Заглавная страница Избранные статьи Случайная статья Познавательные статьи Новые добавления Обратная связь FAQ Написать работу КАТЕГОРИИ: АрхеологияБиология Генетика География Информатика История Логика Маркетинг Математика Менеджмент Механика Педагогика Религия Социология Технологии Физика Философия Финансы Химия Экология ТОП 10 на сайте Приготовление дезинфицирующих растворов различной концентрацииТехника нижней прямой подачи мяча. Франко-прусская война (причины и последствия) Организация работы процедурного кабинета Смысловое и механическое запоминание, их место и роль в усвоении знаний Коммуникативные барьеры и пути их преодоления Обработка изделий медицинского назначения многократного применения Образцы текста публицистического стиля Четыре типа изменения баланса Задачи с ответами для Всероссийской олимпиады по праву Мы поможем в написании ваших работ! ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?
Влияние общества на человека
Приготовление дезинфицирующих растворов различной концентрации Практические работы по географии для 6 класса Организация работы процедурного кабинета Изменения в неживой природе осенью Уборка процедурного кабинета Сольфеджио. Все правила по сольфеджио Балочные системы. Определение реакций опор и моментов защемления |
Вспоминая Эриксона: беседа джея хейли и джона уиклендаСодержание книги
Поиск на нашем сайте
(1985) Ниже следует расшифровка видеозаписи, сделанная Джеем Хейли и преподнесенная им в дар Фонду Эриксона. Она была показана в программе эриксоновского конгресса. Хеши: Когда ты впервые встретился с Милтоном Эриксо-ном? Уикленд: Помнится, ты познакомился с ним раньше, чем я. Ты попал на его семинар, и с этого все и началось. Фактически, я не был с ним знаком до первой поездки в Феникс. X.: Тогда-то ты с ним и познакомился? У.: Думаю, да. X.: Помню, что я хотел попасть на семинар по гипнозу, чтобы изучать гипнотическую коммуникацию в рамках проекта Грегори Бейтсона. Я услышал, что проводится выездной семинар в Сан-Франциско. И я спросил Грегори, могу ли попасть туда и поучиться гипнозу. Он спросил, кто проводит семинар, я ответил: Милтон Эриксон. Грегори обещал ему позвонить, и так я узнал, что он знаком с Эриксоном — они с Маргарет Мид обращались к нему за консультацией несколько лет назад. У.: Бейтсон, похоже, знал практически всех. Но ты не думал, что он знаком с Эриксоном. X.: Итак, он позвонил Милтону и спросил, может ли его помощник записаться на семинар. Милтон ответил "да". Я отправился на этот семинар. Занятия проходили по обычной схеме: лекция, обсуждение, затем демонстрация, а затем ты отрабатываешь с другими участниками то, чему вас учили. Среди прочего мне запомнился следующий эпизод: Эрик-сон беседовал с группой, а затем решил провести демонстрацию по обсуждаемой теме. Он сказал: "Не желает ли кто-нибудь из группы выйти на сцену и побыть испытуемым?". И вдруг на моем бедре дрогнул мускул. Это было наистраннейшее чувство — непроизвольное движение. Оно почти заставило меня подняться. Но парень напротив меня встал и подошел к сцене. Так что я ничего не сделал, но никогда ранее у меня не было подобного чувства. У.: Если бы тот парень не встал достаточно быстро, ты бы, вероятно, поднялся на сцену. X.: Верно. Это было такое любопытное ощущение. Одним словом, по возвращении с семинара я решил сделать гипноз частью проекта. Мы начали посещать Милтона и проводили у него как минимум по неделе каждый год. Первая поездка была, по-моему, в 1955 году. Последний раз я ездил в 1971-м. У.: Да, ты продолжал к нему ездить и без меня. X.: Лет шестнадцать или семнадцать. Кроме того, когда он приезжал в Пало Альто, он всегда звонил мне, и я приходил к нему на семинар. У.: Ты спрашивал меня, что я помню о первой встрече. Я кое-что помню, но не уверен, была ли это первая встреча. Мы пришли к нему домой, он сидел за столом, наклонившись вперед, и приговаривал: "Ну ладно. Так что же вы хотите от меня?" X.: Помню, однажды, после того, как я начал практиковать, я пришел к нему поговорить о том, как лечить людей, и первой его фразой было: "Что тебе на самом деле от меня нужно?" Я очень хорошо помню его дом. Это было небольшое кирпичное здание, почти в центре Феникса, с тремя спальнями, и в нем было то ли шесть, то ли восемь малышей. У.: Очень скромное местечко. X.: Да. И люди прилетали туда из Нью-Йорка, Мехико, со всего мира. Гостиная одновременно служила приемным покоем. Его ребятня играла в комнате среди пациентов, ожидающих приема. У.: Помню, как меня поражало все это. До этого в Нью-Йорке я посещал аналитика: приходил перед