И. Эренбург 27 апреля 1945 года

Легко сейчас писать, легче, чем в октябре сорок пер­вого; ведь если горе молчаливо, то радость не скупится на слова. А в наших сердцах великая радость — трагедия XX века подходит к концу: мы в Берлине!

Это началось с маленького: горел рейхстаг, подожжен­ный фашистами. Это кончается на том же месте — пожа­ром Берлина.Медленно шагает справедливость, извилисты ее пути. Нужны были годы жестоких испытаний, пепел Варшавы, Роттердама, Смоленска, чтобы поджигатели наконец-то узнали возмездие.

Есть нечто тупое и отвратительное в конце третьего рей­ха: чванливые надписи на стенах и белые тряпки, истош­ные вопли гаулейтеров и подобострастные улыбки, волки-оборотни с ножами и волки в овечьих шкурах. Напрасно гангстеры, недавно правившие чуть ли не всей Европой, именовали себя «министрами» или «фельдмаршалами», они оставались и остаются гангстерами. Не о сохранении не­мецких городов они думают, а о своей шкуре: каждый час их жизни оплачивается жизнями тысяч их соотечествен­ников. Но ничто уже не в силах отодвинуть развязку. Гитлеровская Германия расползается, как гнилая ткань. Союзники стремительно продвигаются по Баварии к Бер-хтесгадену, к убежищу отшельника-людоеда. Тем временем Красная Армия в Саксонии и на улицах Берлина уничто­жает последние армии Гитлера. Если Германия не капиту­лирует, то только потому, что некому капитулировать: гла­вари озабочены своим спасением, а обыватели, брошенные на произвол судьбы, способны сдать лишь свой дом, в луч­шем случае свой переулок.

Справедливо, закономерно, человечно, что именно Крас­ная Армия укрощает Берлин: мы начали разгром гитлеров­ской Германии — мы его кончаем. Мы начали на Волге, и мы кончаем на Шпрее. Может быть, когда бои шли в не­ведомых иностранцам местах — в Касторном или в Корсу-ни, или в Синявине, мир еще не понимал, чем он обязан Красной Армии. Теперь и слепые видят, чьи ноги прошли от Сальских степей до Эльбы, чьи руки разбили броню Гер­мании.

На улицы Берлина пришли воины, много испытавшие. Иные уже пролили свою кровь на родной земле; как Ан­тей, они приподнялись и пришли в Берлин. С ними пришли и тени павших героев. Вспомним все: зной первого лета, лязг вражеских танков и скрип крестьянских телег. Вспом­ним степи сорок второго, горький дух полыни и сжатые зубы. Вспомним клятву тех лет: выстоять! Мы пришли в Берлин, потому что крепкие советские люди, когда судьба искушала их малодушным спасением, умирали, но не сда­вались. Мир теперь видит сияющее лицо победы, но пусть мир помнит, как рождалась эта победа: в русской крови, на русской земле.

Красная Армия идет по улицам Берлина. Уже недалеко до Бранденбургских ворот и «Аллеи побед». Возвысимся на минуту над событиями часа, задумаемся над значением происходящего. С тех пор как Берлин стал столицей хищной империи, ни один чужестранный солдат не проходил го его улицам. Расчет был прост: немцы воевали на чужой земле. Они сжали горло крохотной Дании. Они повалили Австро-Венгрию. Потом они затеяли первую мировую вой­ну и, проиграв ее, но не уплатив проигрыша, стали гото­виться ко второй. Если в Нюрнберге, в Веймаре, в Дрезде­не есть старые памятники подлинного величия немецкого духа, то Берлин — это памятник заносчивости прусских генералов...

Мы в Берлине: конец прусской военщине, конец раз­бойным набегам! Если все свободолюбивые народы могут теперь за длинным столом Сан-Франциско в безопасности говорить о международной безопасности, то это потому, что русский пехотинец, хлебнувший горя где-нибудь на Дону или у Великих Лук, углем пометил под укрощенной валь­кирией: «Я в Берлине. Сидоров».

