Пурга в натуральную величину

До кают-компании, как полярники называют свою столовую, было метровсемьдесят сплошной пурги, но аппетит придал мне решимости. Я застегнул нашубе все пуговицы, обмотал лицо шарфом, поднял воротник, смело вышел накрыльцо -- и задохнулся. Быть может, если бы вместо завтрака меня пригласилина урок танцев, я возвратился бы обратно. Но голод -- тысячу раз не тетка, аголь на выдумки хитра. Я встал к ветру спиной, выказав тем самым свое к немупренебрежение, и начал медленно двигаться вперед задом. Этот тактический ходоказался удачным, и через несколько минут я сидел за столом. Меня удивило, что никто и не заикался о пурге, хотя, по моему мнению,все разговоры должны были вращаться именно вокруг нее. Братья Жинжиловспоминали родной Ленинград, старший радист Толя Мокеев чуть не со слезамина глазах рассказывал о факельном шествии, которым его земляки -- ростовчанеотметили историческое второе место своих футболистов, а Володя Кизнерцев иБорис Зинин шумно спорили на узковедомственную аэрологическую тему. Я решилнаправить беседу в правильное русло и глубокомысленно изрек: -- Пурга-то, а? Заворачивает. Лучше бы вместо этой реплики я выпил четвертую чашку чаю. Все-такиговорить -- хорошо, а молчать -- золото. На меня тут же обрушилась волнасоболезнований. Сначала не без ехидства вспоминали, как я вчера со всемираспрощался, а когда Алексей Жинжило рассказал восхищенным слушателям, что япредусмотрительно отметил командировку, восторгам не было конца. Еслиулыбки, смех и конвульсивный хохот, как полагают медики, продляютчеловеческую жизнь, то благодаря моему невинному замечанию полярники островаВрангеля будут жить до двухсот лет. С грехом пополам отбившись от нападок, я с Мокеевым пошел в радиорубку.Сменный радист Мария, жена Мокеева, уже успела облазить весь эфир, и новостибыли неутешительные. Повсюду метет... Правда, обстановка на Сомнительной ещенеизвестна, связь по графику -- через несколько минут. Мне нравятся Мокеевы:сдержанный, интеллигентный Анатолий, с черными усиками на совсем юношескомлице, и Маша, молоденькое, кругленькое, стройное и донельзя миниатюрноесущество. D среднем супруги относяться друг к другу на равных: Марияподчиняется мужу по служебной линии и наверстывает свое в быту. Она привыклак тому, что все подшучивают над ее маленьким ростом, но, по-моему, у нее нетникаких оснований беспокоиться по этому поводу: мужчины в отличие отбаскетбольных тренеров ценят женщину не только за рост. Сомнительная на связь не вышла -- видимо, что-то случилось саппаратурой. С этим я примириться не мог. Любовь к информации моя слабость.А вдруг там, на юге острова, отличная погода и за мной согласнодоговоренности выслали вездеход? Я знал, что наверху, на колхозной почте,есть телефон, по которому можно позвонить в Сомнительную. Подумав, янетвердым голосом сообщил, что отправляюсь наверх. Молчание. Странно, я былсовершенно уверен, что меня начнут отговаривать: куда, мол, в такую погоду,опасно и прочее. Слегка удивленный, я повторил свое заявление громче. -- Да, да, ми поняли, -- нетерпеливо сказала Маша, настраивая рацию. --Конечно, идите. Вот тебе и забота о человеке, очерствели полярники... Я обиженно пожалплечами и вышел из дому. К столовой, а затем к радиорубке добираться былоотносительно просто: строения в какой-то степени гасили ветер, да и помогалпсихологический фактор -- сознание того, что в крайнем случае можнозаскочить в любой дом. Теперь же впереди было метров двести сплошных снежныхвихрей, и где-то за ними -- невидимая сейчас гора. Шагов через пятьдесят ясообразил, что затеял нешуточное дело: выбираться из сугробов было кудатруднее, чем в них падать. В отдельные мгновенья порывы достигали такойсилы, что не только двигаться -- трудно было удержаться на ногах. Но все жедо горы я добрался, отдышался и, как всякий уважающий себя альпинист,тщательно продумал план штурма этой твердыни. Скажу в порядке уточнения, чтоее высота не превышала шестидесяти метров, да и крутизна вряд ли напугала былыжников младшего школьного возраста, но в тихую, спокойную погоду. А сейчасвершины просто не было видно. Однако жизненный опыт мне подсказывал, что онадолжна быть на месте, и я решил достичь ее через расщелину. В этом изаключался самый хитрый пункт моего плана. Я нащупал расщелину лучомфонарика, шагнул в нее -- и по самые уши погрузился в рыхлый снег.