сеансом в абсолютно безлюдную комнату ожидания, а уходил через другой вы- ход и никогда не видел других пациентов. И после этого видеть, как дети Эриксона играют с его пациентами, а ведь некоторых из них он описывал как людей "не от мира сего"! Для меня это было откровением. X.: Я помню, как его жена, Бетти, рассказала мне однажды, что один парень все изумлялся: "В жизни никогда раньше куклу не одевал!" То ли Кристи, то ли Рокси попросила его одеть куклу. Кроме гостиной, на первом этаже была еще и столовая, где на обеденном столе всегда лежала гора материалов для журналов, которые он с женой редактировал. За ней располагался маленький кабинет — то ли три на три, то ли три с половиной на три с половиной метра, с двумя или тремя стульями, его письменным столом и несколькими книжными шкафами. У.: Помню, даже когда мы там были только вдвоем, развернуться было негде. X.: Ему нравилось, чтобы люди находились достаточно близко и он мог протянуть руку и прикоснуться к ним — он сам это говорил. Разговоры с ним, при работающем кондиционере, лающей на улице собаке, орущей на детей жене — все это создавало особый фон. И эти часы, все тикающие, тикающие, тикающие у него над столом. У.: Это было очень характерно для него. Он не считал, что для лечения гипнозом или чем-то еще требуется стерильная, звуконепроницаемая среда. X.: Еще о наших встречах: мы обычно останавливались в гостинице в центре города, проводили с Эриксоном час между встречами с пациентами, затем возвращались в гостиницу, расшифровывали то, о чем он говорил, пересматривали запланированные заранее вопросы, затем возвращались и проводили еще один час с ним. Так проходила вся неделя. У: Это точно, мы все время составляли планы и все время меняли их, так как он никогда их не придерживался. X.: Он предпочитал рассказывать нам то, что, по его мнению, было нам полезнее того, о чем мы спрашивали. У: Обычно это как-то касалось наших вопросов и наших планов, но не было тем, что можно назвать прямым ответом. X.: Его манера говорить оставляла неясным, рассказывает ли он о тебе лично, или о том или ином интересующем его случае, или же он объясняет тебе природу феномена. Скорее всего, од- повременно и то, и другое, и третье. Он рассказывал нам потрясающие случаи из практики. Размышляя над этим, я недавно прослушивал записи наших бесед и думаю, что нашел первое упоминание о терапии тяжелым испытанием. Раньше мы с тобой ни о чем подобном не слыхали. Один человек, диктор телевидения, впадал в панику, когда приходило время идти к микрофону. Он минут пятнадцать задыхался, пытаясь восстановить дыхание, а затем вставал и начинал говорить. Эриксон познакомил его с теорией энергии и излишков энергии и дал ему задание выполнять приседания каждый раз, когда тот волновался. Затем он поручил ему в день, когда тот испытывал приступ волнения, подниматься среди ночи и приседать. Мы думали, что это просто какая-то хохма. Позднее я опробовал этот прием в своей практике, и оказалось, что он очень эффективен. Но мне кажется, это было первое упоминание о подобном лечении, и Милтон рассказал о нем мимоходом — не так, как он рассказывал о более старых разработанных им процедурах. У.: Мне не кажется, что это было первое упоминание о терапии испытанием. По-моему, первым был случай со стариком с бессонницей, который должен был просыпаться среди ночи и убирать дом. Помню, когда я впервые услышал об этом, как и о многом другом, от Милтона, я заметил у себя такой забавный случай "двойной связи". С одной стороны, я считал это безумно интересным, и что-то в этом должно, определенно, было быть. Но я все не мог сообразить, что же это, черт возьми, потому что все это было так непохоже на то лечение, о котором я привык слышать. X.: Вот что для меня очень важно — контраст, который составляла его работа всему тому, о чем мы знали. Мы обучались психотерапии у многих людей, прочли массу литературы по данному вопросу, старались изучить ее досконально, — но то, что делал он, было столь необычно, что с трудом поддавалось осмыслению. Сейчас в это даже не верится, потому что многие тогдашние новшества ныне кажутся очевидными. Но в то время... А прокручивать старые записи и слышать, как мы смеялись, когда он делал что-то особенное — то, что сейчас кажется вполне обыденным... У.: Да и сейчас еще бывает: я читаю или слышу о некоторых случаях из его практики и чувствую, что начинаю улавливать то, что раньше не мог понять. X.: В разговоре он касался множества вещей, о которых, стоило его попросить, рассказывал подробно и глубоко. Но если вопроса не возникало, вскользь