Мы в Берлине: конец фашизму! Я помню, как много лет назад на улицах вокруг Александерплац упражнялись в стрельбе молодые людоеды: они стреляли тогда в строп­тивых сограждан. Потом они прошли по Праге, по Пари­жу, по Киеву. Теперь они расстреливают свои последние патроны на тех же улицах. Один английский журналист пишет: «Когда нам говорили о немецких зверствах, мы считали это преувеличением. В Бухенвальде, в Орадуре мы поняли, на что способны нацисты...» Что к этому добавить? Да, может быть, одно: что Бухенвальд или Орадур — это миниатюрные макеты Майданека, Треблинки, Освенцима. Я знаю, что горе нельзя измерить цифрами, и все же я приведу одну цифру — в Освенциме заснят кинооперато­рами склад: шесть тонн женских волос, срезанных с заму­ченных. Мир видит, от какой судьбы мы спасли женщин всех стран, наших далеких сестер из Гаскони, Шотландии, Огайо.

Страшная цепь! Мирный Берлин наслаждался невинны­ми забавами: бюргер, покупая ботинки, требовал, чтобы предварительно поглядели с помощью радиоскопии, хоро­шо ли сидит на нем обувь. Потом он шел в ресторан и, прежде чем проглотить бифштекс, справлялся, сколько в нем калорий — четыреста или пятьсот. А в соседнем доме специалисты чертили планы печей Майданека, Освенцима, Еухенвальда. И вот цифра: шесть тонн женских волос... Что было бы с детьми канадского фермера и австралийско­го пастуха, если бы товарищ Сидоров не дошел до Бер­лина?

Мы никогда не были расистами. Руководитель нашего государства сказал миру: не за то бьют волка, что он сер, а за то, что он овцу съел. Победители, мы не говорим о масти волка. Но об овцах мы говорим и будем говорить: это — длиннее, чем жизнь, это — горе каждого из нас.

Я еще раз хочу напомнить, что никогда и не думал о низкой мести. В самые страшные дни, когда враг топтал нашу землю, я знал, что не опустится наш боец до распра­вы. «Мы не мечтаем о мести. Ведь никогда советские люди не уподобятся фашистам, не станут пытать детей или му­чить раненых. Мы ищем другого: только справедливость способна смягчить нашу боль. Мы хотим уничтожить фа­шистов: этого требует справедливость... Если немецкий сол­дат опустит оружие и сдастся в плен, мы его не тронем, он будет жить. Может быть, грядущая Германия его перевоспи­тает, сделает из тупого убийцы труженика и человека. Пускай об этом думают немецкие педагоги. Мы думаем о другом: о нашей земле, о нашем труде, о наших семьях. Мы научились ненавидеть, потому что мы научились лю­бить».

Когда я писал это, немцы были в Ржеве. Я повторю это и теперь, когда мы в Берлине. Много говорили о ключах страшного города. Мы вошли в него без ключей. А может быть, был ключ у каждого бойца в сердце: большая лю­бовь и большая ненависть. Издавна говорят, что победите­ли великодушны. Если можно в чем-то попрекнуть наш народ, то только не в недостатке великодушия. Мы не во­юем с безоружными, не мстим неповинным. Но мы помним обо всем, и не остыла и не остынет наша ненависть к па­лачам Майданека, к вешателям и поджигателям. Скорее отрублю свою руку, чем напишу о прощении злодеев, кото­рые закапывали в землю живых детей, и я знаю, что так думают, так чувствуют все граждане нашей Родины, вез честные люди мира.

Мы в Берлине: конец затемнению века, затемнению стран, совести, сознания. Берлин был символом зла, гнез­дом смерти, питомником насилия. Из Берлина налетали хищники на Гернику, на Мадрид, на Барселону. Из Берли­на двинулись колонны, растоптавшие сады Франции, иска­лечившие древности Греции, терзавшие Норвегию и Юго­славию, Польшу и Голландию. Придя в Берлин, мы спасли не только нашу страну, мы спасли культуру. Если сужде­но Англии породить нового Шекспира, если будет во Франции новый Делакруа, если воплотятся мечты лучших умов человечества о золотом веке, то это потому, что Си­доров сейчас ступает по улицам Берлина мимо пивнушек и казарм, мимо застенков, мимо тех мастерских, где пле­ли из волос мучениц усовершенствованные гамаки.

