Обозрение Русской литературы за 1831 год.

И.В. Киреевский.

«Борис Годунов»

 

Каждый народ, имеющий свою трагедию, имеет и своё понятие о трагическом совершенстве. У нас ещё нет ни того, ни другого.

Не чужие уроки, а собственный опыт должны научить нас мыслить и судить. И пока мы довольствуемся истинами, не извлеченными из коренных потребностей нашего быта, мы будем иметь ошибочное мнение.

Почему у нас до сих пор ещё нет критики? – спрашивает Киреевский и сам же отвечает: Потому что, что ни прочтешь, везде зависимость мнения от влияний словесностей иностранных.

Например, разбор «Бориса Годунова»:

Каждый норовит привнести свой взгляд, и ни один не имеет своего взгляда в действительности. Это явилось причиной неприятия трагедии Б.Г.

Говорили:

- нет единства

- нет поэтической гармонии

- главное лицо – Борис, заслонен Отрепьевым

- главное лицо Самозванец, а не Борис

Другие говорили, что это вообще историческая трагедия не должно так расставлять акценты главности.

А.С.Пушкин на самом деле представил в Б.Г. свой верный очерк века, сохранил все его краски, все особенности цвета.

(Есть и много лишнего, например, характер Марины – говорит Киреевский)

 

Что же составляет главный предмет создания трагедии Б.Г.?..

 

Все герои и Россия с Польшей, все сцены развиты в одном отношении: в отношении к последствиям цареубийства.

 

Тень убитого присутствует и управляет всем! Всем краскам дает один общий фон – кровавый оттенок. Поэтому складывается атмосферная и фоновая цельность.

Вообще критике в любом случае должна была не понравиться трагедия, поскольку, чем больше гармонии в творении художника, тем хуже она воспринимается, это сравнимо с верно рассчитанной перспективой для избравшего ложный фокус.

Поскольку в трагедии убийство показано как факт уже совершившийся, то преступление Бориса является как сила, как мысль, показываемая, то в шепоте его, то в одиноких мечтах Григория, то в силе Самозванца. Эта мысль захватывает всё и поглощает.

Трагедия не понята именно поэтому: главная пружина не страсть, а мысль.

В Б.Г. Пушкин выше публики. (причина – уровень образованности)

Ещё Киреевский сказал, что поэта надо судить по законам, им самим над собой поставленным. А закон – это теория. И как только формируются самостоятельные художники – возникает теория.

Н.И.Надеждин

«Борис Годунов» А.С.Пушкин

Гений есть высочайшее гармоническое слияние в человеке бесконечного с конечным, свободы с необходимостью. (Шеллинг)

Обед у князя Любославского. Жеманство, светские беседы, бал.

И тут начался спор: Какой Пушкин?.. (про Б.Г.)

Все дамочки хором: «Фи, какую гадость написал!»

Диалог от 1 лица, самого автора (т.е. «Я») и Тленского про «Б.Г.»:

Тленский: Это глубокое падение Пушкина. Не то комедия, не то трагедия. Нет определенного и четкого характера.

Я: Нет! Пушкин изобрел ряд исторических сцен. Эпизод истории в лицах.

Годунов восходит из знаменитой трилогии:

История Лиги, со дня Баррикад до смерти Генриха III.

Тленский: Всё иметь должно ограниченную целость, поэтический ансамбль. Где он в «Борисе Годунове»?

Я: В чем проблема?

Тленский: Годунов помер, а исторические сцены тянутся.

Я: Ты не понимаешь идеи поэта. Интересна не жизнь его с сухой биографией в фактах, а царствование Б.Г. – эпоха, им наполняемая, историческое бытие Б.Г.

 

И история показывает только действия, совершающиеся на авансцене жизни, а поэзия способна приподнять кулисы и указать какими сокровенными пружинами движется зрелище.

По Пушкину душа Бориса – это отшельническая пустыня виновной совести, борющейся с призраками преступления, которые её повсюду преследуют.

(характер, лицо Б. открывается в его 2-ом монологе)

Смех Бориса – удушающий, насильственный, искусственный.

Прощальная беседа с сыном – чересчур затянута, наставительна.

 

Я: Шуйский представлен мастерски. Слова Бориса определяют Шуйского: «Нет, Щуйский, не клянись, Но отвечай!..» Но мне не нравится, что у Пушкина Самозванец стоит на первом плане; и Борис за ним тушуется: становится посторонним гостем у себя дома. То есть внимание от Бориса, которого он по праву заслуживает, отвлечено на Лжедмитрия – фигуры, безусловно, сильной, всезатмевающей.

