Вкидд Эриксона в психотерапию

(1982)

Я представлю вам некоторые случаи из опыта личного обще­ния с Милтоном Эриксоном и попытаюсь передать мое понима­ние этого необыкновенного человека и его работы. Я много пи­сал об эриксоновской терапии, но ее основатель остается для меня загадкой. Хотя мы общаемся много лет, понять его до конца я никогда не мог. Проведя с ним в беседах сотни часов, я знаю его гораздо хуже, чем тех, с кем общаюсь поверхностно. За свою жизнь я изучал многих психотерапевтов, а Эриксона глубже, чем кого бы то ни было. Научившись многим из его те­рапевтических приемов, я использовал их в своей практике и преподавании. Не проходило и дня, чтобы я не применил в моей работе чего-либо из того, что узнал от Эриксона. И все же основные его идеи я ухватил лишь частично. Я чувствую, что если бы понял более точно то, что Эриксон пытался объяс­нить об изменении людей, мне бы открылись новые горизонты в терапии.

Эриксон никогда не делал секрета из своей работы. Вполне возможно, что он был самым открытым для публики терапевтом за всю историю психотерапии. На протяжении многих лет он проводил семинары и мастерские для больших аудиторий как у себя на родине, так и за рубежом. Он опубликовал более ста работ. Тысячи посетителей, поодиночке и группами, приезжа­ли поговорить с ним. Его лекции, демонстрации и беседы запи­сывали на пленку чаще, чем любого другого практикующего те­рапевта. Он щедро отдавал себя и свои знания всем заинтересо­ванным. И хотя Эриксон любил показывать, что вам еще учиться и учиться, он никогда не пытался казаться загадочным или непонятным. Он старался упростить и объяснить свои идеи так, чтобы их мог понять любой. Порой он терялся, когда мно­гие из нас понимали его идеи лишь частично. Сколько раз на

протяжении многих лет я спрашивал его, почему он делает что-то в терапии, а он отвечал: "Это же очевидно". Я говорил: "Нет, Милтон, это не очевидно" — и продолжал расспрашивать его только для того, чтобы обнаружить новую и неожиданную сложность в его мыслительном процессе.

Полностью понять Эриксона мешала не только необычная природа его идей. Одной из помех было то, как он разговари­вал с людьми. Всякий раз Эриксон стремился говорить на язы­ке собеседника. Его стиль лечения и обучения отличало стрем­ление подстраиваться к чужому языку. Этот стиль "принятия" языка другого как способ единения с собеседником давал тера­певтам, придерживавшимся диаметрально противоположных те­орий, ощущение того, что Эриксон работает в рамках их идео­логий. Он мог говорить на языках различных научных парадигм, поэтому коллегам и пациентам часто казалось, что они разделя­ют и понимают его теории, а позже они бывали удивлены ка­кой-то неожиданной идеей. Собственные убеждения и предпо­сылки Эриксона не были самоочевидны. Когда кто-нибудь спрашивал его о теории, ответом часто был рассказ о каком-либо случае из практики, являвшийся метафорой со многими следствиями.

Эриксон вкрапливал в разговор истории так, что люди раз­личных взглядов видели в его метафорах собственные идеи. Каждый эпизод рассказывался так, что абсолютно не похожие друг на друга люди думали, будто он предназначается именно им. Однажды мои практиканты посетили Феникс и встретились с Эриксоном. Вернувшись, они рассказали об увиденном и ус­лышанном. Один из практикантов упомянул историю, которую Эриксон рассказал именно о нем. Но девушка из группы возра­зила, что эта история на самом деле была о ней. А третий зая­вил, что эти двое ничего не поняли, так как на самом деле эта история связана с его собственным опытом. Оказалось, что каждый член группы был уверен, что получил личную метафору от Эриксона, рассказанную специально для него. Каждый чув­ствовал себя по-настоящему понятым Эриксоном и понявшим Эриксона. И это несмотря на то, что все они были людьми с различным уровнем подготовки, а метафорами являлись исто­рии и клинические случаи, которые Эриксон и раньше много раз рассказывал (хотя каждый раз он рассказывал их по-друго-

му). Некоторые из них я слышал за несколько лет до этого и считал, что они предназначены персонально для меня.