упомянутое так и оставалось вскользь упомянутым. Не помню, рассказывал ли я тебе об этом случае. Возможно, мы его не обсуждали. Помнишь историю об одной паре — муж и жена страдали энурезом, нашли друг друга, поженились и стали мочиться в постель уже совместно? Так вот, он дал им задание каждый вечер становиться на колени в постели, специально мочиться в нее, а затем ложиться спать в эту мокрую постель — и так тридцать дней подряд. Однажды, мимоходом, не помню почему, я спросил у него: "Но почему на коленях?" И он ответил: "Да они верующие. Они в любом случае каждый вечер перед сном молились, стоя на коленях". Так что даже это было спланировано. Он мог заставить их встать на кровать или что-то еще сделать. У.: Да, я в том же ключе вспоминаю его случай с женщиной, которую он заставил сесть на своего распоясавшегося ребенка. Я понял только после его второго или третьего рассказа об этом, что женщина переживала по поводу своей полноты, и это задание, ко всему прочему, как бы говорило ей: "Твой излишний вес порой может быть полезен". X.: То есть превращение недостатка в достоинство. У.: А я не заметил этой тонкости ни в первый раз, когда слушал эту историю, ни во второй. X.: Он работал так насыщенно, каждая деталь становилась столь важной — если как следует вникать в эти детали. Не будешь вникать, даже не заметишь, насколько они важны. Работая по проекту Бейтсона, мы интересовались параллелями между гипнозом и шизофренией. Поскольку есть много общих черт у шизофреника и загипнотизированного человека, нам было интересно, можно ли внушить шизофрению подобно гипнотическому состоянию и похожи ли эти состояния? Мы были первыми, кто изучал гипноз с Эриксоном, и постепенно начали осознавать, что соприкоснулись с новой школой психотерапии, неизвестной нам. И именно тогда начали вникать в то, как он лечил людей. По-моему, когда я стал практикующим гипнотерапевтом, мы с тобой вели занятия. У.: Да, и довольно долго, организовывали тренинги по гипнозу. X.: Я изучил гору материала о том, как гипнотизировать людей, но когда приступил к реальному лечению, увидел, что знать и уметь — совершенно разные вещи. Это был совсем иной вид гипноза, и я отправился к Эриксону, чтобы понять, в чем тут дело. У.: Да, тогда-то и возник у тебя старый трудный вопрос: "А теперь, когда вы в трансе, — что вы делаете?" X.: Мысль о том, что научный гипноз и гипноз клинический необязательно взаимосвязаны, до встречи с ним не приходила мне в голову. Он тогда проводил еженедельные вечера гипноза в Фениксе. У.: Да. Я был, по крайней мере, на одном из них. X.: Помню, что именно там мы записывали Рут. У.: Верно. Тот случай, о котором мы детально расспросили его, чтобы написать статью с комментариями об индукции транса. X.: Думаю, это была первая работа о гипнозе, в которой шаг за шагом прослеживается весь процесс гипнотического взаимодействия. После этого появились подобные статьи и о терапии. Но наша была первой. Он все время удивлял нас тем, что делал. По нашему мнению, его методы всегда чем-то отличались от принятых в то время. Помнишь самый необычный случай, который ты тогда услышал от него? У него была клиентка, психотик, — учительница, над головой которой парил молодой человек. Эриксон уговорил ее поместить этого молодого человека в шкаф в своем кабинете, чтобы он не мешал ей учить детей. Через некоторое время, когда женщина собиралась уезжать из города, она спросила: "А что, если в другом городе у меня будут приступы психоза?" И он сказал ей: "Тогда вы положите их в почтовый конверт и пришлете мне". И она присылала ему свои приступы в почтовых конвертах. Думаю, это был один из самых необычных случаев, о которых он мне когда-либо рассказывал. У.: И который он в конце концов поместил в свой шкаф. X.: Да, верно. Он знал, что однажды она вернется и проверит, хранит ли он ее галлюцинации. И он сберег их все. У него набрался целый ящик конвертов. Я сам помню, как он с трудом вытянул ящик шкафа, и в этом ящике лежала целая гора почтовых конвертов. У.: Да, этот случай трудно переплюнуть. X.: Это был необыкновенный случай — и по стремительности его мышления, и по тому, как он нашел связи между идеями. Помещение в шкаф молодого человека логически привело к помещению в конверт приступов психоза. Одно вкладывалось в другое. У.: Если вам мешает что-то, пусть провалится в болото. X.: Мне кажется, она же была клиенткой, которой чудился огромный медвежий капкан в центре комнаты. И он старательно обходил этот капкан, когда она была у него на приеме. Он был очень вежлив с пациентами. Своим ученикам я преподавал