Тленский: Первая сцена хороша, но ей не хватает исторической истины.

Я: А мне не нравится сцена, где Лжедмитрий объясняется с Мариною. Это романтическое донкихотство, где он узнает, что она только имя в нем любила лживое.

Тленский: Образы Бориса и Шуйского просто переложены на стихи из певучей прозы «Истории государства Российского».

Я: Молодой Кубский – это абсолютное собственное создание Пушкина. Он – чистая душа, полная святой детской любви к родине.

Тленский так и остался при своем мнении, что Пушкин закормил публику Нулиными, поэтому «Борис Годунов» выбивается из ансамбля, не воспринимается, скучен.

 

БИЛЕТ 20. Моцарт и Сальери

 

Фельдман: В «Моцарте и Сальери» тему судьбы гения, Пушкин обращает в тему дружбы, взорванной завистью. Его герои могли бы быть соратниками; Моцарт считает, что они – друзья. Но именно в сфере их общего дела рождается зависть, заставляющая Сальери убить Моцарта. Зависть есть болезнь именно дружбы, как ревность Отелло есть болезнь любви» Сергей Булгаков.

Эта зависть – зависть к творческой свободе Моцарта, которая не дана самому Сальери. Для этой зависти есть объективная причина – неравенство их дарования.

В Моцарте живет то «чувство благоволения ко всему», в котором Пушкин видел ценнейшее качество человека. Органичной моцартовской открытости противопоставлена зависть Сальери.

Здесь нет столкновения враждебных философских позиций. Сальери больше, чем Моцарт хотел бы быть «гулякой праздным». Эти слова – не характеристика Моцарта, а представление Сальери о творческой свободе. Лишенный моцартовской предрасположенности к творчеству, он воспринимает того субъективно, только по контрасту с собой. Он не замечает, что замыслы преследуют Моцарта и во время бессонницы и за дружеским обедом. Он не прав и тогда, когда объявляет Моцарта гением бессознательным. Моцарт знает цену созданному им, в ответ на слова Сальери «Ты, Моцарт, Бог, и сам того не знаешь», - он отвечает легко, сдержанно, недвусмысленно: «Ба! Право? Может быть…». Мысль Сальери воспалена и непоследовательна. Всеми доводами он гипнотизирует себя, дабы обосновать вражду к Моцарту, корень которой – ощущение неравенства.

Благой: Пушкин не дает Моцарту ни одного монолога, зато он раскрывает гениального музыканта непосредственно в его великих созданиях. В пьесе не исполняется ни одного музыкального произведения Сальери. Трем монологам Сальери в точности соответствует троекратное исполнение произведений Моцарта (моцартовская музыка движет и усугубляет зависть Сальери). Монологическая речь Сальери разбита на 3 части: зависть Сальери предстает в пьесе не как уже сложившееся его психическое состояние, а показана в ее возникновении.

Образ Сальери перекликается с образом скупого рыцаря - барона Филиппа (Моцарт – осквернитель своего дара, как Альбер – подвала. Барон защищал мечом свое достоинство, а Сальери – мечом логики. Монолог только у гордого, замкнутого Сальери/Барона)

Рассадин: Вместе с Моцартом в драму входит дыхание самой жизни, шум улицы. Косноязычие Моцарта не только обаятельно своей естественностью, оно еще по-своему и мудро. Его сбивчивое и бестолковое объяснение («Представь себе..кого бы?») – проявление художественного такта, недоступного «планщику» и «алгебраисту» Сальери. «Прозаические бредни» Моцарта, оскорбляющие слух Сальери, милы Пушкину. Это привилегия гения – писать о своей работе почти неуважительно. Ремесленник выражается иначе: он переполнен самоуважением.

Конфликт о Моцарте и Сальери – столкновение двух эстетических типов, двух художественных культур. Классицизм и романтизм, я так понимаю.

Конфликт не статичен. Он дан в динамике и не случайно Пушкин просматривает всю жизнь Сальери. Тот идет к преступлению и приходит к нему.

«Сальери начинал свою жизнь музыканта с того, что убивал звуки и препарировал труп музыки. Он начинает с убийства и кончает убийством». Даниил Гранин.

Сальери – предвосхищение будущих героев «полифонического романа», Родиона Раскольникова и Ивана Карамазова.

Гений – воплощенная человечность. Он – предназначенность людям. Сверхчеловек, напротив, считает, что люди предназначены для него. Он – вершина, цель. Они – средство.