То, что Эриксон беседовал всегда одновременно на несколь­ких смысловых уровнях, также осложняло создание четкой кар­тины его взглядов. Когда его спрашивали, что делать с какой-нибудь терапевтической проблемой, Эриксон давал совет и обычно рассказывал случай из практики, показывая, как он сам работал с похожей проблемой. Однако этот пример не был просто описанием какого-то случая. Он мог быть одновременно и метафорой, направленной на изменение или решение личной проблемы спрашивающего. То есть Эриксон мог говорить о слу­чае так, что одновременно и сообщал слушателю об общей при­роде проблемы, и показывал, как применить конкретный тера­певтический прием, и вдохновлял или подталкивал человека к изменению в его личной жизни или мировосприятии.

Одним из главных умений Эриксона была способность воз­действовать на людей скрыто. В этом заключалась одна из при­чин того, почему многие люди чувствовали себя в его присут­ствии напряженно. Каждый, кто говорил с Эриксоном, не мог быть точно уверен, получает ли он только профессиональный совет или же еще и искусное указание на решение невысказан­ной личной проблемы. История или случай из практики — это аналогия, проводящая параллель между различными ситуация­ми. Случай из практики, связывающий терапевтический прием и проблему, мог быть также аналогией между собеседником Эриксона и пациентом из описываемого случая. Эриксон лю­бил изменять людей незаметно для них самих. Если они были настороже и сопротивлялись идее, которую предлагал им Эрик­сон, на самом деле существовала другая идея, которую он стре­мился им внушить. Он любил предлагать одну идею для сопро­тивления и, по крайней мере, еще одну — для воздействия.

Эриксон рассказывал один и тот же случай для разных людей по-разному. Суть случая оставалась неизменной, но то, на чем он делал акцент, зависело от аналогии, предназначенной конк­ретному слушателю. Этот сложный процесс метафорического влияния проходил в ходе обычной беседы или во время рядовой консультации. Казалось, что ему скучно делать что-то одно и требуется общение более глубокое и сложное.

Все, что Эриксон делал и говорил, имело множественные цели, и обучал он через сложные аналогии. Поэтому трудно

четко сказать, что его взгляды описывает та или иная идея или тот или иной метод. Его теория была предложена нам в виде метафор, каждая из которых приложима ко множеству явлений, передана через разнообразные аналогии, раскрыта разным лю­дям с разных сторон и меняется в зависимости от социального контекста.

Основная сложность в формулировании элементов новизны в эриксоновских теориях состоит в проблеме языка. Он говорил о новых предпосылках относительно человека и путях его измене­ния на языке, созданном для выражения прошлых взглядов. (Здесь вспоминается Гарри Стак Салливан, который пытался описать межличностные отношения на языке, созданном для описания личности.) Я думаю, Эриксон открыл миру глаза на нечто совершенно новое — на сложность межличностного влия­ния (по крайней мере, таковы были идеи, о которых он мне рассказывал). Однако в его распоряжении был лишь язык, со­зданный для выражения совершенно иного представления о лю­дях. Язык терапии индивида просто не подходит для описания эриксоновской терапии.

Думаю, что язык гипноза и гипнотерапии слишком примити­вен и ограничен, чтобы охватить всю сложность эриксоновского метода наведения транса и использования в терапии гипнотичес­кого воздействия. Как можно на языке "сна" говорить о гипно­тическом внушении, когда человек погружается в гипноз, про­должая ходить по комнате? Или как можно на языке "бессозна­тельного" говорить о сложном межличностном воздействии транса во время беседы? Например, Эриксон пытался объяснить тот факт, что гипнотизируемый, следующий установке на отри­цательную галлюцинацию, должен видеть объект, чтобы его не видеть. Для описания этого явления Эриксон иногда использо­вал термин "бессознательное осознание". Хотя по определению термин "бессознательное" есть нечто за пределами сознания или осознания.

Конечно, такая терминология слишком громоздка для описа­ния тонких процессов, интересующих Эриксона. Он разрабаты­вал новые пути понимания людей, гипноза и психотерапии, не создавая при этом языка, на котором можно описать эти новые представления. Это сравнимо с попытками говорить о кванто­вой теории на языке мер и весов. Я уверен: именно поэтому он все больше и больше обращался к метафоре, которая не может

служить для точного описания явления, но может отразить в себе всю его сложность.

Многим не довелось видеть Эриксона. Другие слишком мо­лоды и видели его только старым. Он был потрясающим чело­веком, даже будучи старым и больным и передвигаясь в инва­лидной коляске. Однако я хотел бы рассказать о том, каким он был в зрелые годы, когда был полон сил*. Воздействовала не только его личность, но и репутация гипнотизера, влияющего на людей помимо их сознания. Многие люди просто-напросто боялись его.

