Сосуд, наполненный чем-то таким священным»

 

Урок повторяется снова и снова, — до тех пор, пока «уснувший» Игрок не начинает понимать подаваемые ему знаки. В «Защите Лужина» эти знаки должен заметить и внимательный читатель. Вот тетя показывает «Антоше», как ходят шахматные фигуры. А перед этим она говорит, что «…Латам за двадцать пять рублей прокатит ее на „Антуанетте“, которая, впрочем, пятый день не может подняться, между тем, как Вуазен летает, как заводной, кругами…». «Антоша» и «Антуанетта». Герою подсказывают, что нужно подняться над «заводными» кругами бессознательных жизней. Он должен «взять королеву» (Мария-Антуанетта!), иначе говоря — сплавить воедино мужское и женское начала. Перед нами опять «Химическая женитьба»: после венчания молодых поздравляет швейцар, затем жена Лужина принимает ванну, выходит из воды, «помутившейся от мыльной пены» и смотрится в зеркало. Тициан, «Венера с зеркалом». Но самое раннее «предупреждение» появляется в начале романа: в гостиной родительского дома висит картина — «копия с купающейся Фрины». Фрина — знаменитая греческая гетера, ставшая моделью для анеллесовской «Афродиты, выходящей из моря». Оригинал и копия. Нельзя не узнать и «пудру проекции» — одно из двух десятков выражений, означающих Философский Камень. В «Защите Лужина» пудра встречается несколько раз — простая и сахарная. Прибавьте к этому разноцветные порошки для фокусов, пыль, покрывающую книги, и глаза Лужина, «как бы запыленные чем-то». После прерванной партии с Турати гроссмейстер погружается в глубокий сон, и двое подвыпивших прохожих принимают спящего Лужина за своего одноклассника по фамилии Пульвермахер и долго глядят на звезды:

«Оба некоторое время неподвижно глядели ввысь где в чудесной бледно-сизой бездне дугообразно текли звезды. „Пульвермахер тоже смотрит“, — после молчания сказал Курт. „Нет, спит“, — возразил Карл, взглянув на полное неподвижное лицо. „Спит“, — согласился Курт».

«Пульвермахер» — «мастер порошка».

«Домой, — сказал он тихо. — Вот, значит, где ключ комбинации». С этими словами «филиус» проходит в стеклянные вращающиеся двери. Ключ от квартиры Лужиных лежит на подзеркальном столике: ключ и зеркало. Чтобы открыть «запасной выход», зеркало надо разбить. Именно этот «ключ комбинации» зашифрован в последнем эпизоде романа: герой пробивает в стекле «звездообразную дыру», но вываливается он через другое окно — «с зеркальным отливом». А незадолго до своего бегства из жизни Лужин обнаружил дыру в кармане (дверь в себя!) и нашел за подкладкой миниатюрные шахматы в сафьяновом переплете. Сравните с «огромными фигурами на сафьяновой доске», которые были подарены Лужину в детстве: Микрокосм и Макрокосм.

В «Защите…» нет ничего лишнего, — как в часах. Все подчинено шифру. Отец, обрекший сына на муки школы, «вышел от него, улыбаясь, потирая руки». Пилат. «Слава Богу, слава Богу!..» — повторяет мать. Француженка-гувернантка читает вслух «Монте-Кристо». В переводе с французского — «Гора Христа». Голгофа. Первый урок шахмат мальчик получает в праздник Пасхи, — это происходит благодаря крошке от кулича, попавшей в отца. Символически — тело Христово… А в конце романа жена ведет Лужина в музей и "обращает его внимание на двух собак, по-домашнему ищущих крошек под узким, бедно убранным столом «Тайной Вечери».

«Ради Христа, садитесь, Лужин, — тихо говорила она, не сводя с него глаз». Но он уже побывал у Валентинова и видел фотографию: «…Бледный человек с безжизненным лицом в больших американских очках, который на руках повис с карниза небоскреба». Приняв «приглашение на казнь», Лужин повисает на окровавленных руках. Распятие. А перед этим он видит собственный рисунок — белый куб. «…Дам ему белый камень и на камне написанное новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает». Роман, начавшийся с получения «нового имени» — Лужин, — заканчивается тем, что героя впервые называют по имени-отчеству: «Александр Иванович, Александр Иванович!» «Но никакого Александра Ивановича не было», — таковы последние слова романа. Имя избранного не появилось на камне. «Филиус» все еще спит, — как спали Апостолы после Тайной Вечери. Тот же неутешительный итог выражен в символах «Химической женитьбы»: Лужин уснул в первую брачную ночь и не увидел свою «Венеру».