Великолепное ощущение -- когда на разгоряченное тело через воротник сыплетсяхолодная крупа. Если у вас есть горчичники и малиновое варенье --попробуйте. Выбравшись из ловушки, я обнаружил, что изрядно вспотел --главным образом от страха, так как мимо с явно провокационной целью шмыгнулбольшущий пес, которого я в темноте принял за медведя. Было обидно, чтонеграмотный полярный пес, который и слыхом не слыхивал, что на свете естьШекспир, импрессионизм и песни Людмилы Лядовой, уже наверху, а я, высшийпродукт развития материи, барахтаюсь в снегу, как слепой щенок. Эта мысльпридала мне спортивной злости, и, цепляясь за наст руками, ногами и зубами,я в конце концов влез на гору. Не буду рассказывать, как удалось найти почту. Приберегу для будущегоэтот сюжет, который вполне годится для либретто героического балета"Интеллигент за Полярным кругом". А что? Танцор в унтах и в шубе на собачьеммеху -- это будет свежо и эффектно *. * Право первой постановки предоставляется театру, который раньше другихоткликнется на это предложение (В. С.). Заведующая почтой Нина Васильевна Высокова охотно согласилась помочь.Она позвонила на Сомнительную, и состоялся разговор, который внес полнуюясность в ситуацию. -- Алло, Сомнительная! Говорит Высокова. У нас пурга, все замело. Здеськорреспондент спрашивает, как у вас погода. Что? Нет, это Высокова говорит,алло! Как? Да, да, здравствуйте. Так у нас здесь коррес... Высокова говорит!Алло, Вы-со-ко-ва! Боже, да я два раза с вами здоровалась, ну здравствуйте!Вы меня слы... Вы-со-ко-ва! Да, да, добрый день! Так корреспондентспрашива... Что?! Фу-у-у!.. Нина Васильевна чрезмерно энергично опустила трубку на рычаг. Япоинтересовался, что это был за последний вопрос, который переполнил чашутерпения. -- Меня спросили, -- Нина Васильевна тяжело вздохнула, -- кто этоговорит... Я извинился за доставленное беспокойство и отправился в обратный путь.Если к почте меня провожала бухгалтер Люба Ковылева из правления колхоза, тотеперь дорогу к горе я решил найти самостоятельно. Через несколько минут яизловил себя на мысли, что не знаю, в какую сторону идти. Поскольку к почтея шел против ветра, то сейчас казалось логичным двигаться в обратномнаправлении: вывод, который делал честь моей сообразительности. Но в том-тои дело, что проклятый ветер стал дуть со всех четырех сторон! Меня кружило,толкало, швыряло и вертело, как бессловесную юлу. Ориентир -- магазин успуска с горы -- куда-то исчез. Я тыкался носом в самые разные дома,выбирался на новую дорогу и в результате потерял и дома, и дорогу, и всякоепредставление о том, где нахожусь. В двух шагах ничего не было видно,дышащий на ладан фонарик вырывал из тьмы лишь удручающе одинаковые снежныевихри да еще создавал тени, которые навевали всякие кошмары. Все-таки как следует струхнуть мне не пришлось. Несколько шагов вслепую-- и, вскрикнув от неожиданности, я покатился с горы. Но это благородное,спасительное падение и положило конец моим злоключениям. Ибо теперьдобраться до станции было парой пустяков, и несколько минут спустя яввалился в радиорубку. -- Ну, как дела? -- спросил Мокеев. -- Был наверху! -- с гордой простотой ответил я. -- Дозвонились? -- Нет! Но я был наверху. -- Ну и что? -- удивилась Маша. Я снисходительно посмотрел на этого ребенка, нет, ей не понять всевеличие того факта, что я был наверху. То, что я испытал, под силу тольковолевым и могучим мужчинам! И я сказал... пожалуй, самую непростительнуюглупость, когда-либо исходившую из моих уст: -- Попробовали бы вы сами туда подняться! Мария посмотрела на мужа, мужпосмотрел на Марию, потом они оба посмотрели на меня -- и прыснули. Сказатьпочему? Потому что Мария всего час назад была наверху. Там, в колхозномпансионате, наливается соками трехлетнее и любимое чадо супругов Мокеевых, иэто чадо нужно тискать и ласкать не меньше двух раз в сутки. Сначала над нимнежно мурлычет мама, а во второй половине дня приходит суровый и строгийпапа. -- Но как вы туда забрались? -- искренне поразился я. -- Ведь вас,такую... простите... малышку, ветром сдует! -- И сдувало, -- Маша засмеялась, -- три раза. Ну и что? -- А пурга? -- не сдавался я. -- Ведь можно замерзнуть? -- Разве это пурга?-- Маша пренебрежительно фыркнула. -- Вот в прошломгоду была пурга так пурга. Ветряк сломало. Доходило до пятидесяти метров всекунду, да еще при сорокаградусном морозе. А сегодня и тридцати метров нети градусов не больше. Вот тебе и малышка!