Могущество Эриксона открылось мне, как только я о нем уз­нал. В 1953 году, работая в рамках проекта Грегори Бейтсона по изучению коммуникации, я попросил Бейтсона помочь по­пасть на семинар к одному гипнотизеру, приехавшему в Сан-Франциско. Я хотел изучить коммуникативные аспекты гипно­за. Бейтсон спросил, кто проводит семинар, я ответил, что, кажется, Милтон Эриксон. "Я позвоню ему, — сказал Бейт-сон, — и спрошу, можешь ли ты принять участие". Так я уз­нал, что Бейтсон знаком с Эриксоном, впрочем, как с каж­дым, кто имел вес в сфере социальных наук. Оказалось, что Бейтсон и Маргарет Мид консультировались с доктором Эрик­соном и его супругой по поводу фильма о плясках в состоянии транса, снятого на острове Бали. Главный вопрос был в том, как определить момент вхождения танцоров в масках в состоя­ние транса. (Кстати, именно Бейтсон и Мид подтолкнули Эриксона к опубликованию выдающегося описания коммуника­ции в статье "Изучение экспериментального невроза, внушен-

* Большинство людей, к сожалению, представляют себе Эриксона хруп­ким стариком, разговаривающим с большим трудом. В годы своего расцвета он контролировал звуки голоса и движения своего тела лучше, чем кто-либо из известных мне людей. Это было частью его мастерского влияния на людей. У него была невероятная способность к взаимодействию с людьми. К сожале­нию, осталось слишком мало видеозаписей. Несколько лет назад я попросил разрешения записывать его работу, но он ответил, что этого делать, пожалуй, не стоит. Он не хотел, чтобы его помнили как беспомощного, с трудом гово­рящего старика. В конце концов он разрешил съемки, и многие теперь знают его только по последним годам жизни и не представляют, каким он был на вершине своих возможностей.) Я думаю, его успех как психотерапевта частич­но был результатом исходящей от него силы.

ного под гипнозом, при лечении преждевременной эякуля­ции").

Бейтсон позвонил Эриксону в гостиницу в Сан-Франциско и спросил, могу ли я посещать его семинар. Эриксон сказал, что будет этому рад. Затем они еще какое-то время непри­нужденно болтали, после чего Бейтсон положил трубку и зая­вил: "Этот человек своими манипуляциями хочет заставить меня поехать к нему в Сан-Франциско и поужинать с ним". Я очень интересовался межличностными манипуляциями и с любопытством спросил: "А что он вам сказал?" Ответ был та­ков: "Он сказал: "Почему бы тебе не приехать ко мне в Сан-Франциско и не поужинать со мной?" Даже самые обыкновен­ные прямые высказывания Эриксона рассматривались Грегори Бейтсоном и многими другими, боявшимися власти Эриксо­на, как манипуляции.

Эриксон явно наслаждался своей репутацией могущественно­го человека, который может влиять на людей независимо от того, осознают они это или нет. Я вспоминаю один случай с Доном Джексоном на семинаре Эриксона. Во время дискуссии о гипнозе Джексон без конца крутил и вертел в руках каран­даш. В какой-то момент он сказал: "Я никак не могу прекра­тить вертеть этот несчастный карандаш. Милтон, мне кажется, это твои проделки". "Ладно, — ответил Эриксон, — но пока продолжай вертеть". Он еще немного поговорил с Джексоном, а затем дал команду оставить карандаш в покое. Я хотел узнать побольше о его методах внушения особого поведения во время обыкновенной беседы и потому запомнил этот случай. По­зднее, в личной беседе, я спросил Эриксона, что же он тогда такое хитрое сказал или сделал, что заставило бедного Джексо­на издеваться над карандашом. "Да ничего я с ним не делал, — сказал Эриксон. — Джексону просто показалось, что это моя работа, вот я и воспользовался случаем".

Чтобы проиллюстрировать еще один аспект величия Эрик­сона как гипнотизера и человека, я хотел бы рассказать об одном случае, который произвел неизгладимое впечатление на меня и на Джона Уикленда. Однажды мы пригласили Эриксона поужинать в мексиканский ресторан. И скажу я вам, это был подлинный мексиканский ресторан, в чем я убедился, приправив блюдо небольшим количеством их стан­дартного острого соуса. Я задохнулся, и глаза мои непроиз-

вольно наполнились слезами. Эриксон начал высмеивать меня, и как-то из этого разговора само собой обозначилось, что лично он, Эриксон, может выдержать соус любой остро­ты. Для демонстрации он послал официантку за шеф-пова­ром, и когда тот пришел, Эриксон попросил его приготовить и принести нам наиострейший соус, какой только можно. Шеф-повар с удовольствием принял вызов. Через какое-то время он вернулся с некоей субстанцией на блюдце и поста­вил ее перед Эриксоном. Он остался посмотреть, как же по­сетитель справится с этим адским месивом. Эриксон взял ложку, набрал в нее соуса, положил в рот, покатал языком. Его лицо не изменило своего выражения, на глазах не появи­лось ни единой слезинки. "Вкусно", — сказал он. На меня это произвело впечатление, и оно многократно усилилось, когда я посмотрел на остолбеневшего повара-мексиканца.