Прислушиваясь к грому орудий, который каждый вечер наполняет улицы нашей столицы, вспомним тишину труд­ного июньского утра. Отступая среди пылавших сел Белоруссии и Смоленщины, мы знали, что будем в Берлине. Как много можно об этом говорить, а может быть, и не нуж­ны здесь слова, кроме одного: Берлин, Берлин! Это было самое темное слово, и оно сейчас для нас прекраснее всех: там, среди развалин и пожаров города, откуда пришла война, рождается счастье — Родины, ребенка, мира.

И. Эренбург 16 июня 1945 года

Недавно Франция отметила трауром годовщину унич­тожения Орадур-сюрТлан. Президент Бенеш выезжал на пепелище Лидице. Я думаю о наших Орадурах, о наших Лидице. Сколько их? Если пойти из Москвы на запад, к Минску, или на юг, к Полтаве, или на север, к Ленинграду, увидишь повсюду развалины, пепел, могилы и, сняв шап­ку, больше ее не наденешь. И повсюду уцелевшие жители будут рассказывать о том, как качались на виселицах ста­рики, как матери пытались спасти младенцев от палачей, как горели дома с живыми людьми.

Я не хочу ни о чем забывать, память не безделушка и не балласт, память — великий дар. Не будь памяти, лег­кой, но ничтожной была бы жизнь человека. После первой мировой войны Западная Европа жаждала одного: заб­венья. То была эпоха фокстрота, Поля Морана и соловьи­ных трелей на берегу Женевского озера. Уже дуче готовил­ся к захвату Рима, уже показался Шлагеттер и немецкие путчисты, уже Крупп и Шнейдер, Детердинг и Захаров при­кидывали, сколько они заработают на каждой новой тонне человечины, а люди, жаждавшие быть обманутыми, между двумя танцами восклицали: «Войны больше не будет!» Нет, мы не дадим заглушить голос мертвых ни саксофонам, ни краснобаям. Мы не хотим, чтобы наши дети через двад­цать лет пережили такое.

Над колыбелью фашизма стояли не только ведьмы, но и глупые феи. Они надеялись обучить новорожденных лю­доедов хорошим манерам. В те годы на стенах Парижа можно было увидеть «человека с ножом в зубах». Русские тогда считались варварами, жаждущими уничтожить ци­вилизацию, а фашисты — шаловливыми, но благородными юношами. Болезнь роста. Я напоминаю об этом не потому, что у меня скверный характер: чтобы спасти будущее, нужно помнить о детях Мадрида,— за ними пришли детиПарижа и Лондона. В ужасе мировая печать рассказывает о лагере уничтожения в Освенциме. Там найдены тонны женских волос, наци брили женщин перед тем, как их уду­шить, а волосами набивали тюфяки. Нужно помнить, что путь в Освенцим лежал: через Мюнхен.

Что скажут потомки, прочитав о том, что самая страш­ная война, принесшая миру десятки миллионов смертей, была вначале окрещена полуфашистами-полукретинами «странной войной»— «Ог61е йе &иегге»? Что скажут потом­ки, прочитав, что эти полуфашисты-полукретины, дожив до победы, заявляют, что это их победа?

Мало уничтожить фашизм на поле боя, нужно уничто­жить его в сознании, в полусознании, в том душевном под­полье, которое страшнее подполья диверсантов. Нельзя уничтожить эпидемию снисходительностью к микробам. Я не жду от ведьм слез раскаяния, хотя все ведьмы уже запаслись носовыми платочками — мода 1945 года и пос­левоенная маскировка. Но почему всхлипывают глупые феи? Мы не хотим фашистского яда, разбавленного их сле­зами...

С надеждой смотрят народы на нашу страну. Миру все­го один месяц, этот долгожданный ребенок еще не ходит и не говорит. Народы в тревоге спрашивают себя: не заспа­ли бы нерадивые няньки младенца?