Короля играет свита. Вот что говорится об одном эпизодическом персонаже: «Он больше ничего не сказал, так как говорил вообще мало, не столько из скромности, сколько, казалось, из боязни расплескать что-то драгоценное, не ему принадлежащее, но порученное ему». И далее: «…Словно он был сам по себе некий сосуд, наполненный чем-то таким священным и редким, что было бы даже кощунственно внешность сосуда расцветить». И еще через две строчки: «Единственным его назначением в жизни было сосредоточенно и благоговейно нести то, что было ему поручено, то, что нужно было сохранить непременно, во всех подробностях, во всей чистоте…».

«Сосуд, наполненный чем-то таким священным» — Святой Грааль? Фамилия «человека-сосуда» — Петров. «Камень». Но в той же главе появляется персонаж по фамилии Граальский. Чтобы намекнуть на действие спасительной Чаши, Набоков сталкивает своего героя с неким Петрищевым:

«Но не сама встреча была страшна, а что-то другое, тайный смысл этой встречи, который следовало разгадать. Он стал по ночам напряженно думать, как бывало думал Шерлок над сигарным пеплом, и постепенно ему стало казаться, что комбинация еще сложнее, чем он думал сперва, что встреча с Петрищевым только продолжение чего-то, и что нужно искать глубже, вернуться назад, переиграть все ходы жизни…».

Слова о возвращении в прошлое объясняют смысл шахматных задач, которые разбирает Лужин: каждое положение фигур таит в себе множество ветвящихся вариантов. Вырвавшись из круга «вечного возвращения», герой должен «переиграть все ходы жизни», достичь Голгофы и произвести «рокировку» с Иисусом — занять Его место. «И был один прием, очень ему поправившийся, забавный своей ладностыо: фигура, которую Кребс назвал турой, и его же король вдруг перепрыгнули друг через друга». Кем же был Лужин две тысячи лет назад? За несколько минут до своего добровольного «распятия» он «…пошел в спальню, где принялся тщательно мыть руки в большой бело-зеленой чашке, облепленной фарфоровым плющом».

(«А ваш роман, Пилат?»)

Плющ — священное растение греков, символ спасения: он защитил от огня маленького Диониса — сына Зевса и смертной женщины Семелы. Чаша Спасителя, зовущая «филиусов» к возвращению…

«Сознаюсь, что я не верю во время, — пишет Набоков в „Других берегах“. — Мне нравится расстелить отслуживший свое волшебный ковер так, чтобы узоры накладывались друг на друга». «Узоры времени» — «параллельные» миры? В этом убеждают строчки из романа «Соглядатай» (1930):

«Есть острая забава в том, чтобы, оглядываясь на прошлое, спрашивать себя, — что было бы, если бы…, заменять одну случайность другой, наблюдать, как из какой-нибудь серой минуты жизни, прошедшей незаметно и бесплодно, вырастает дивное розовое событие, которое в свое время так и не вылупилось, не просияло. Таинственна эта ветвистость жизни: в каждом былом мгновении чувствуется распутие, — было так, а могло бы быть иначе, — и тянутся, двоятся, троятся несметные огненные извилины по темному полю прошлого».

 

18. "НА ДРУГОГО НАДЕЛИ ТЕРНОВЫЙ ВЕНЕЦ'

 

Человек — лишь оттиск высшего существа, до неузнаваемости искаженный образ и подобие. «Печать» и «оттиск» соотносятся примерно так же, как герой произведения с его автором. Булгаков пишет о мастере, сочиняющем роман о Пилате. Стругацкие придумывают писателя Сорокина, который придумывает писателя Банева, который пишет свою книгу и так далее… Но и сам Сорокин догадывается о «том, кому надлежит ведать его судьбой», — этот мотив проходит через всю книгу. Набоковская метафора — гроссмейстер, обнаруживший, что он — пешка в чьей-то невидимой руке. А кто «сочинил» Набокова, Булгакова, братьев Стругацких и весь наш мир? Среди тех, кто пытался ответить на этот вопрос, был александрийский ересиарх Валентин. Он противопоставляет Плерому (полнота бытия и всеведение) и Кеному (абсолютное небытие и незнание). Между ними по нисходящей располагаются тридцать пар эонов, каждый из которых является отдельной сущностью мужского или женского рода. Однажды тридцатый зон, названный Софией, попытался совершить дерзкий бросок наверх, но был отброшен в Кеному. Это событие внесло в Иерархию некоторую неупорядоченность.

