Интервью над бывшей трещиной

Я сижу в домике метеоролога -- в том самом, под которым два месяцаназад прошла трещина. Сейчас ее не видно, она заделана швом покрепчехирургического, но мысль о том, что внизу все-таки трещина, пусть бывшая,этакой занозой расположилась где-то в районе селезенки. Когда под тобой трис половиной километра холодной воды, от которой тебя отделяет такаяненадежная субстанция, как лед (тоже вода, кстати, один черт), попробуй обэтом не думать! "И разверзнулся лед, и в пучину морскую все, что было нанем, без остатка ушло", -- вспоминаются ободряющие строки полярногофольклора. -- Значит, трещина... -- третий раз спрашиваю я. -- Заросла, нет ее, -- напоминает Кизино. -- Так, интересующая васактинометрия занимается изучением прихода и распределения солнечного тепла.Она... -- А не может она вдруг... того? -- Актинометрия? -- Нет, трещина. -- Может, -- успокаивает Георгий Иосифович. -- Как и во всяком другомместе. В последнее время я уделяю ей много внимания. -- Трещине? -- Актинометрии, -- задумчиво говорит Георгий Иосифович. -- Если вы ещеодин раз упомянете о трещине... -- Зачем? -- удивляюсь я. -- Раз вы говорите, что она заросла, --значит так оно и есть. Кстати, поскольку вы завели разговор о трещине,интересно было бы узнать, какова вероятность ее разрыва на прежнем месте. -- Кто ее знает, -- зевнув, отвечает Кизино. -- Может, она уже сейчасразошлась. Итак, Арктика получает в летний период тепла не меньше, чемсубтропики, и если бы снег не отражал девяноста процентов солнечных лучей,мы бы здесь выращивали виноград. Сегодня Георгий Иосифович согласился уделить мне два часа времени, и язнакомлюсь с хозяйством метеорологов. На площадке у домика стоят мачты сфлюгерам, и на подставках -- деревянные ящики, похожие на пчелиные ульи. Напервый взгляд -- вещи бесхитростные. Зато внутри домик оборудован какнаучная лаборатория. Со всех сторон он опоясан кабелями, многие из которыхскрыты под снегом (через несколько дней, откапывая домик Кизино, я чуть неразрубил один кабель лопатой). Вместе с приборами на площадке мерзнутдатчики, которые круглые сутки регистрируют поступление тепла -- дляизучения теплового баланса Арктики. Добытые сведения датчики великодушнопередают регистратору -- электронному прибору, который вычерчивает кривые надиаграммной ленте. Эти кривые и позволяют вычислить, сколько тепла поступилоза отрезок времени. Кизино ведет и оперативные наблюдения за погодой, составляетсиноптические сводки для института прогнозов -- те самые, из-за которых ЯшаБаранов не может выспаться, -- регистрирует силу и направление ветра,влажность, температуру и давление воздуха. И все эти данные можно получить,не выходя из домика, благодаря датчикам -- отличное название для этихбескорыстных приборов. Но сообщать человеку о видимости и облачности датчикиеще не научились, и это обстоятельство не позволяет метеорологу статьзаконченным домоседом. Кизино подвергает материалы первичной обработке и отдает их враспоряжение прогнозистов. Кстати, именно по их рекомендациям выбираетсянаиболее подходящее время для экспедиций, начала навигации по Северномуморскому пути. -- Как вы думаете, -- продолжает Кизино, -- каковы основные источникитепла в наших широтах? -- Солнце, -- догадался я, -- и эти... газовые плиты на камбузе. -- Два основных источника вы назвали правильно, -- похвалил Кизино, --но забыли еще об одном: о теплых водах Гольфстрима. Вот мы и подошли кинтереснейшей проблеме: можно ли будет в Арктике выращивать виноград и какиемероприятия для этого необходимы. Солнечную энергию примем за величинупостоянную -- ну, на ближайшие сто тысяч лет. Значит, решение проблемы --либо в установке на камбузе дополнительной плиты, что крайне сложно из-заограниченности площади камбуза, либо -- в Гольфстриме. Можно, конечно,поставить цепочку людей с ведрами, которые будут черпать из Гольфстрима водуи лить ее в Ледовитый океан, но потребуется несколько десятков тысяч ведер-- бухгалтерия на такой расход не пойдет. Имеется более рентабельный проектинженера Борисова: Берингов пролив перегораживается плотиной, мощные насосыперекачивают воду Ледовитого океана в Тихий, и тогда Гольфстрим начнетзаполнять вакуум более интенсивно. Есть и другой проект, по которому ледАрктики можно засыпать угольной пылью. Просто и логично: почерневшие льдыбудут жадно поглощать солнечные лучи -- себе на погибель. Проводились опыты:отдельные льдины в проливах посыпались пылью, и вскрытие льда происходилодействительно на несколько дней раньше, чем в других местах. Но длярастопления таким способом всех льдов Арктики разведанных мировых запасовугля маловато. Кстати, а представляете ли вы себе, что произойдет, если всельды будут растоплены? -- Думаю, -- осторожно сказал я, -- что нам с вами грозит опасностьпромочить ноги. Придется спасаться на клиперботах. -- Безусловно, -- согласился Кизино, -- насморком мы будем обеспечены.