его терапию как "терапию вежливости", как способ приятия людей, объединения с ними и оказания им помощи без конфронтации. У.: Да, это определенно соответствует тому, что становится мне все яснее и яснее с каждым годом. Прими то, что тебе предлагает клиент. Не оспаривай это. Прими. Помнишь тот случай, много позже, когда он проводил гипнотическую демонстрацию с молодой женщиной, а ее парень узнал об этом и примчался, кипя от ярости? X.: Нет, не помню. У: Я думал, это было при тебе. Он продемонстрировал прекрасный образец приятия, вызвавшего одно из наиболее драматичных и быстрых изменений, которые я когда-либо видел. Все было очень просто. Когда он закончил демонстрацию, ему сказали, что за дверью стоит этот парень. Его не собирались впускать, но он был в бешенстве и хотел узнать, что там делают с его девушкой. Эриксон сказал: "Откройте дверь". Парень ворвался в зал, Эриксон повернулся к нему и произнес: "Очень рад познакомиться с вами. Так приятно, что на свете есть хотя бы один молодой человек, который стремится защитить свою даму и хочет быть уверенным, что ей не причинят вреда". Гнев растаял на глазах, так как Эриксон не высказал ни одного возражения. "Это замечательно. Как приятно это видеть". Многие смогли бы так среагировать? X.: Он был таким стремительным. Я помню как-то — кажется, мы были вместе — девушка с матерью пришли и постучали в его дверь. Оказалось, что эта девушка лежала в больнице штата и он помог ей вылечиться несколько лет назад. Она пришла повидаться с ним. Просто заглянула на огонек. Ну, он вышел к ней, поговорил немного и попросил жену сделать рисунок, а затем отдал его девушке. Она была мексиканкой. И она так обрадовалась портрету. Он точно знал, что ему нужно это сделать. Затем Эриксон что-то написал на рисунке и отдал ей. Она поблагодарила его за то, что он ее вылечил, и за все остальное, и ушла. Позднее, мимоходом, он спросил: "Вы заметили, где я подписал рисунок — на лицевой стороне или на обороте?" Мы понятия не имели. И он сказал: "Ну, ясное дело, на обороте. Я очень быстро принял это решение — ведь она будет вставлять портрет в рамку и обнаружит, что там для нее есть персональное послание, которого больше никто не сможет увидеть, потому что оно на обороте". Вот такие решения принимались практически мгновенно. Он всего 2-3 минуты говорил с той женщиной. Он знал, что подарит ей рисунок, что ей это будет приятно и поддержит ее. Он знал, что должен написать ей что-нибудь на рисунке, причем что-то личное, и не на лицевой стороне, на виду у всех, а на обороте. У.: Лицевая сторона была для всего мира, а оборотная — для нее лично. X.: И сделал он это так быстро. Он был одним из немногих психиатров, работающих с самыми разными пациентами. Он чувствовал себя одинаково легко и с бредящим психотиком, и с малышом, с которым играл в шарики. Разброс был потрясающий. У.: Думаю, он стремился работать с разными клиентами частично потому, что как бы опасался: "Мне станет скучно, если я не увижу что-то еще, если я не познакомлюсь со всеми проявлениями человеческой психики, если я не попробую справиться со знакомой проблемой по-новому". X.: Он мог посетить клиента дома, чего другие в то время не делали. Он мог пригласить клиента в ресторан или прийти к нему на работу. Сейчас такие поступки перестали быть дикови- ной, но в 50-е годы это было невероятно — иметь дело со столь широким кругом больных и работать вне своего кабинета. У.: Да, пожалуй, в то время многие — да фактически почти каждый психотерапевт — были связаны огромным количеством ограничений, которые они даже и ограничениями-то не считали. А Эриксон, и это касается как его личной жизни, так и практики, всегда избавлялся от любых рамок и ограничений, жил вне их. X.: И вне себя. У.: Точно. X.: Он к каждому случаю применял уникальный подход. Он очень быстро всматривался в человека и ставил диагноз. Недавно я прослушивал одну запись и обнаружил, что, будучи студентом, он осмотрел почти всех психически больных и почти всех преступников в Висконсине. Он осмотрел сотни людей. Он специально занимался этим, тем самым изучив все виды психопатологии, и познакомился с широким спектром отклонений, одновременно зарабатывая себе на жизнь. Но многие, запросто использующие какой-либо его прием, не осознают, сколько информации он накопил о людях, прежде чем сесть перед клиентом и быстро сделать то-то и то-то. У.: Да, они, я думаю, склонны воспринимать Эриксона как волшебника — но это совершенно не соответствует тому, как он работал. Потому что его работа основывалась на отточенном мастерстве, безупречной