Чтобы восстановить равновесие, вторая ступень Божественной Иерархии породила новую пару эонов — Христа и Духа Святого. Далее происходит череда не вполне понятных событий, в результате которых рождается пара соперников — Демиург и Космократ, — а в человечество, существующее в Кеноме, вкладывается некое духовное семя. Это позволяет Христу воплотиться в Иисуса, и вознести в Плерому духовных людей — пнев-матиков. Вторую фракцию человечества Валентин называет психиками — это люди душевные. К психикам принадлежит и Демиург, находящийся между Плеромой и низшим миром. В этот «вестибюль» он приведет из Кеномы своих собратьев.

(Гроссмейстер Лужин лечится в психиатрической клинике. «Гроссмейстер» О.Бендер демонстрирует повязку с надписью «Распорядитель» и говорит: «Я невропатолог, я психиатр. Я изучаю души своих пациентов. И мне почему-то попадаются очень глупые души». Иван Бездомный — Воланду: «Перестаньте вы психовать!» Поэт попадает к психиатру Стравинскому, а следом за ним привозят служащих филиала и управдома).

Валентинов впервые появляется в пятой главе «Защиты…», — он упомянут там целых тринадцать раз! В той же главе промелькнул профессор Василенко — «одноразовый» персонаж, от которого не тянется ни одной ниточки к дальнейшим событиям.

Валентинов и Василенко. В истории гностических учений Валентин соседствует с другим александрийским еретиком — Василидом. Василид учил: есть Бог, про которого нельзя сказать, что Он существует. Он порождает три верховных Сыновства и 365 эонов. Едва родившись, первое Сыновство уходит к сверсущему бытию, а второе, более тяжелое, вынуждено создать для подъема крылья Святого Духа. Выполнив свое назначение, эта вспомогательная сущность становится твердью, отделяющей верхние миры от нижнего, в котором томится третье Сыновство — пневматики. Такова последняя тайна Иисуса: человечество изначально разделено на пневматиков, психиков и гиликов. После вознесения третьего Сыновства мир обретет покой.

Плерома — полнота, и потому Набоков не устает повторять про полноту Лужина. Валентинов уходит в кинематограф: Кенома? О новом появлении Валентинова лужинской жене говорит Граальский. При последней встрече с Лужиным Валентинов предлагает гроссмейстеру сыграть в будущем фильме самого себя. (Буратино: «Я стану играть самого себя»). Рассказывая сценарий фильма, человек, носящий кольцо с адамовой головой, пытается напомнить своему подопечному о том, что предшествовало его появлению в земном мире: юноша видит обнаженную девушку, набрасывается на нее и отправляется на каторгу. Адам и Ева. После освобождения киногерой становится знаменитым шахматистом.

(Маленький Лужин встречает девочку с зеленым яблоком, на курорте отдыхающие кушают яблочный пирог, в доме невесты игрок видит картину — женщина с яблоком).

В начале романа Набоков пишет: кинематограф — это «таинственное как астрология дело, где читают манускрипты и ищут звезд». А вот что говорит Валентинов о сценарии фильма: «Манускрипт сочинен мной». Не намекает ли автор на какую-то древнюю рукопись, неизвестную тогдашней науке?

До середины прошлого века сочинения Валентина и Василида считались безвозвратно утерянными. Идеи ересиархов были известны лишь в изложении их критиков — ортодоксальных богословов. По словам епископа Иринея, Василид утверждал «самую отвратительную из всех ересей»: на кресте Иисуса подменили Симоном из Сирены. Это подтвердили и «Рукописи Мертвого моря», обнаруженные через шестнадцать лет после публикации набоковского романа. В манускрипте, озаглавленном «Парафраз Сета», Иисус рассказывает о рокировке с неким Симоном:

«Я умер только с виду, это другой был на моем месте и выпил желчь и уксус. Они побили меня тростником, но крест на своих плечах нес другой, Симон. На другого надели терновый венец…»