Помню сентенцию на солнечных часах: «Все ранят, один убивает». Если осмотреть труп фашизма, на нем мно­го ранений — от царапин до тяжких ран. Но одна рана была смертельной, и ее нанесла фашизму Красная Армия. Осенью 1941 года немцы подошли к Ленинграду и к Моск­ве. Ведьмы ухмылялись: «Мы всегда это предсказывали». Что касается глупых фей, то они благословляли Нептуна и подыскивали хорошие бомбоубежища. Фашизм был в зе­ните, и это оказалось началом его заката. Столкнулись два мира: мир спеси и мир человеческого достоинства, мир разбоя и мир творчества, мир фашизма и мир социализма.

Пусть глупые феи знают: человечество спас мирный народ, который любит книгу, циркуль и глобус.

Я позволю себе привести здесь отрывок из моей старой статьи, напечатанной в 1932 году и вошедшей на фран­цузском языке в книгу «Глазами советского писателя» (Галлимар, 1934).

«Когда я был в Москве, я получил письмо от советско­го учителя из маленького городка Уралобласти. Неизвест­ный собеседник рассказал мне о своих сомнениях и о своей вере. «Кстати, спросите французского писателя Дрие ля Рошеля, какой злой дух нашептывает ему разные нелепо­сти вроде следующей: «То, что было жизнью, не представ­ляет абсолютно никакого интереса. Сознание более невозможно, ибо нечего сознавать». Скажите ему также, что, по мнению его оппонента с далекого Урала, человеческое со­знание только еще готовится к выполнению той великой роли, что определила ему история: роли грамотного пе­реводчика великого языка чувств, состоящего из любви, ненависти, мужества, дерзания, готовности к жертве и т. п.— на новый свой язык, освобождающий их от уз догмата для новой жизни».

Я показал это письмо Дрие ля Рошелю... В этом письме имеется то, чем мы вправе гордиться: наша глубокая заин­тересованность в судьбах всечеловеческой культуры. Не мы уничтожаем кофейные плантации, и не мы ломаем маши­ны. Не мы меланхолично плюем на то, что «было жизнью». Кто же пойдет отстаивать все, что было лучшего в этом старом мире: и Бальзака, и собор Парижской богоматери, и великую веселость французского народа,— французские литераторы или уральские учителя?»

На этот вопрос ответила история. Всем известна постыд­ная биография Дрие ля Рошеля. Всем известен подвиг со­ветского народа.

Некоторые зарубежные литераторы до сих пор называ­ют нашу победу «чудом». Они не могут понять, как Крас­ная Армия отбила вермахт. Ведь в первое время у немцев было больше и военного опыта и техники. Некоторые ино­странцы добавляют: «Притом у немцев было больше куль­туры». Старое и грустное заблуждение! Среди истопников Майданека и Освенцима имелись библиофилы и нумизма­ты. Можно сидеть над чудесным микроскопом, изучая жизнь инфузорий, и быть ничтожнее инфузории. Можно получить ученую степень, обзавестись холодильником и пылесосом и остаться дикарем. Культура — это не только техника. Культура и не рента, не готовые формулы, не пра­вила хорошего тона. Культура — беспрерывный процесс творчества, на культуру нельзя жить, культуру нужно со­зидать. й в росте нового сознания, новых чувств мы ока­зались впереди других.

Летом 1941 года меня удивил один из первых немецких дневников. Автор, интеллигент, натолкнувшись на сопротив­ление русских, сразу перешел от восторженных восклица­ний к меланхолии в духе романа Ремарка, к горестному «зачем?». Разве спрашивали «зачем?» герои, стоявшие на­смерть у Ленинграда, разве спрашивали «зачем?» женщи­ны, старики и дети этого многострадального города?