тщательности и точном расчете. Волшебство лишь в том, что искусство это было скрыто от окружающих. X.: И он так сердился, когда студенты хотели работать быстро, не осознав всю ситуацию. Весь этот магический реквизит вокруг него, когда он как бы отдыхает, а люди что-то делают, был вовсе не тем, что он понимал под природой психотерапии. Суть была в том, что вы должны знать свое дело. У.: Мне всегда было интересно — и твое упоминание обо всех его осмотрах больных напомнило мне, — как это он находил время делать все, что делал, ведь всю жизнь он делал так много. X.: И проводил часы над каким-нибудь автоматическим письмом или тому подобным. В своей личной жизни он был столь же умен, как и в работе с пациентами. Еще в колледже или в интернатуре — не помню точно когда — он начал интересовать- ся криминологией. По-моему, он тогда и статью свою первую по криминологии написал. Интересно, как он получил работу. Он начал еженедельно класть на стол одной шишки из криминального отдела Висконсина отчет обо всех совершенных за неделю преступлениях. Что-то в этом роде. Какой-то статистический отчет по преступности, чем Эриксон в то время интересовался. Однажды в понедельник отчета на столе не оказалось, и тогда босс послал за ним и сказал: "Эриксон, ты будешь уволен, если не будешь класть мне отчет, как раньше". И Эриксон ответил: "Да, но вы никогда не нанимали меня". Так он получил работу. Сначала проявил себя как ценный сотрудник, затем сделал так, что босс понял его ценность и зачислил в штат. Так он смог оплатить учебу. Он умел объединять разные вещи. Как-то в разговоре он упомянул, что из-за аллергии доктор порекомендовал ему постоянно жить в Фениксе, но время от времени совершать поездки. Так он и сделал: жил в Фениксе и ездил проводить семинары в другие города. Это было и частью его профессиональной деятельности, и необходимостью, вызванной состоянием здоровья. У.: Да, вероятно, в этом и состоит ответ на мой вопрос о том, каким образом он так много успевал. Он создавал сочетания и получалось, что он всегда делал несколько дел одновременно. X.: Еще он очень много работал — с семи утра до одиннадцати вечера: принимал пациентов, а выходные оставлял для тех, кто приехал издалека, чтобы провести с ним два-три часа. У.: Ты спрашивал о наиболее поразительном случае. Тот, что я хочу рассказать, конечно, не самый яркий, но когда Эриксон впервые рассказал о нем, показался мне самым загадочным. Сейчас, я думаю, мне кое-что ясно из его тогдашних действий. Но впервые услышав об этом, я ломал голову: "Про что все это? Что он делает?" К Эриксону приехал музыкант из Нью-Йорка. Он сказал: "Я так волнуюсь перед выступлениями, что не могу играть перед публикой". Милтон провел с ним два выходных дня. И почти все это время он читал ему длинные нравоучения — о том, как важно быть гибким. Длинные истории о том, как важно быть гибким при выполнении самых разных заданий, например, печатании на машинке. Я все думал: "А в чем же здесь лечение?" В общем, он все больше и больше злил этого музыканта. В конце концов, когда у парня уже совсем не осталось времени ни на какие вопросы, а нужно было торопиться на самолет, Эриксон говорит: "И если вы, со всем вашим опытом и мастерством, не можете выйти на сцену и что-то сыграть, не очень-то это гибко, не правда ли?" Я был ошеломлен. В этом было что-то очень важное, но что, я до сих пор не могу уловить полностью. X.: Знаешь, ты кое-что упустил в рассказе. Милтон сначала поведал парню о своей музыкальной глухоте, а затем сказал: "Давайте я объясню, как вам надо играть на пианино. Вам нужно нажимать на клавиши мизинцем немного сильнее, чем указательным, потому что мизинчик слабее, чем указательный". Для концертирующего пианиста сидеть и слушать, как Милтон, не имеющий музыкального слуха, объясняет технику игры на фортепиано... У.: Но это было частью общего плана... X.: Этот парень, ей-богу, должен был доказать, что он может... У.: Правильно. Он по кирпичику возводил повод для негодования вплоть до окончательной фразы, когда тот парень уже не мог спокойно мириться с его рассуждениями. X.: И единственным способом доказать Эриксону его неправоту, оставалось успешное выступление. Безусловно. У.: Кажется, часть моих тогдашних затруднений состояла в том, что, как и все остальные, я думал: да, есть хорошие побуждения и есть плохие побуждения, терапевты работают с добрыми побуждениями, и сами они полны добрых побуждений — понимают и сочувствуют тем, кто попал в беду. И в этом контексте понять методы лечения Эриксона было невозможно. X.: Тот парень не мог с ним