ВЕЧЕР У КАМИНА

Я всегда с некоторым недоверием отношусь к людям, которым скучно. Можноеще понять Онегина, которому Гарольдов плащ мешал рубить капусту и доитькорову в своем имении, но когда на скуку жалуется современный человек, то онлибо позирует, либо попросту ленив; и в том и в другом случае его нужноотдать на растерзание "Крокодилу". Ничто так не излечивает от скуки, какзаботы. Особенно во время пурги, способной ввергнуть в черную меланхолиюдаже самого проверенного сангвиника. Нет в пургу ничего опаснее, чем лежать,задрав ноги, на постели и тупо смотреть в окно. Но забот на станции было хоть отбавляй. Каждые три часа Москватребовала очередную сводку. Именно сводку, а не красноречивые жалобы на то,что ее невозможно дать из-за пурги. Три раза в сутки -- душа из тебя вон, азонд обязан взлететь. Раз в десять дней -- пусть мороз рвет термометры, нобаню откладывать нельзя. И не откладывали. Двое суток раскаляли каменку,лязгали зубами в предбаннике, где было около нуля, пулей влетали внатопленную парную и весело терли друг другу спины. А по вечерам собирались в кают-компании. Вот что она собойпредставляет. Открыв дверь, вы попадаете в холодные сени, где вас встречаютдве собаки. Это привилегированные псы, они состоят при кухне и дорожат своимположением. Они никогда вас не облают, но, кроме снисходительного презрения,ничего от них не ждите, потому что подлинного, не из-под палки, уважениязаслуживают, конечно, только поварихи. Помимо двух придворных собак, настанции прозябает десяток их менее счастливых собратьев, таких же рослых ипушистых, но куда менее упитанных. Положение бедных родственников делает ихприветливее и сердечнее -- такова собачья жизнь. Из сеней вы входите в коридор. Направо кухня, где безраздельноцарствуют поварихи, женщины с большим и щедрым сердцем. Три раза в день онидосыта кормят полярников, ни один из которых не жалуется на отсутствиеаппетита. Питание здесь бесплатное, и поэтому день получки приобретаетсимволическое значение. Но на количестве и качестве еды это обстоятельствоне отражается. Колхоз, в изобилии снабжает станцию олениной; ее вкусовыекачества в отличие от строганины я оцениваю весьма высоко. Картофеля, разныхкруп, вермишелей и муки запасено достаточно. Ежедневно в кают-компанииподается свежий хлеб, а по воскресеньям -- совсем домашние булочки и пышки.Но если вы не хотите, чтобы лица обедающих подернулись большой человеческойпечалью, а поварихи ударились в слезы -- не вспоминайте про огурцы икапусту. Русский человек скорее откажется от апельсинов и яблок, чем от этихнежно любимых овощей; впрочем, фрукты на станции тоже отсутствуют, чтолишает полярников возможности отказаться от них в пользу огурцов и капусты. Дальше начинается собственно кают-компания. Здесь две комнаты. Та,которая побольше, в разное время суток служит столовой, клубом, зрительнымзалом и танцплощадкой. В этой комнате едят, обсуждают текущие дела, гоняютстальные шарики по обветшалому бильярду, забивают "козла", читают и греютсяу камина -- что кому хочется. Вторая комната выполняет обязанности библиотеки и кинобудки. Вмаленькое окошечко печально смотрит глазок онемевшего от тоскикинопроектора: последний раз свежим фильмом станцию баловали полгода назад,что вызывает справедливую ярость проголодавшихся по зрелищам масс. Затобиблиотека хороша: на три года -- договорный срок большинства полярников --ее вполне достаточно. И книги на все вкусы: от монументальной классики