В годы испытаний ярче всего сказалось величие наше­го народа: не розами проверяют крепость сердца — желе­зом. Разгадка нашей победы — в 1941 и 1942 годах. Есть минуты, когда человек один в душевной глубине решает вопрос жизни и смерти. Немцы быстро продвигались впе­ред. Горели наши города. Дивизии попадали в окружение. Но наши люди не пали духом, не покорились. Сказалось все, что предшествовало испытаниям: рождение нового ми­ра, равное сдвигу геологических пластов, рабфаки и ясли в колхозах, и домны Кузнецка, и Шекспир на сцене глухо­го поселка, и многомиллионные тиражи книг. Один из ум­ных немцев, генерал Деттлинг, в дни германских побед со­ставил записку об отношении русского населения к окку­пантам: «Подавляющее большинство не верит в победу немцев. Молодежь обоего пола настроена просоветски и недоверчиво относится к нашей пропаганде. Эти молодые люди с семилетним и выше образованием ставят вопросы, позволяющие судить об их высоком умственном уровне, они читают сохранившуюся советскую литературу». Были учителя и писатели, люди мысли и сердца, четверть века они сеяли, не зная, увидят ли плоды. В 1942 году мир изу­мился духовной силе России. То было плодами долгих лет. Напомнить ли о том, как радист передавал «огонь на ме­ня», как, вздохнув, полз красноармеец с гранатой под вра­жеский танк, как девушки молча умирали в застенках гестапо? Напомнить ли о мужестве тыла, рабочих, которые спасали заводы, женщин, которые в полях работали за му­жей?

Писали о подвигах, то есть о тех эпизодах, которые оста­навливали на себе внимание необычностью, потом и подви­ги стали будничными, ибо героизм был воздухом — им ды­шали и его не замечали.

Мы счастливы, что отстояли не только родной дом, но и то солнце, которое светит всем. Мы счастливы, что мы помогли французам освободить Париж, англичанам спасти Лондон. В годы войны мы острее почувствовали то братст­во, которое вяжет людей труда, всех друзей свободы. Мы знаем, что пережили народы, попавшие в руки фашистов, и наш боец без слов поймет француза или норвежца...

Сейчас не яркий полдень, а рассвет. Слишком много пе­режила Европа, чтобы отдаться буйной радости, слишком много пустых мест за столом. И все же новый день начи­нается. Обновления жаждет и Париж, и Милан, и Роттер­дам, и Афины, и Варшава. Корабль Лютеции отчалил, и все, кто знает историю Франции, верят, что он дойдет до новых берегов.

Мы знали победу, когда она шла в наших боевых по­рядках, с солдатами отогревалась у костра. Теперь победа среди знамен на парадах. Скоро она войдет в каждый дом, станет ощутимой, теплой, близкой, надрежет хлеб, пригу­бит вино. И тогда люди почувствуют вкус победы, вкус вы­страданного счастья.

 

Овечкин. Районные будни.

(Цикл рассказов о колхозной работе Мартынова)

Борзов и Мартынов.

 

Второй секретарь райкома Петр Илларионович Мартынов.

Председатель самого передового, самого богатого колхоза «Власть Советов» Демьян Васильевич Опенкин.

 

Мартынов позвал Опенкина чтобы спросить его, как опытного руководителя, что делать на поле – много не убрано, а дождь льет третий день подряд. Опенкин жалуется на соседние области – их колхозы задолжали много Опенкину – и говорят «при коммунизме – сочтемся»,а Опенкин говорит «по-моему, коммунизма не будет до тех пор, пока это иждивенчество проклятое не ликвидируем! чтобы все строили коммунизм! а не так: одни строят, трудятся, а другие хотят на чудом горбу в царство небесное въехать!» Мартынов говорит, что колхозам, у которых по объективным обстоятельствам не выполняется план – (град например) – надо помогать, а лентяям – нет. Опенкин говорит, что у него богатый колхоз, потому что люди дружно работают, самое тяжелое наказание для человека, когда отстраняют его от работы на три дня. Опенкин говорит, что он всегда вместе с народом – не выделяет себя – если народ есть черный хлеб (во время войны) – то и он черный. Опенкина зовут «душевный коммунист».

 

Пришла к Мартынову Марья Сергеевна Борзова, жена Борзова – первого секретаря райкома, директор «сортсемовощ» с докладной, что арбузы и дыни не вызревают в колхозах, потому что семена привозят с Крыма и Кубани – а там лето на 1,5 месяца длиннее. Разговаривает с Мартыновым о том, что ее муж – первый секретарь и Мартынов –второй секретарь - постоянно ссорятся – и предлагает им разъехаться по разным колхозам. Мартынов против.