не согласиться. Все, что Эрик-сон говорил, было правдой и было сказано доброжелательно и мягко. У.: Но с умыслом. X.: Помню, как он однажды сказал, что гораздо больше шансов на успех с клиентом, который преодолел 3000 миль, чтобы увидеть вас. Ибо вложив так много в то, чтобы просто добраться до места встречи, клиент чувствует, что обязан справиться со своей проблемой. Кое-что еще из того, что он нам говорил — в типичной для него манере. Он говорил: "Я все жду, когда ко мне придет женщина, у которой либо была очень важная добрачная связь, либо у нее сейчас внебрачная связь, и она не покажет мне этого манерой сидеть на стуле". И то, как он это говорил, не значило, что женщины всегда это делают. Скорее он имел в виду: "Я жду исключения, потому что они всегда это показывают тем, как садятся на стул". Его всегда интересовали исключения. Помнишь, как-то раз он пригласил нас к себе в кабинет — мы были в гостиной, — и мы зашли и увидели сидящую на стуле девушку, посмотрели на нее и вышли. Затем, когда она ушла, он снова позвал нас и спросил: "Что вы видели?" Помнишь это? У.: Да, помню, но смутно. Не помню, что я видел и чего не видел. X.: Я помню, что мы ответили: "Ну, это была женщина". И еще добавили, что она была в трансе. И он сказал: "Да, это верно". А потом он сказал, что нам бы следовало заметить, что правая сторона ее лица немного больше, чем левая. Что правая рука немного больше, чем левая. У нее были какие-то неврологические проблемы. Он это увидел и ожидал, что мы тоже заметим, но увы... То, как он спрашивал нас, было частью тренировки: он спрашивал очень неконкретно: "Разве вы не видите?" — и мы не знали, говорит ли он о гипнозе, трансе, этой женщине, жизни вообще или о чем-то еще. Но, без сомнения, видели мы средненько. У.: Я уверен, что он намеренно не давал нам подсказок и намеренно делал так, что мы не справлялись с заданиям, потому что считал — я уверен, — что для нас это поучительно и полезно. X.: И что в следующий раз мы справимся лучше. Будем более наблюдательны. Я разговаривал с ординаторами, которых он обучал, и они рассказывали, какого жару он им задавал, если те ошибались с диагнозом. Зато в следующий раз они очень внимательно наблюдали за больным. Я это помню. Его наблюдательность была поразительной. В то время нам было трудно переварить еще один интереснейший штрих его подхода: он считал манеру сидеть, движения пациентов сообщениями, посылаемыми лично ему. Не просто некими личностными проявлениями — он считал, что они что-то ему сообщают. Это давняя идея Грегори Бейтсона: невербальное поведение есть не просто отражение натуры пациента, а в некотором роде команда. Увидеть это было крайне трудно. Эриксон в этом отношении был очень "межличностен". Все, что пациенты делали при общении с ним, он воспринимал как сообщение. А мы это воспринимали как: "Какой интересный человек!" — и как-нибудь еще, в том же духе. У.: Нам полагалось взаимодействовать. X.: Верно. Мы часто спорили с ним о том, было ли что-то межличностным или нет. Но на том уровне он был абсолютно межличностным. Мы спорили с ним по поводу симптомов у жены — являлись ли они адаптацией к мужу, у которого была такая же или похожая проблема. И он часто, по крайней мере поначалу, в начале 60-х, описывал симптомы как независимый феномен — а лечил супругов, как будто все было наоборот. И это тоже убивало нас. Его терапия была межличностной, тогда как его теория таковой не являлась. У.: У него была способность оставаться верным своим идеям, если вы пытались обсуждать их или даже желали затеять дискуссию. Так было, когда мы развенчали его идею о сходстве между поведением шизофреника и поведением человека в трансе. Он, я помню, твердо стоял на своем, как и в других вопросах, которые я обсуждал с ним в последующие годы. Как-то, прочитав кое-что из Карлоса Кастанеды, я написал Милтону: "Интересно, встречался ли Кастанеда с Вами? Кажется, в образе Дона Хуана есть нечто, напоминающее Вас". И он прислал мне довольно раздраженный ответ: "Совершенно точно нет, и нет никакой связи". X.: Очень многие сейчас воспринимают Эриксона как культовую фигуру, как гуру, возможно, из-за немощи его последних лет. Когда мы с ним познакомились, он был молод и энергичен, и уделял колоссальное внимание контролю за голосом, речью, движениями тела и тому, как вы используете все это в терапии. И мне было так грустно, когда в старости он утратил контроль над своей речью и своими движениями. Было щемяще стыдно. Помню, как я однажды сказал, что хочу его заснять. Я хотел установить камеру у него в кабинете. Но он