Помимо умения влиять на людей, в Эриксоне было что-то, не позволяющее людям противоречить ему. Я вспоминаю, как один психиатр рассказывал мне о своей встрече с Эрик­соном в Фениксе. Психиатр был серьезным, ответственным человеком, занимающим видное положение. Он сказал мне, что они общались с Эриксоном восемь часов подряд, и он даже не смог пообедать, так как Эриксон не сделал переры­ва. Он сказал мне, что был страшно голоден. Я спросил его, почему он не сказал Эриксону, что хочет есть. Он отве­тил, что как-то не мог прервать Эриксона, когда тот расска­зывал ему о психотерапии. Прошли месяцы, но этот человек все еще злился, что его довели до такого голода. И тогда я сказал ему, что, судя по всему, Эриксон считал его важной персоной, ведь он редко тратит восемь часов на одного посе­тителя, так что это был своего рода "комплимент действи­ем". Такая мысль понравилась психиатру — и, надеюсь, по­могла ему простить потерянный обед.

Эриксон всегда достаточно уверенно обращался со своей вла­стью. Он никогда не возражал против того, чтобы получить или использовать ее. Он рассказывал, как его включили в список врачей страховых касс и "там не было главного, так что я взял руководство на себя".

При такой готовности обладать властью, слава Богу, он был очень доброжелательным человеком. Было бы несчастьем, если

бы такое влияние, каким он обладал, использовалось в разру­шительных целях. Он был не просто доброжелателен — он по­стоянно стремился помогать людям как в своем кабинете, так и вне его.

Я часто удерживаю терапевтов от стремления помочь. Я не верю в то, что помощь должна быть навязана людям — лече­ние не следует начинать до тех пор, пока о нем не попросят. Однако в отношении Эриксона эта проблема меня никогда не беспокоила. Он принимал решение изменить кого-то, кого, по его мнению, следовало изменить, вне зависимости от того, просит тот его об этом или нет. Я никогда не сомневал­ся в этичности и доброжелательности его намерений, как ни­когда не подозревал его в стремлении эксплуатировать людей для личной выгоды.

Похожая проблема возникает в связи с использованием от­дельных людей или целых семей в демонстрациях перед аудито­рией. Я против использования людей в учебных целях и считаю это эксплуатацией. Но я никогда не относил это на счет Эрик­сона — он не просто использовал людей для демонстрации свое­го искусства перед огромной толпой на своих семинарах, он в это время проводил с испытуемыми лечение гипнозом. Он все­гда устраивал так, что человек получал прямую выгоду, разре­шая поэксплуатировать себя на демонстрации. При этом Эрик-сон оберегал гипнотизируемого от того, чтобы внушаемые из­менения стали известны публике. У него была способность с помощью необыкновенного владения языком вести личную бе­седу с гипнотизируемым в ходе публичной демонстрации гип­ноза.

Хотя Эриксон и осуждал сценический гипноз как таковой, сам он был превосходным исполнителем публичных демонстра­ций. Он мог одновременно обучать студентов технике гипноза, проводить психотерапию с гипнотизируемым, иллюстрировать обсуждаемую проблему коллеге и развлекать публику. Скорости его работы мог бы позавидовать любой профессионал сцены.

В качестве примера мне вспоминается одна демонстрация, проведенная Эриксоном перед большой аудиторией. Он вызвал добровольца, и на сцену поднялся молодой человек. Он сел на стул рядом с Эриксоном. Единственной трансовой индукцией стала просьба положить руки на колени, после чего Эриксон спросил: "Вы хотите и дальше видеть свои руки на коленях?"