Ну, а что произойдет с климатом на земном шаре? -- А хватит ли у нас клиперботов?-- поинтересовался я. -- На всякийслучай, знаете ли. Трещины, то, се... -- Хватит, -- успокоил Кизино. -- Так с климатом произойдут самыечудесные превращения, о коих ученые придерживаются диаметральнопротивоположных взглядов. Когда закончится всемирный потоп, Сахара, бытьможет, станет житницей Земли, а летний Киев станет центром зимнихОлимпийских игр. Загорать и принимать солнечные ванны жители сурового Крымапоедут на таймырские курорты, а снабжать Ташкент персиками будет знойныйЯкутск. -- Так, может, не будем торопиться растапливать льды? -- попросил я. -- Подождем, -- великодушно согласился Кизино. Георгий Иосифович нальдине один из самых старших по возрасту людей, ему 44 года. С мнениемопытного полярника, зимовавшего в Антарктике и на многих дрейфующихстанциях, ребята очень даже считаются: оно почти всегда необычно и потомуинтересно. Панов мне сказал, что Кизино для него -- великолепный стимулятор:он редко когда соглашается на совещаниях с предложениями начальника станции,и разгорается спор, в котором и рождается правильное решение. Когда яспросил Панова, не подрывает ли такой демократизм авторитет руководителя, онответил: "Лучше поссориться, поспорить и найти истину, чем дружно проголосоватьи ошибиться". Афоризм, который неплохо бы вызубрить наизусть руководящимтоварищам -- разумеется, отдельным, некоторым, иным (упаси меня богобобщать!). В самом деле, мне рассказывали про отдельных, нетипичныхтоварищей, которые относились к своему мнению, как великие художники кзаконченной картине, в которой исправлять нечего, поскольку она --совершенство. И вдруг отдельный товарищ с горестным изумлением узнавал измноготиражки, что его мнение выброшено на свалку, рядом с пустымиконсервными банками и разбитыми гипсовыми поделками. Тогда он начиналсоглашаться, спорить и обсуждать, но уже было поздно: мнения, как и другиепредметы, со свалки возвращаются слишком уцененными. Товарищи уважают Кизино за резкую прямоту и честность во всем -- вработе, в быту, в отношениях с людьми. Но резкость -- это вовсе не значитсуровость. Опытный, ироничный и умный человек, Кизино бережно относится кмолодым ребятам, охотно делится своими большими познаниями и не унижает заошибки. Поэтому общаться с ним приятно -- его непринужденвесть передаетсясобеседнику. Мы вышли на площадку. Жулька и Пузо, которые провожали меня к домику,оказались на том же месте, где я их оставил. Собаки льстиво замоталихвостами. -- Такую преданность нужно вознаграждать, -- сказал я, вытаскивая изкармана шубы рафинад. -- Ко мне! К моему удивлению, Жулька и Пузо не шелохнулись -- словно примерзли кснегу. -- Ко мне! -- громче повторил я, подбрасывая на ладони рафинад. Псы заскулили -- и ни с места. Кизино засмеялся. -- Бесполезно, -- с удовлетворением сказал он. -- Если бы площадкавместо снега была посыпана сахарным песком -- все равно бы облизывалисьиздали. И Георгий Иосифович поведал мне причину такого мистического уважениясобак к метеорологической площадке. Однажды он пришел с обеда и обнаружилвместо датчиков обрывки проводов. Эта диверсия не на шутку встревожилаКизино: запасных датчиков у него не было. Подозрение пало на Жульку и Пузо,на снегу явственно отпечатались их преступные следы. Началось следствие.Допрос не дал ничего: преступники словно воды в рот набрали. Тогда Кизиноначал распутывать следы, исходил весь лагерь и в конце концов нашелукраденное добро -- чуть ли не в двух метрах от площадки. Когда псы увиделидетектива, грозно идущего к ним с уликами в руках, то сразу же поджалихвосты. -- Пришлось всыпать, -- закончил Кизино, -- и достаточно ощутимо. С техпор на площадку -- ни шагу, провожают меня до нее и ждут, пока я не выйду иззапретной зоны. А когда на короткое время у нас появился Мишка, он как ни вчем не бывало бежал за мной на площадку, ведь табу на него нераспространялось. Сначала Жулька и Пузо злорадно ожидали, что Мишке сейчасдостанется на орехи, а потом открыто возмущались -- почему новой, без всякихзаслуг собаке можно, а им нельзя. Очень ревновали. Кизино заглянул в метеобудку, проверил приборы. -- На "СП-5", --вспомнил он, -- между площадкой и лагерем прошла трещина. Сначала ребятаперекинули через нее доски, и мы ходили по этому мостику. А потом площадкуоборудовали ближе к станции -- от греха подальше. Ну, пришло время даватьрадистам работу, аудиенция закончена. Кизино отправился в домик, а я -- вознаграждать теряющих остаткитерпения Жульку и Пузана.

ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ БАНЯ

Наутро кто-то пустил слух, что доктор Лукачев предлагает старой сменеостаться и отработать пять дней в пользу новой. Доктор яростно отказывалсяот авторства, и в кают-компании хохотали до колик. Сегодня старики праздновали свою двадцать четвертую баню. Пишу это неостроты ради: по баням на льдине ведется отсчет времени. Здесь не скажут:"Осталось два месяца"; выплеснув на себя последний таз чистой воды, зимовщикпровозгласит торжественно: "Через четыре бани полетим домой, ребята!" Видимо, не все читатели мылись в бане на полюсе, и поэтому короткорасскажу, что это такое. Наиболее проницательные из вас уже догадались, чтоздесь нет беломраморных стен, гранитных скамей, полупьяных пространщиков ибуфета с пивом. Нет и собачьих номерков, которые посетитель привязывает кноге. Но зато есть масса других достоинств, не снившихся комфортабельнойматериковой бане. Представьте себе зарывшийся по плечи в снег щитовой домик размером сгараж для индивидуальной автомашины. По выдолбленным в снегу ступенькам выспускаетесь вниз и протискиваетесь в помещение через перекошенную из-заразницы температур дверь. Вход, прошу заметить, бесплатный. В правом дальнемуглу -- бак с горячей водой (растопленные брикеты снега). Возле бака тепло,оттуда несет паром, и вы, предвкушая удовольствие, начинаете быстрораздеваться. Снимаете унты, меховые носки-унтята, обычные носки -- иначинается серия прыжков: пол возле двери покрыт хитро замаскированнымльдом. Отпрыгав свое, вы присоединяетесь к группе намыленных друзей и снаслаждением трете себя мочалкой. Хорошо! От счастья вы даже закрываетеглаза, и в это превосходное мгновенье дверь со скрежетом распахивается,чтобы обдать ваше разгоряченное тело лютым морозным воздухом: этолюбознатель- ный товарищ интересуется, хороша ли водичка. В товарища летятпроклятья, но на нем -- ушанка, он плохо слышит и с тупым упорствомпереспрашивает насчет водички. Кто-то запускает в него мочалкой, иудовлетворенный этим ответом товарищ с ухмылками закрывает дверь. Выпродолжаете самозабвенно мыться до тех пор, пока не замечаете, что бак пуст:наблюдение, от которого кровь стынет в жилах. Разумеется, в этот момент вынамылены с ног до головы, а друзья уже оделись и ушли. -- Эй, кто там есть живой?! -- с безумной надеждой орете вы. Глас вопиющего на льдине -- после бани все пьют кофе в кают-компании.Запустив в бак самое длинное проклятье, которым вы располагаете, иубедившись, что воды от этого не прибавилось, вы совершаете героический рейдза брикетами снега. В результате мыльная пена застывает на вас, как белила,и отодрать ее можно лишь наждачной бумагой. С грехом пополам вы приводитесебя в порядок, одеваетесь, вибрируя каждой клеточкой тела, и мчитесь питькофе. Если бы вы проделали такую процедуру дома, на материке, государственныйбюджет затрещал бы от оплаты ваших больничных листков. Но лично я былсовершенно потрясен тем, что после такой бани у меня намертво исчез насморк,от которого до бани не было никакого спасения. В ознаменование этого чуда яподарил дарил доктору Парамонову мочалку -- капроновую сетку, которой драилсвое тело в тропиках на рыболовном траулере. К