Борзов ездил лечиться и отдыхать, но вернулся заранее, потому что в «Правде» писали что их область отстает. Он вернулся срочно. Он сразу приехав, не заходя домой, взялся за дела, помогать Мартынову. Борзов предложил богатым колхозам поднять планку нормы зерна. Стране нужен хлеб – пусть еще потрудятся. Мартынов говорит, что из-за разгильдяйства в других колхозах страдают ответственные колхозы. Борзов говорит «главная помеха хлебопоставкам в районе на сегодняшний день – это ты, товарищ Мартынов. Сам демобилизовался и других расхолаживаешь, разлагаешь партийную организацию» (это он говорит не правомерно, Мартынов думает о людях в первую очередь а не о плане). Борзов позвал секретаря и продиктовал ему письмо всем колхозам, чтобы все включали всю технику и выходили в поле (а это практически невозможно из-за трехдневного дождя). Мартынов же предлагает (не тупить) и сделать навесы для хлеба от дождя «машину не уговоришь по грязи работать – человека можно уговорить». Они спорят. Борзов говорит – просись в другой район –не можем мы вместе работать. Мартынов говорит, что не хочет в другой район, даже с повышением по должности, он здесь людей и поля знает, и он «не Молчалин, чтобы не сметь свои суждения иметь».

Прошло бюро (обсуждение). Кто за идеи Мартынова, кто за Борзова. Но решили повременить – дождаться погоды.

Руденко говорит что Борзов по приезду сразу хочет больше хлеба поставить, чтобы сравнили сколько давал Мартынов без Борзова, и сколько как приехал Борзов. Руденко говорит сам с собой «не всегда стало быть, та первая голова и есть, которая первая по чину…».

Утром Мартынов поехал в самый крупный отстающий колхоз – воодушевлял народ на работу. Все вышли в поле и работали. Дождь прекратился. Все стало идти как надо. Вышло что в первую пятидневку при Борзове таки и сдали больше хлеба (но не из-за руководства, а потому что дожди кончились).

Жена Борзова звала Мартынова вечером к ним в гости, тот не спешил. Борзов уехал по делам – он настойчиво позвала Мартынова.

Борзов спросил у Марии за что у нее орден Ленина? Она сказала что в девичестве была трактористкой и за хорошую работу получила. Теперь никто не помнит ее девической фамилии и не помнит как о ней писали в газетах. Мартынов стал рассказывать про себя – он неудавшийся писатель. Был спецкором.

Борзова жалуется что не хотела с комбайна уходить, да муж ревновал к бригадиру, да и надо было семейный уют налаживать. Здесь она попросила должность – послали директором. А она в этом ничего не понимала.

Марья начала расспрашивать что у них с Борзовым все не идет работа совместная?

Мартынов говорит что Борзов думает только о плане и не видит за ним жизни людей – тоесть выходит думает о себе, о репутации.

А почему район средний – потому что есть богатые и отстающие колхозы. Но отстающим не помогают, а от богатых больше берут. Это «головопятство». «У лучших колхозников опускаются руки – что ж мы обязаны век трудиться за лодырей?».

Мартынов говорит что надо председателей выбирать из своего же колхоза. «Любое живое дело можно загубить, если делать его равнодушными руками, с холодной душой». Рассуждает, что надо людей посылать в председатели не только с дипломом, но и умеющих руководить.

Очерку нет пока продолжения так как он пишется почти с натуры. Автор видел много таких вот споров в разных колхозах.

 

На переднем крае.

 

(Продолжается рассказ про Мартынова)

Он стал первым секретарем.

Он приезжает в поле, там последний пашет один трактор – все уехали, а он работает. Мартынов сначала с теплым чувством к ним подъехал. Потом оказалось что они неправильно пашут – под свеклу надо глубже пахать. Тракторист Ершов начал оправдываться, Мартынов ему доказывает, что это его поля, что он здесь хозяин и надо добросовестно подходить к делу. Оказывается, что трактористу невыгодно по трудодням делать больше хлеба. И комбайнеру тоже – за большее количество вспаханного поля получают больше. А большое количество поля при небогатом урожае. Мартынов в шоке «куда ж мы идем, что за организацию труда, при которой трактористу невыгодно выращивать высокие урожаи?».

Передний край – это машинно-тракторные станции (МТС) – тут делается урожай.