Молодой человек ответил, что хочет. Задав еще какой-то незна­чительный вопрос, Эриксон сделал знак своему помощнику, сидящему с другой стороны, тот поднял руку молодого человека вверх, и она осталась в воздухе. "Сколько у вас рук?" — спро­сил Эриксон. "Две, конечно", — ответил парень. "Я бы хо­тел, чтобы вы их считали, когда я буду на них указывать", — попросил Эриксон. "Ладно", — немного снисходительно про­изнес тот. Эриксон показал на ладонь на одном колене, и па­рень сказал: "Одна". Эриксон указал на пустое второе колено, на котором молодой человек ранее согласился видеть руку, и он сказал: "Две". Затем Эриксон показал на руку, зависшую в воз­духе. Молодой человек в изумлении уставился на нее. "А как вы объясните наличие и этой руки?" — спросил его Эриксон. "Не знаю. Я, наверное, в цирке", — пробормотал парень. Эта гипнотическая индукция длилась примерно столько времени, сколько заняло у вас чтение ее описания.

Настоящим удовольствием было наблюдать, как Эриксон проводил свои демонстрации на сцене. Наиболее интересными были его демонстрации работы с сопротивлением гипнозу. Он начинал с того, что приглашал добровольца из публики под­няться к нему на сцену и оказывать гипнотизеру сопротивление. Как всегда, у Эриксона сопротивление клиента превращалось в сотрудничество.

Эриксон любил показывать, что наведение транса не может быть описано просто, ведь к трансу ведет множество путей. Вспоминаю одну демонстрацию, на которой он показал, что транс можно навести, вообще не используя слов. Он попросил выйти на сцену человека, готового сопротивляться гипнозу. На сцену поднялся молодой человек. Эриксон стоял себе на сцене, ничего не делая и ничего не говоря, а молодой человек погру­жался в состояние транса. Позже я спросил Эриксона, какой же искусный и незаметный прием он применил для достижения такого результата. Он ответил, что транс был внушен именно "ничегонеделанием". Молодой человек вышел на сцену перед аудиторией для того, чтобы его загипнотизировали, а Эриксон стоял и не делал решительно ничего. "Кто-то ведь должен был поработать, вот этот парень и загипнотизировал себя сам", — сказал мне Эриксон.

Я вспоминаю время, когда был зеленым новичком и только начал учиться терапевтическому гипнозу. Я сажал перед собой

пациента и проводил процедуру наведения транса от начала до конца. В какой-то момент я стал замечать, что многие погру­жаются в транс, как только садятся передо мной на стул, и что­бы начать гипнотизировать, я их сначала бужу. Я начал пони­мать, а после демонстраций Эриксона пришел к убеждению, что, когда клиент приходит с целью загипнозироваться, от гип­нотизера требуется только одно — не мешать ему. В процессе гипноза Эриксон использовал социальный контекст и всегда мыслил в масштабах больших, нежели пара клиент-гипнотизер. Гораздо легче загипнотизировать человека на сцене, в триаде аудитория — гипнотизируемый — гипнотизер, чем в кабинете наедине с терапевтом.

Кроме способности влиять на людей помимо их сознания, у Эриксона была еще одна черта, из-за которой люди чувствовали себя не в своей тарелке, общаясь с ним. Он был чрезвычайно наблюдателен и мог буквально читать мысли человека по его позе и движениям тела. Он всегда подчеркивал, что терапевт должен быть проницательным наблюдателем и рассматривать позы и телодвижения как своего рода язык.

Эриксон любил тренировать наблюдательность своих стаже­ров. Однажды мы с Джоном Уиклендом приехали к Эриксону и он позвал нас в свою приемную взглянуть на пациентку, сидев­шую на стуле с закрытыми глазами. Позже, когда женщина ушла, Эриксон спросил, что мы увидели. Вопрос был таким общим, что мы просто не знали, что ответить. И мы начали с умным видом рассуждать о том, что замеченный нами факт яв­лялся женщиной и что, вероятно, она была в трансе. Эриксон прервал наши наблюдения, и спросил, заметили ли мы, что одна сторона лица у женщины была чуть-чуть больше, чем дру­гая, а ее правая рука была немножко больше левой. Он сказал, что это весьма важно для постановки диагноза, и мы были вы­нуждены с ним согласиться.

Обычно людям не нравится, когда за ними наблюдают, и поэтому стажерам Эриксона приходилось тяжело. Однажды мне довелось побеседовать с психиатром, который много лет назад работал в психиатрической клинике в Мичигане и учился у Эриксона. Он рассказал мне, какое уважение, если не страх, местные психиатры испытывали к Эриксону. По его словам, Эриксон был очень требователен к студентам — он задавал воп­рос и ждал ответа, уставившись на бедолагу особым взглядом,

который они называли "окуляр фиксированный". Его наблюда­тельность, на развитии которой у студентов он всегда настаи­вал, была поистине легендарной. Например, этот же психиатр рассказал мне, что однажды его жена шла через двор больницы и Эриксон остановил ее. "Вы беременны, не правда?" — спро­сил он. "Да, — ответила она удивленно, так как сама только что узнала об этом. — Откуда вы знаете?" И Эриксон ответил: "Цвет вашего лба изменился".