отказывался, говорил, что не хочет, чтобы его запомнили стариком, не способным толком говорить и лечить. Потом он все же согласился, и вот сегодня люди знают его в образе старика — к стыду нашему. У.: К счастью, кое-что осталось и от более раннего периода. X.: Удача и то, что он мог работать так же хорошо, как и раньше, несмотря на все свои недомогания. Люди, посетившие его, говорили: то, через что он прошел, просто невероятно. У.: В некотором смысле это было отражением всей его карьеры. Он всегда был человеком, делающим дело, несмотря на бесконечные болезни. X.: Всю свою жизнь. И он любил в каждом своем рассказе упомянуть: "Я тоже бывал в подобном непреодолимом положении". У.: Да. И ты уже знал, что за этим последует: "А вот, как я совершил невозможное". X.: Именно так он любил представлять любой случай. Он называл его непреодолимым, а затем показывал решение. И решение казалось столь очевидным... после того как он его принял. Помнишь случай с заторможенной Эни, о котором он нам рассказывал? У нее были приступы удушья и сердцебиения перед тем, как ложиться спать. Так он разговаривал с ней обо всех предметах в ее спальне — туалетном столике, портьерах... И затем сказал: "Конечно же, там есть и ковер". "Вы не упомянули кровать", — сказал я. Он ответил: "Сказав "Конечно же, там есть и ковер", я упомянул о кровати. Когда ты говоришь: "Конечно же, там есть и ковер" — ты упоминаешь о кровати, не упоминая о ней". И в очередной раз, как только он дал объяснения, все стало настолько очевидным, насколько до этого было неясным. У.: Да, и опять, если чему-то придается слишком большое значение, этому легче сопротивляться. А он вкладывал идеи в мозги окольным путем, и сопротивляться эти идеям было сложно, ведь он, собственно, ни на чем и не настаивал. X.: У него был способ вовлекать вас в гипноз, говоря лишь начало какой-либо фразы и заставляя вас самих закончить ее. Когда вы договариваете начатую им фразу, вы становитесь участником действа. Или другой вариант — вы завершаете начатое им дело. У.: Каждый обращает больше внимания на то, что говорит сам себе, чем на то, что говорит ему другой. Поэтому он начинал, а вы заканчивали сообщение, тем самым передав его самому себе. И ты был вынужден воспринимать все всерьез. X.: Существует фильм 1964 года, в котором он гипнотизирует пятерых женщин. Там есть кусок, о котором нам стоит вспомнить, так как, если я прав насчет того, что он делал, — а я говорил с ним об этом позже и уверен, что он согласился — это пример самого межличностного гипноза, который я когда-либо видел. Он говорит одной из женщин: "Меня зовут Милтон. Моя мать дала мне это имя. Это имя легко писать". Когда я смотрел этот фильм, было очевидно, что он ведет себя как ребенок. Рассказывая о регрессии, он часто говорил, что, когда возвращает клиента в детство, сам он туда не попадает. Клиент должен воспринимать его кем-нибудь вроде учителя. А в данном случае, я думаю, он сам напустил на себя "детскость", и женщине, чтобы присоединиться к нему, тоже пришлось стать ребенком. То есть он вызвал у нее регрессию, регрессировав сам. Не думаю, чтобы ты встречал что-нибудь более межличностное, чем такой стиль работы. У.: Я часто замечал, что его наиболее простые с виду приемы требовали очень тщательного разбора, чтобы докопаться до их сути. X.: Он, должно быть, на протяжении всех этих лет рассказал нам сотни случаев, обучая нас думать "так же просто", как сам это делал. У.: Да, у него в голове был невероятный запас случаев из практики. X.: Он обращался к примерам, о чем бы ни говорил. У него было их так много. Его наблюдения и диагностика были очень сложны. Простыми были интервенции. У.: И становились все проще и проще. X.: Думаю, что с возрастом он делал их более экономными. А эффективность его работы возрастала. С возрастом он становился все более склонным к конфронтации и, вероятно, поэтому люди считают его более требователь- ным терапевтом, чем он был на самом деле. Я думаю, он стал чаще прибегать к конфронтации, когда стал понемногу терять физический контроль над своим телом. Мы помним его очень принимающим и стремящимся к сотрудничеству терапевтом, но, думаю, многие его таковым не считают. У.: Я очень хорошо помню, насколько терпимым и ободряющим он был в свои молодые годы. И в то же время его хотелось опасаться, ибо его сила и проницательность, даже когда он принимал тебя, были очевидны. Будучи его клиентом, ты всегда немножечко дрожал. X.: И клиентом, и коллегой. Думаю, что и коллеги тоже его побаивались. У.: Да, пожалуй, многие его боялись. X.: Потому что у него была