Мартынов идет по полю и рассуждает – что делать… «сельское хозяйство требует гибкости ума, смелости, находчивости, год на год не похож, заранее из кабинета всего не предусмотришь». «Самый страшный враг у нас сегодня – формализм».

 

Едет вместе с директором МТС Глотовым. Завел разговор о том, как бы сделать чтобы МТС за урожай тоже билось а не за сделанные гектары?

Они ехали в большой снег – еле доехали до села. Там остановились в общежитии для трактористов. Мартынов разговаривает с трактористами. Тракторист дет Ступаков говорит, что хотят люди к совхоз, потому что там зарплата фиксированная. А в колхозе –что посеешь то и пожнешь. Говорит что много где побывал по России, поработал. Говорит, были бы такие руководители как Опенкин –он бы работал – а то все разгильдяи, а что на них работать. Мартынов сказал – будете выбирать председателя – все и скажете.

Мартынов спрашивает «почему работаете как подрядчики, а не как хозяева, которым каждый лишний колосок дорог?»,почему халтурите? Трактористы на перебой начали рассказывать, а Мартынов посмотрел на директора МТС спящего и подумал «какие люди, какие мысли, а он дрыхнет!», он его разбудил. В споре оказывается, что надо не новые тракторы, а мастерские строить.

Уже перед уходом Мартынова его спрашивают почему сняли Борзова? Он рассказывает что однажды на собрании с кем то поцапался, и позвонил потом в милицию и спросил «нет ли у вас какого- нибудь хиленького дела на него? если нет – заведите» вот за это и сняли. А трактористы говорят – даже и сняли то не за то. За то что плохо руководил не сняли, а как совсем оборзел так сняли.

Работники говорят, что им важно чтобы начальство ездило к ним. Потому что все общее – дело общее.

Потом Мартынов у себя в кабинете осуждает Глотова, назвавшего бездейственность «политической пассивностью».

Посреди их разговора заходит Марья Борзова, выглядит плохо. Мартынов рассказывает Глотову, что Марья в девичестве была известной трактористкой. А сейчас занимает не свою должность. И тутже предлагает Марии идти к Глотову замполитом. Оказывается что Борзов уехал в другой поселок учителем истории.

Глотов ушел. Марья Сергеевна была растревожена. Она говорит что не хочет ехать с Борзовым в другое село. Осталась бы лучше здесь и пошла в МТС. Говорит, что не может с ним жить. Не верит ни одному слову. Сокрушается, почему не ушла раньше. Говорит что он эгоист.

Настало время бюро. Пришли люди. Они хотели обсуждать как модернизировать МТС – но Мартынов предлагает разъехаться по колхозам, лично поговорить с народом – и понять что и как надо сделать.

 

В том же районе

 

Утром Марья звонит Мартынову и говорит что едет к мужу – посмотреть как он устроился. Через неделю к нему пришел сам Борзов. Борзов вспоминает как был первым секретарем. Говорит, что «умел держать район в страхе». Стал оправдываться за свой поступка за который его сняли с должности. Мартынов сказал что Борзов не понял из-за чего его сняли – из-за того что район отстал при нем. Но высказывать не стал - без толку.

 

Город кстати Троицк назывался.

Мартынов встречается случайно с Марьей Борзовой. Она говорит, что остается здесь. Пойдет в МТС. Оказалось что у Борзова в Борисовке старая привязанность есть, моложе Марьи. И раньше об этом говорили, но она не верила. Марья приехала навестить мужа в село, а остановилась в гостинице, потому что эта женщина уже живет у него!

А Борзов еще и осуждает жену – подозревая что у них что-то с Мартыновым. Рассказали ему тогда что Мартынов заходил к Марье пока дома мужа не было.

Они гуляли. Мартынов познакомил Марью со своей женой. Мартынов рассказывает Марье о своей былой жизни – как был собкором, как объездили пол России с женой.

 

К Мартынову приходят посетители:

Приходит к Мартынову бабушка и жалуется на начальство в своем селе – пьянствуют уже несколько дней. Рассказывает что-то про попов (ну понятно что о них все плохо). Потому что народ от нечего делать пьет водку – а повод – каждый православный праздник (это почти каждый день). Бабушка Суконцева предлагает придумать советские праздники. (((типа по советским праздникам можно водку глушить…..ваще)))). Бабушка говорит, что на советские праздники куда меньше беспорядку. Мартынова эта идея заинтересовала.