Эриксон был очень требовательным к себе как к врачу и такую же требовательность проявлял к своим практикантам. Он ожидал от терапевта тонкой наблюдательности, но еще больше — широкого спектра умений. Он подчеркивал, что терапевт должен использовать движения тела и позу для воз­действия на пациента. Часто он показывал, как движением головы или другой части тела следует выделять особо значи­мую идею. Он также считал, что терапевт должен уметь конт­ролировать свой голос, чтобы при передаче какой-либо мысли окрашивать слова разной интонацией. Он любил делать уда­рение на определенных словах в предложении и тем самым строить параллельное утверждение. Рассказывая о том, как давать пациенту объяснения, Эриксон в два раза усиливал ло­гическое ударение. Ведь порой различие, которое он подчер­кивал, было столь неуловимым!

Эриксон ожидал от врача глубокого знания психопатологии, тонкого понимания людей и их обычных социальных ситуаций, здравого смысла, острой наблюдательности и умения выражать себя в широчайшем спектре — от крайней авторитарности до полной беспомощности. Он также считал, что терапевт должен с актерским мастерством управлять своим телом и голосом. По­наблюдав за Эриксоном, я начал осознавать, какие качества необходимы, чтобы стать настоящим мастером психотерапии. Тогда же я стал подумывать о смене профессии — почему бы не заняться тем, что требует меньшего напряжения, например, преподавание или консультирование.

Одним из наиболее важных качеств Эриксона, пронизываю­щим всю его работу, было чувство юмора. Он находил смешное в любом явлении и обожал шутки, головоломки, каламбуры и неожиданные речевые обороты. Я уверен, что именно юмор уберег Эриксона от злоупотребления своей властью. Абсурд­ность человеческой природы и человеческих проблем часто ста-

новилась предметом его шуток. Приведу пример. Однажды я советовался с ним по поводу одной молодой пары. Жена зли­лась на мужа за то, что он ходит за ней по пятам, особенно ког­да она по выходным занимается домашним хозяйством. Она шла на кухню — он отправлялся туда же, она выходила из дома — он выходил вслед за ней. Но больше всего ее раздражало, что он ходил за ней из комнаты в комнату, когда она пылесосила. Она пыталась запретить ему это делать, но он сказал, что старается остановиться, но почему-то не может.

Я спросил Эриксона, что же мне делать с этой парой. Он ответил, что решение здесь ясно, как божий день. Мне следует побеседовать с женой об этой проблеме и добиться ее согласия выполнять мои указания. В следующую субботу она должна пы­лесосить ковры, как обычно, и молча терпеть сопровождающего ее мужа. Закончив чистку ковров, она должна вынуть из пыле­соса мешочек с пылью, снова пройтись по всем комнатам и вез­де насыпать на пол кучки пыли. Она должна сказать: "Так-то вот", — и не прикасаться к этой грязи до следующей субботы. Я проинструктировал жену так, как предложил Эриксон. Муж перестал ходить за женой по квартире.

Эриксоновская терапия, более чем какая-либо другая, зас­тавляет нас усомниться, подходит ли обычная логика для объяс­нения поведения и проблем человека. Эриксон прекрасно ужи­вался с парадоксом, в то время как многие люди пытаются его избежать. И когда мог, он строил свои действия в рамках пара­докса. Позвольте мне привести пример.

Уникальной особенностью Эриксона был его интерес к экс­периментам над людьми и ситуациями. Он ставил эксперимен­ты не только в лаборатории, но, чтобы избежать лабораторной искусственности, и в реальных жизненных ситуациях. В какую бы группу людей Эриксон ни попадал, он, как правило, начи­нал экспериментировать, чтобы увидеть, как тот или иной че­ловек реагирует на то или иное воздействие. Однажды он мне рассказал, что на вечеринках частенько выбирает какого-нибудь человека и, уставившись на него "фиксированным окуляром", следит за его реакцией. Или же он ставил перед собой задачу заставить кого-то пересесть с одного стула на другой, не говоря ему об этом прямо. Иногда такие действия были попыткой за­щититься от скуки в ситуациях, которые его активный мозг на­ходил слишком обыденными. Иногда это был запланированный