сведению моих друзей --рыбаков "Канопуca": ваша мочалка пользуется на дрейфующей станции огромнымуспехом. Сам Данилыч прилетел с подскока, чтобы ее опробовать, и дал ейисключительно высокую оценку. Он сказал, что только обладатели такой мочалкимогут с полным правом судить о полноте человеческого счастья. Он добавил,что если бы Чингисхан, и Аттила и прочие именитые преступники владелиподобной сеткой, то не выходили бы из бани и прославились бы не жестокостямии вандализмом, а неслыханной чистотой своего тела. Да, так моются на полюсе.Хвала тем, кто наслаждался этой баней все двадцать четыре раза! Они испилиполную чашу, не оставив на дне ни капли; каждые пятнадцать дней от бани добани -- это полярная ночь без прилетающих с материка самолетов, это пурга иразводья, тоска по дому и напряженнейшая работа в условиях, которым нетсравнения: ведь даже в Антарктиде, с ее морозами и с трещинами в ледниках,под ногами -- твердь мы провожаем на полосу первую группу людей, принявшихвсе двадцать четыре бани. Доктор Лукачев, чуть растерянный, стоит посреди комнаты. Его губычто-то шепчут, и, кажется, я слышу: Дай оглянусь! Простите ж, сени, Где дни мои текли В глуши... -- Триста семьдесят четыре дня -- достаточно? -- спрашивает доктор. -- Вполне, вполне, -- заверяем мы наперебой. -- То-то, -- удовлетворенно вздыхает доктор и тут же спохватывается: --Чуть не забыл! И бережно, как филателист драгоценную марку, отрывает от календарялисток 19 апреля 1967 года. -- На память, -- поясняет доктор, укладывая листок в бумажник. Мы тащим его чемоданы на полосу. Здесь уже находятся остальныеулетающие. Вот Павел Андреевич Цветков, инженер-механик, бульдозерист, тракторист,дизелист и прочая, и прочая, и прочая. Ему сорок восемь лет, и прожил он их-- дай бог каждому: до нынешнего дрейфа три раза зимовал в Антарктиде, вМирном и на станциях "Восток" и "Новолазаревская". Павел Андреевич -- главаполярной семьи: старший сын в Антарктиде, средний и младший учатся наполярников и вот-вот станут ими. Отличный мастер своего дела, умный испокойный человек -- таким цены нет на трудных зимовках. Инженер-аэролог Саша Клягин, битком набитый оптимизмом длинный иочкастый парень. При первом же знакомстве он ошеломляет необузданнымвесельем. Улетают физик Владимир Николаев, гидролог Архипов, докторЛукачев... Через несколько дней они будут дома -- мысль, в правдоподобиекоторой трудно поверить. -- Не нравится мне этот ветерок, -- командир "Аннушки" Саша Лаптевскептически посматривает на небо. -- По местам! Торопливые объятия, поцелуи. Панов лихорадочно щелкает затвором своегоаппарата -- на материк улетают первые ласточки! -- От винта! "Аннушка" разворачивается, мчится по полосе и взмывает в воздух. Затемделает над лагерем прощальные круги, и мы физически ощущаем, как до боли вглазах всматриваются в родную льдину пять человек, проживших на ней двадцатьчетыре бани. Лев Валерьянович Булатов похлопывает по плечу Парамонова. -- Не грустите, доктор, нам осталось всего... двадцать три! -- Ах, как быстро летит время! -- весело удивляется доктор. Вскоре с подскока сообщают, что наши старички благополучно улетели наматерик. Им повезло: к вечеру началась пурга.