 

Пришел к Мартынову комсомолец шофер Терехов. Придумал как два счета ликвидировать повсеместно взяточничество. Рассказал что везде берут взятки – натурой. Он придумал что надо чтобы тому кто дает взятку ничего не было за это, тогда бы они смогли стучать на тех кто берет. Тогда те кто берет взятки побоялись бы за свое место.

 

Пришел старый чемпион Европы по борьбе – предложил заниматься в школах с детьми – преподавать искусство борьбы.

 

Мартынов делает наставление Марье, отправляющейся на работу политруком «партийный работники – инженеры человеческих душ».

 

Приехали по совету Марьи к Дорохову – бывшему председателю колхоза. Его исключили из партии за «дуэль». Он по дороге с войны домой познакомился с офицером. Привел в свою деревню. Тот стал рассказывать что советская власть обокрала людей, что вот свое поместье хорошо. Начал показывать разные золотые вещи свои – часы, портсигар. Короче Дорохов выстрелил в этого офицера но не попал. Его судили, но он все описал подробно как было и его помиловали.

Мартынов предложил стать ему председателем колхоза. Он с радостью согласился.

Он посоветовал в бригадира МТС свою давнюю знакомую тетю Полю.

Марья Борзова едет к тете Поле и уговаривает ее стать бригадиром.

Марья придумала собрать женскую бригаду трактористок.

Глотов на собрании произнес пламенную речь «Да как вы могли бросить такую почетную специальность? Неужели в горшки заглядывать интереснее, чем заглядывать на тысячи гектаров? Тракторист – самая главная должность на селе»

 

Глотов говорит в разговоре с Мартыновым «В деревне такому человеку, что ничего не понимает в сельском хозяйстве и понимать не хочет, дать такому человеку власть – все равное что сумасшедшему в руки оружие вложить»

 

На партбюро все читали по бумажке свои отчеты. Мартынову это надоело и он сказал что не надо читать то что от вас хотят – надо излагать свои мысли –если их нет – не выходить. Изза этого он поцапался с инструктором (типа мужик который наблюдает чтобы собрание шло по регламенту). Тот настучал и Мартынова вызвали в обком партии. Но в обкоме секретарь был полностью согласен с мнением Мартынова о вреде пустословия на собраниях.

 

Своими руками.

 

Решение сентябрьского съезда ЦК гласило привлекать в колхозы проверенные и лучше кадры. Вот Мартынов и решил так сделать.

 

Мартынов поехал в самый отстающий колхоз. Там оказались в начальстве пьяницы и жулики. Пьянство и взятки.

Мартынов вернувшись домой предложил членам райкома идти самим в председатели колхозов – для установления порядка.

Руденко, председатель райисполкома соглашается идти председателем в колхоз. Только боится – согласится ли жена. Вечером пришли Мартынов и Руденко к жене – разыграли сцену – типа нужны толковые люди в колхозах – пол часа ломали комедию – а она и говорит – я знаю что ты в колхоз собрался – каждую ночь во сне об этом говоришь – нечего было передо мной тут цирк устраивать. Я и сама хочу в колхоз.

 

Собрали партактив. Мартынов выдвинул кандидатуры «управленцев», которые он бы хотел отправить в колхозы. Долго шли разговоры. Почти все согласились.

Все разъехались в колхозы. Те, кто не хотел – исключили из партии. Звонит Мартынову секретарь обкома – спрашивает как же Мартынов будет работать без своих руководителей районных? Мартынов сказал что хочет просить у обкома специалистов. Секретарь обкома порадовался, сказал что так сразу и понял. Сказал, что даст работников. Похвалил Мартынова, задал написать об этом статью в газету как бывшему газетчику. Позвал Мартынова в обком работать, но Мартынов не пошел, сказал «полюбился мне этот городишко, район. Надо поработать здесь. Так поработать, чтобы и потом добрым словом поминали нас».

 

Трудная весна

(опять рассказ про молодца Мартынова – он больше 200 стр. думаю предыдущих будет достаточно).