эксперимент, который необходимо провести в определенной об­становке. Я вспоминаю один такой эксперимент, в котором Эриксон хотел показать, как можно заставить человека забыть о чем-то, постоянно ему об этом напоминая. Эриксон был масте­ром контроля над амнезией и работал с ней как во время гипно-терапевтических сеансов, так и при обычном общении. Итак, описанный им эксперимент. Эриксон проводил семинар с группой студентов. Все сидели вокруг стола, при этом Эриксон усадил справа от себя парня, который был заядлым курильщи­ком. Как раз в тот момент у парня кончились сигареты. Когда все обсуждали важную тему семинара, Эриксон повернулся к молодому человеку и предложил ему сигарету. Как только тот потянулся к пачке, Эриксону задали вопрос слева. Поворачива­ясь, чтобы ответить на вопрос, Эриксон как бы нечаянно убрал сигареты, прежде чем парень успел взять хотя бы одну. Группа продолжила дискуссию, и тогда Эриксон словно бы вспомнил о своем предложении. Он повернулся к молодому человеку и сно­ва протянул ему пачку — и снова у него слева что-то спросили, и он опять "рассеянно" убрал сигареты, поворачиваясь для отве­та. Разумеется, все это было заранее спланировано: все студен­ты в группе, кроме "жертвы", знали об эксперименте. После того как процедура повторилась несколько раз, молодой человек утратил интерес к сигаретам и не реагировал, когда ему предла­гали закурить. В конце семинара студенты спросили, удалось ли ему все-таки закурить. И оказалось, что молодой человек совершенно не помнил, что ему что-то предлагали — у него возникла амнезия. По мнению Эриксона, важным было воз­никновение депривации, когда за предложением шел "отказ". Молодой человек видел, что вины Эриксона нет, однако он все же был лишен того, к чему стремился. Результатом такой клас­сической "двойной связи" и была амнезия — забывание всей последовательности действий.

Постоянные эксперименты такого рода не только привели Эриксона к глубокому пониманию человеческого поведения, но и подтолкнули его к созданию новых терапевтических приемов. Например, для помощи людям, зависимым от транквилизато­ров, Эриксон придумал особую процедуру. Если бы он просто отказывался выдать рецепт на лекарство, человек обратился бы к другому врачу с той же просьбой. Эриксон поступал иначе: когда его просили, он соглашался выписать рецепт и начинал

искать среди бумаг на столе чистый бланк. Во время поисков за­вязывалась чрезвычайно интересная беседа с пациентом. Беседа продолжалась, пока не заканчивалось время приема. Только придя домой, пациент спохватывался, что ему забыли дать ре­цепт. Больной не шел к другому врачу, так как его лечение у Эриксона не было завершено. Он не мог обвинить Эриксона в депривации, так как тот, казалось, горел желанием выписать рецепт и не сделал этого лишь по рассеянности. То есть проис­ходило то же, что и в описанном случае с сигаретами. Эриксон говорил, что в дальнейшем человек постепенно терял интерес к лекарствам и затем забывал о них совсем.

Многие из нас с трудом усваивали техники Эриксона, так как для их выполнения требуется немалое мастерство. Обучение искусству межличностного взаимодействия не входило в курс академического образования психотерапевта. Одной из ценнос­тей гипноза было обретение навыка директивности. Обучаясь гипнозу, человек постигал, как мотивировать людей, как на­правлять их действия в нужное русло, как добиваться ответа и т. д. Эриксон не просто выполнял некое воздействие, он был вовлечен в межличностный процесс наведения транса, и это выделяло его из ряда гипнотизеров. Он утверждал, что гипно­тическое наведение нужно варьировать в зависимости от личнос­ти самого терапевта, клиента и определенной ситуации, в кото­рой они находятся. Он рассматривал каждое гипнотическое вза­имодействие как нечто уникальное.

Сейчас молодежи, возможно, сложно понять, что значили идеи Эриксона тогда, когда официальная идеология была иной. Например, в пятидесятые годы я участвовал в исследованиях Г. Бейтсона в больнице Общества ветеранов. Я изучал способы об­щения и проводил психотерапию с одним психотиком. Помимо всего прочего он рассказывал о том, что у него в животе це­мент, и порой казался абсолютно убежденным в этом. Он по­стоянно жаловался на пищеварение и ужасные ощущения в же­лудке. В то время наиболее передовая часть психиатров продви­нулась — или углубилась — к бессознательному. От увлечения генитальной стадией и эдиповым комплексом все перешли к изучению роли оральной стадии в возникновении психозов. В то время распространенным было утверждение, что все мечты человека направлены на грудь. Основополагающей причиной всех расстройств была, по словам Джона Роузена, "каменная

грудь матери и отрава молока". Находясь в авангарде, я, конеч­но же, втолковывал бедняге о его матери и оральной фиксации и прочем, что считал причиной его мании о цементе в животе. Логика символизма была неопровержима.