ПУРГА

Ох и гнусная же это штука -- пурга! Небо посылает ее людям какнапоминание: не задирайте носы, не зазнавайтесь, на земном шаре вы еще нехозяева, а гости; мирно расходитесь по домам, терпеливо ждите и небогохульствуйте. Примерно так мы и поступили -- со скрежетом зубовным. Когда сорвавшийсяс цепи антициклон бушует, налетает, переворачивает все вверх дном и снованесется со скоростью тридцать метров в секунду, дальние прогулки стоитотложить до лучших времен. Конечно, основные научные наблюдения продолжались-- отменить их никакая пурга не в состоянии, но от графика перевозокостались одни воспоминания: самолет в такую погоду беспомощен, как мотылек.Один раз в полярную ночь на Чукотке мне довелось болтаться в самолете, когдаветер достигал восемнадцати метров в секунду: ближайшие аэропорты приниматьнас не хотели и лишь тогда, когда горючее было на исходе, смилостивились.Должен признаться, посадка запомнилась мне надолго. Пурга шуток не любит,чувства юмора у нее ни на грош. Особенно тяжело переживал вынужденное безделье экипаж "Аннушки",которая вмерзла лыжами в полосу. Чтобы летчики меньше скучали, Булатов в днипурги назначал их дежурными по лагерю, что слабо утешало этих людей,которые, как известно, по-человечески чувствуют себя только в воздухе. Я же почти не вылезал из домика -- у меня оказалась слишком теплаяшуба. Это отнюдь не парадокс: когда в пургу идешь против ветра, тозатрачиваешь столько сил, будто тащишь тяжело груженный воз. Одежда должнабыть теплой, но легкой, а моя пудовая шуба на собачьем меху, которую яблагословлял в безветренный мороз, совершенно не годилась в пургу. Как-то ярешил в порядке послеобеденного моциона добрести до полосы, проделал этодвухсотметровое путешествие и вернулся домой мокрый как мышь. Даже унты, прославленная северная обувь, оказались вовсе не такиминадежными, как я предполагал. Перед моим отлетом на полюс Георгий ИвановичМатвейчук, полярник-ветеран, посоветовал взять с собой резиновые сапоги. Япринял этот совет за веселую шутку и потом проклинал свое легкомыслие. Вполярный день, когда становится теплее, унты быстро намокают, и зимовщикипредпочитают носить резиновые сапоги на воздушной прокладке. -- Не забудьте написать -- с портянками, -- вставил Белоусов. -- Неэстетично, но тепло. Проснувшись, мы лежали на нарах и беседовали о жизни. Мы -- этоБелоусов, Парамонов и я. В комнате было около нуля, и вылезать из спальныхмешков никому не хотелось. Время от времени кто-либо грозился встать ирастопить печку, но этот благородный порыв быстро гас, как свеча на ветру.Вечером в домике было тридцать два градуса, и мы валялись на нарах чуть лине нагишом. С каждым часом тепло улетучивалось, вентиляционное отверстиепришлось заткнуть пробкой, и все равно к утру я дрожал в мешке, хотя нашел всебе силы надеть брюки и свитер. -- Кстати, о портянках, -- продолжал Белоусов. -- Как-то на станцию"СП-7" к нам в гости прилетели иностранные корреспонденты, и среди них --один француз. Его изящные меховые сапожки вскоре пробил мороз, и ребятапредложили гостю надеть портянки. "Портьянки? А что такой есть протьяики?"-- заинтересовался француз. Потом был ужасно доволен -- повез во Франциювводить в моду. А что касается лично вас, то вы допустили грубейшую ошибку.Помнишь, Юра, как мы с тобой чуть не превратились в ледышки? -- Брр! -- послышалось снизу. -- На "СП-12"? -- Мы с Юрой высадились на этой станции в первой группе, -- пояснилБелоусов. -- Обжитое местечко, ничего не скажешь -- льдина и торосы.Установили палатку, разделись, трясясь, как юродивые на паперти, нырнули вмешки. Повторяю -- разделись, великий смысл именно в этом. А минут черездесять уже стали людьми-- только благодаря упомянутой выше операции. Нашетело -- печка высокого класса, оно выделяет уйму тепла, а мешок его невыпускает. Мне нравятся мои соседи-хозяева. Белоусов, астроном и магнитолог новойсмены, -- из того сорта абсолютно невозмутимых людей, вывести из равновесиякоторых -- задача недостижимая. Видимо, частое общение со светилами, необращающими внимания на жужжащего комарика по имени Земля, придает особуюироничность суждениям Бориса Георгиевича относительно суеты сует, называемойчеловеческой жизнью. Более снисходительного критика всякого рода недостатковя еще не встречал. Говорит он тихим и мягким голосом, не утруждая голосовыесвязки заботой об интонациях, никогда не торопится, но все успевает делать.