, что сумели выразить чувства и энергию при помощи музыки, - наше величайшее достижение. Достижение Разума. И Духа.

Стараясь определить, О ЧЁМ МУЗЫКА, мы этим самым попытались свести её к вербальным (речевым) понятиям и таким образом уменьшить её значение. Но на начальном этапе постижения музыки мы вынуждены искать какие-то параллели в вербальном мире, чтобы, познав, затем отказаться от всяких аналогий. Ибо высшая стадия восприятия музыки - это стадия пластическая.

Но как хорошо, что у нас есть очень интересный вид искус­ства - поэзия. То есть, как мы условились, полпути между обыденной речью и неизречённой энергией.

Можно ли найти в ней хоть какой-то эквивалент второй части бетховенского фортепианного концерта?

Давайте попробуем. Для этого я выбрал ещё одно стихотво­рение, представляющее русскую поэзию начала XX века. Всегда испытываю неимоверное чувство гордости за то, что наша страна обладает поэзией столь мощной энергетики.

Мне очень хотелось бы перевести такие стихи на другие язы­ки, дабы открыть поэзию подобного уровня любителям поэзии других стран. Но я отдаю себе отчёт в том, что перевести стихи ТАКОГО МАСШТАБА невозможно. Ибо будет потеряно 90% поэтического смысла. Это как раз тот случай, когда при переводе можно передать вербальный уровень. А всё, что делает этот стих явлением подлинной поэзии, пере­воду не подлежит.

Н. Гумилёв. ЖЕМЧУГА

ВОЛШЕБНАЯ СКРИПКА

Валерию Брюсову

 

Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,

Не проси об этом счастье, отравляющем миры,

Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,

Что такое темный ужас начинателя игры!

Тот, кто взял ее однажды в повелительные руки,

У того исчез навеки безмятежный свет очей,

Духи ада любят слушать эти царственные звуки,

Бродят бешеные волки по дороге скрипачей.

Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам,

Вечно должен биться, виться обезумевший смычок,

И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном,

И когда пылает запад, и когда горит восток.

Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервется пенье,

И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, -

Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленье

В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.

Ты поймешь тогда, как злобно насмеялось все, что пело,

В очи глянет запоздалый, но властительный испуг.

И тоскливый смертный холод обовьет, как тканью, тело,

И невеста зарыдает, и задумается друг.

Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ!

Но я вижу - ты смеешься, эти взоры - два луча.

На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ

И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!

 

Я предложил вам, друзья, один из замечательнейших стихов русской поэзии - стихотворение Николая Гумилёва (модуляция 3-Б) «Волшебная скрипка».

Но вы, наверное, удивлены? Только что говорили об Орфее и Эвридике, о богинях Судьбы, о судьбе самого Бетховена. И вдруг я предлагаю стих (как часто в шутку говорят) «из дру­гой оперы».

Стих не о пианисте, а о скрипаче. О каких-то волках, чудовищах. О «страшной смерти скрипача». При чём же здесь музыка Бетховена?

Я знаю, что наиболее творческие из читателей быстро поймут, в чём дело.

Если бы я привёл пример какого-нибудь стиха об Орфее или о страдающем и борющемся с жестокой судьбой Бетховене, то совершил бы непоправимую ошибку: я превратил бы музыку в иллюстрацию стиха. Или, наоборот, стих стал бы разъяснять музыку. В этом случае и стих, и музыка предельно упростились бы в нашем восприятии. А следовательно, навсегда погибли бы для нас с вами.

Но я показал стихотворение, которое не разъясняет и не иллюстрирует музыку, а находится НА ТОЙ ЖЕ ВОЛНЕ, что и музыка Бетховена.

Ведь восприятие музыки - это не количество информации о ней, а качество нашего с вами эмоционального (чувство), пластического (объём и движение линий) и духовного (энергия) контакта с ней.

А теперь - самое время вернуться к стихотворению Пастер­нака, удивиться, что оно находится на одной волне со стихотворе­нием Гумилёва, Мандельштама, и, обретя это чудо русской поэзии, ещё раз послушать 2-ю часть Четвёртого фортепианного концерта немецкого композитора Людвига ван Бетховена.

Задание после второй встречи: написать стих или прозу, энергия которых находится на той же волне, что и стихи Пастернака, Гумилёва, Мандельштама и музыка Бетховена.

 

 

ВСТРЕЧА ТРЕТЬЯ. Пунктиры

 

Когда-то в детстве я сочинил стихотворение, которое состояло только из четырёх строчек. Я написал его под впечатлением одного очень короткого произведения польского композитора Фредерика Шопена (модуляция 4). Я привожу это своё стихотворение в книге. Но вовсе не потому, что считаю его очень сильным, а лишь потому, что оно родилось во мне под влиянием шопеновской прелюдии.

В стихотворении мне хотелось передать особую и неповторимую пластику пьесы, которая звучит всего полторы-две минуты. Но за это время в музыке выражено столько, что не хватит многих томов, чтобы её, эту музыку, описать (а если честно, то вообще невозможно до конца постигнуть музыку в нашем словесном мире).

«Хорошенькое начало!» - скажете вы. Если описать музыку невозможно, то зачем же писать о ней книги?

И здесь я должен признаться, что моя КНИГА НЕ О МУЗЫКЕ, А О НАС С ВАМИ и нашей с вами возможности и способности воспринимать музыку.

Эта книга - о возможности так настроить наши Души, чтобы музыка беспрепятственно вошла в них, вдохновила и добралась до высшей точки Души, которую мы и называем ГЕНИАЛЬНОСТЬЮ.

А гениальность - это наша человеческая способность со­единиться с космической энергией, с нашей колыбелью, кото­рую мы назвали Вселенная. И ещё - способность хоть как-то выразить часть этой энергии в земных понятиях. Ведь мы, ни много ни мало, - часть этой космической энергии. Представи­тели этой энергии на планете Земля. (Ничего не скажешь, очень красивая Планета, только уж боль­но беззащитная. И очень уж маленькая!) А гениальность наша чаще всего спит, измученная суетой, криками, беготнёй, маленькими хлопотами повседневности на ма­ленькой планетке Земля.