Примерно в это время я начал общаться с Эриксоном и как-то спросил его, что бы он сделал с рассуждениями пациента о воображаемом цементе в животе. Эриксон ответил: "Я бы по­шел с ним в больничную столовую и попробовал пищу, кото­рую им там дают". Я был поражен поверхностностью подхода к проблеме. Но Эриксон продолжал: он рассказал бы пациенту о пищеварении и о том, какие продукты перевариваются легко, а какие — трудно. Я чувствовал, что Эриксон просто понятия не имеет о том, как нужно работать с подобными психотическими маниями. И только спустя какое-то время я совершенно случай­но заглянул в больничную столовую и попробовал то, что вы­нуждены были есть больные. С этого момента я стал подходить к делу реалистичнее и начал думать, что лечение пойдет успеш­ней, если пациент выйдет из больницы в реальный мир, а не будет продолжать сидеть в палате и жаловаться на желудок.

Спустя несколько лет, когда наша работа по проекту продви­нулась достаточно далеко, Эриксон все так же намного опере­жал и нас, и время. Вспоминаю 1958 год, когда я какое-то вре­мя лечил оторванных от реального мира психотиков. При этом мы даже проводили терапию со всей семьей. Вдохновленные от­крытием коммуникативного подхода, мы старались наладить связи между детьми и родителями и добиться их свободного вы­ражения чувств и мыслей друг о друге. Нашей целью были бо­лее гармоничные и близкие взаимоотношения между членами семьи. Я рассказал о нашем подходе Эриксону, и он заявил, что, по его мнению, стремление добиться близости между под­ростками психотиками и их родителями — ошибка. "Это непод­ходящий возраст для близости, — сказал он. — Это возраст, когда юная личность должна рвать семейные связи". Я, конеч­но, подумал, что Эриксон не понимает важности коммуника­тивной теории и не знаком с новым развиваемым нами подхо­дом, подразумевающим опору на семью. И лишь спустя не­сколько лет я понял, что решение проблем подростка-психотика лежало не в достижении единства с семьей, а скорее в том, чтобы помочь родителям и подростку разъединиться и сделать это максимально безболезненно.

Мне не хочется создавать впечатление, будто Эриксон всегда опережал нас и все знал, ничему не учась. Мы тоже оказывали на него влияние, как однажды я с удивлением обнаружил. В те дни у Эриксона был собственный способ проведения психотера­пии шизофреников. Например, его пациенткой была учитель­ница, которую время от времени посещали видения. Он убедил ее хранить галлюцинации в шкафу в его приемной, где они мог­ли бы быть в безопасности и не мешали ей работать. Она так и сделала и навещала Эриксона лишь для того, чтобы положить в шкаф новую галлюцинацию. Через какое-то время она решила переехать в другой город, но волновалась, что в тяжелую мину­ту не сможет обратиться за помощью к доктору Эриксону. И тогда он посоветовал ей в случае приступа запечатать галлюци­нацию в конверт и послать ему по почте. Женщина согласи­лась. Время от времени она посылала Эриксону свои видения, и этот прием давал ей возможность вести нормальную жизнь вдали от терапевта. В этом деле меня более всего поразило даже не то, что Эриксон придумал процедуру с посылкой галлюци­нации в конверте, а то, что он сохранял все эти конверты на тот случай, если однажды она вернется и захочет на них взгля­нуть. Что, впрочем, впоследствии и случилось.

Если внимательно проанализировать вышеизложенный при­ем, становится очевидно, что Эриксон полагал: вылечить боль­ную невозможно, а можно лишь добиться некоторой стабилиза­ции ее поведения. Прошло некоторое время, и я как-то зашел к Эриксону в гости. В его приемной была девушка, которая принесла показать ему свои свадебные фотографии. После ее ухода он объяснил, что она была шизофреничкой, но уже прак­тически полностью выздоровела. Я заметил, что раньше он ут­верждал, что в случае шизофрении добиться выздоровления нельзя, можно только стабилизировать ситуацию. И я спросил, не изменились ли его взгляды на шизофрению. Он ответил, что так оно и есть, и, подумав, добавил: "В конце концов, я тоже ведь чему-то научился у вас, ребята".

Эриксон всегда был готов изменить свои методы и поэкспе­риментировать с новыми приемами — и в этом состояло его ко­лоссальн