Великолепно сложенный мужчина лет тридцати пяти, он очень красив --достоинство, не имеющее ровно никакой цены на дрейфующей льдине. Настоящийполярный бродяга, он уже больше десяти лет кочует по морозным широтам: соШпицбергена на льдину, с льдины в Антарктику и снова на льдину. Пожалуй,никто из моих знакомых зимовщиков так естественно не вписывался в обстановкуполярного усилья, как Борис Георгиевич. Присутствие Белоусова придавалонашей комнате некую домашность. Я чувствовал, что он битком набитинтересными историями и наблюдениями, но разработать эту золотоносную жилумне как следует не удалось: Белоусов был тем трудным для корреспондента со-беседником, который говорит только тогда, когда ему хочется говорить, а на-водящий вопрос воспринимает так, словно он произнесен на языке древнегонаро- да майя. Юрий Александрович Парамонов -- человек другого склада. Он моложеБелоусова, не обладает столь богатым полярным опытом, но к людскимнедостаткам относится куда менее терпимо. Особенно в пургу, когда доктору тои дело отдают визиты вежливости, чтобы спросить о самочувствии и броситьтуманный взгляд в сторону торчащего из-под нар ящика с коньяком. За вопросдоктор благодарит, а взгляд игнорирует. Если же визитер начинает разводитьдипломатию, доктор прямо спрашивает: -- Тебе нужен коньяк? -- Да, -- признается визитер. -- Хотя бы одну-у бутылочку! -- А хватит одной? -- сомневается доктор, доставая бутылку. -- Хватит, спасибо, Юра! -- не веря своему счастью, восклицает визитер.-- Удружил, на прощанье с ребятами хочется чокнуться. -- На, бери, -- великодушно говорит доктор, и вдруг его рука с бутылкойповисает в воздухе. -- Разрешение начальника станции у тебя, конечно, есть? -- Какое разрешение? -- визитер меняется в лице. Бутылка возвращаетсяна место. Разговор окончен. Если на мировоззрение Бориса Георгиевичаналожило отпечаток общение со вселенной, то жизненная философия ЮрияАлександровича базируется на тонком понимании человеческих слабостей. Неговоря уже о том, что почти каждый человек-- носитель еще не вырезанногоаппендикса, и поэтому доктор в перспективе видит этого почти каждого насвоем операционном столе. Правда, на "СП-12" Парамонову повезло, но год нагод не приходится: Леонид Баргман, коллега со станции "СП-13", за периоддрейфа вырезал три аппендикса. А о такой операции в условиях льдины любойхирург мечтает не больше, чем летчик о грозе или моряк -- одвенадцатибалльном шторме. За окном, полностью закрытом сугробом, свистело, рвало и гудело. -- Неотвратимо надвигается время завтрака, -- заметил Белоусов, -- но яподозреваю, что в постель нам его не подадут. И в то же время дьявольски нехочется вставать -- противоречие, которое я своими силами разрешить не всостоянии. -- Хоть бы услышать от кого-нибудь доброе, ласковое слово, --пожаловался Парамонов, нежась в мешке. Тут распахнулась дверь, и в комнату из тамбура заглянул дежурный полагерю Анатолий Александров. -- С добрым утром! -- приветствовал он. -- Заходить не стану, я весь вснегу. Не имеете желания помочь Кизино выбраться на волю? С негой и сомнениями было сразу покончено, мы быстро оделись и вышли насвежий воздух. Пурга за ночь потрудилась на славу: некоторые домики совсемскрылись под снегом, исчезли протоптанные дорожки; на месте бывших ямвозвышались сугробы, и повсюду были разбросаны снежные ловушки, в которыепроваливаешься чуть ли не до пояса. Спустя несколько минут мы дошли досугроба, в котором должен находиться домик метеоролога. Пурга слепила глаза,лезла за шиворот и гнала прочь. Ну и работенка-- удовольствие не из тех, чтодостаются в раю за безгрешное земное существование. Словно тысяча чертеймешает каждому взмаху лопаты! Даже у Анатолия Васильева с его медвежьейхваткой не хватало дыхания, и он то и дело втыкал в снег лопату, чтобыхлебнуть побольше воздуха. -- Копайте, копайте, -- подгонял Парамонов, -- внизу сидит голодныйКизино! Более насыщенной упражнениями утренней зарядки я еще никогда не делал.От избытка усердия я даже чуть не перерубил лопатой кабель, вмерзший в снегу самой стены домика. Васильев работал как экскаватор, Белоусов и доктор отнего не отставали, и через полчаса Кизино вышел на свободу -- событие,которое обошлось камбузу в десяток бифштексов и в полуведерный чайник кофе,