репутация человека, который воздействует не напрямую. У.: Не один Грегори волновался: "Он пригласил меня на ужин!" X.: Им было приятно, когда он был доброжелателен, но до конца в его доброжелательность они не верили. Не знаю, рассказывал ли я тебе о парне из Пало Альто. Этот человек пришел ко мне и спросил, могу ли я вылечить его дочь. Я поинтересовался: "В чем проблема?" Он ответил, что у нее депрессия или что-то в этом роде. Он сказал: "Милтон Эриксон лечил другую мою дочь, и с ней сейчас все в порядке". Этот парень был при деньгах, поэтому я спросил: "А почему вы и эту дочь не отведете к Милтону?" И он ответил: "Я боюсь". Я спросил: "Чего вы боитесь?" Он сказал: "Ну, когда я привел свою дочь, доктор Эриксон посадил меня в Фениксе на шесть месяцев под домашний арест. Не хочу ехать к нему и снова тратить шесть месяцев". Я сказал: "Возможно, на этот раз арест уже не понадобится". Я все-таки убедил его отвезти дочь к Эриксону. И действительно, на этот раз все обошлось без домашнего ареста. Милтон потом останавливался в этой семье, когда приезжал к нам в Пало Альто на один из семинаров. И они были в достаточно хороших отношениях, но все-таки тот парень до смерти боялся его. Не выполнить то, что сказал Эриксон, — ему такое и в голову не приходило. Какой же властью обладал Эриксон! У.: Я был пациентом Милтона всего пару встреч, но тоже боялся его. И до сегодняшнего дня не могу точно сказать, что он со мной тогда сделал. Могу только сказать, что в последующие после встречи с ним полтора года очень многое изменилось. Я вернулся домой, навсегда распрощался с лечением у психоаналитиков и решил, что должен понять: чем я могу заниматься самостоятельно? Это было мое последнее обращение к терапевту. В тот год я отправился на Восток, где жили родственники моей жены. И еще перенес серьезную операцию. X.: Да, верно. Ты перенес операцию на сердце, на которую все никак не мог раньше решиться. У.: Да. И вскоре был зачат наш первый ребенок. Вообще, масса всего случилось за тот год. И я не вполне понимаю как. X.: Обсуждал ли он с тобой прямо какую-нибудь из этих проблем? У.: Это может звучать достаточно странно, но я себе не совсем четко представляю, о чем точно мы с ним говорили. Хотя я не думаю, что все время был в трансе. X.: Ты хорошо поддаешься гипнозу. У: Но что-то случилось. X.: Я уверен, что кое-что ты помнишь. У: Ага. Но я не уверен, что даже Милтон мог позаботиться обо всем, что я должен забыть в последующие 20 лет. Что-то больше запало в душу, что-то стерлось из памяти. Давай на минуту снова вернемся к теме его упрямства. В каком-то смысле, я думаю, его упрямство — ему же в плюс. Потому что последнее, чему мы хотели бы содействовать, — это созданию образа непорочного человека. У Милтона были и ограничения, и обычные человеческие слабости, слава Богу. Он не был просветленным гуру, сидящим на вершине горы в конце длинного пути. X.: В том, что касалось гипноза или воздействия на людей, он был исключителен. Но в остальном — он был обычным парнем. Правда, общаясь с нами, он редко выходил из профессиональных рамок. Один или два раза после ужина он был просто приятным парнем. Но, как правило, он придерживался профессиональной позиции, не прекращая ни на миг обучать нас. Хотя он часто хвастался, и слабости у него были, это точно. У: Он просто был человеком. Когда он не хвастался, он не стремился быть тем, кем не был. X.: Да. Хвастовство было частью его как человека в том смысле, что он считал себя таким же, как все, а затем преодолевал это. У.: Было еще кое-что. Не знаю, недостаток ли это, но мы пару раз с этим сталкивались. Если ты помнишь, несколько раз мы приставали к нему с расспросами о его неудачах. Милтон говорил: "Да, я с радостью приведу вам пример". И приводил. Но в последний момент неудача каким-то образом превращалась в успех. Может, это было чем-то вроде слабого места, но... X.: Он как-то сказал, что не видит, чему можно научиться, обсуждая поражение, если не понимаешь, чем оно вызвано. И только тогда из поражения можно извлечь урок. У.: У него и в самом деле было, думаю, несколько очень жестких убеждений, некоторые из них я не разделял. Помню, как он рассказывал о случаях, которые, по его мнению, вообще не было смысла лечить. Сейчас я те случаи таковыми не считаю и не уверен, что считал тогда. Но его мнение тогда было однозначным или он просто имел твердые
|
||||
Последнее изменение этой страницы: 2016-04-25; просмотров: 209; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы! infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 18.116.12.7 (0.022 с.) |