долегкомысленного чтива, способного возбудить нервную систему, но не мысли. Настеллажах уйма всевозможных собраний сочинений: Бальзак, Диккенс, Шекспир,Достоевский, Гончаров, Генрих Манн, Томас Манн, Лондон -- отличные и любимыекниги. А иные покрыты многовековым слоем пыли; видимо, отслужили своеширокому читателю и Писемский и... Нет, пожалуй, остерегусь продолжать этотперечень, небезопасное дело: еще подловят темной ночью литературоведы иогреют диссертацией по затылку. Читают здесь много; некоторые ребята мне говорили, что больше, чем завсю дополярную жизнь. Но современных, по-настоящему злободневных книг, увы,слишком мало, а судить о литературных новинках по критическим статьям вгазетах то же самое, что о девичьей красоте -- по анкетным данным. И настанцию доходят искаженные до неузнаваемости отголоски литературных баталий,разобраться в которых самостоятельно невозможно, раз нет самих книг,вызвавших в последние годы острые дискуссии. В кают-компании шумно, под ударами "козлистов" трещит массивный стол, абильярдные шарики звонкими кузнечиками скачут по полу. Мы с Чернышевым сидиму камина и смотрим на огонь -- занятие, которое никогда не надоедает, как неможет надоесть все таинственное и непостижимое; я был ужасно доволен, когданедавно прочитал мнение одного ученого, что природа огня так же непонятнасовременному человеку, как и неандертальцу. Я греюсь и слушаю Сергея. Онрассказывает: -- А когда я зимовал на Новой Земле, произошел такой случай. Лена Юце-вич, метеоролог, пошла в метеобудку одна. Списала показания приборов,выходит обратно -- и нос к носу сталкивается с медведем. Лена сказала: "Ох",-- и том- но повалилась в обморок -- единственное воспоминание, котороеудалось выжать из нее об этой встрече. Но медведь попался галантный,воспитанный в духе ува- жения к женщине: хотя за валерьянкой он не побежал,но зато Лену даже пальцем не тронул. Потоптался немного -- это мы по следампрочитали -- и ушел не соло- но хлебавши... Впрочем, не всегда медведипопадаются такие деликатные... Истории о белых медведях я слушаю с обостренным интересом и в качествепоощрения протягиваю Сергею сигарету из последней, увы, пачки "ВТ". -- Место действия -- та же Новая Земля. Я вышел на площадку ктермометрам и самописцам -- снимать показания. Метет, сквозь снежную пеленуничего не видно. Все же различаю у мачты какую-то фигуру. Решаю, что этоВалька Юцевич, муж Лены, подхожу, окликаю его и в ответ слышу... рычание.Медведь! Я, конечно, кошкой взлетаю на верхушку мачты, устраиваюсь поудобнее-- вы не пробовали удобно устроиться на верхушке мачты, с которой васмечтает снести ледяной ветер? -- и жду развития событий. Медведь подходит кмачте и трясет ее -- наверное, думает, что я слечу вниз, как спелая груша.Но меня от мачты и лебедкой не оторвешь! Тогда медведь задумал вырвать мачтус корнем. Поднатужился, как штангист во время жима, даже язык высунул -- неполучается, мало каши ел. Здесь он, видимо, понял, что удовлетворить свойаппетит за мой счет ему не удастся, и от злости начал хулиганить: повалилодну за другой две метеобудки и превратил их в груду древесного мусора. А яуже замерзаю и с высоты своего положения ругаю медведя последними словами.Вся надежда на бдительность друзей: я уже давно должен был позвонить им издомика, что метрах в пятидесяти от мачты, и отсутствие звонка должно ихобеспокоить. Ага, наконец-то из помещения станции, лениво потягиваясь,выходит кто-то. Изо всех сил кричу: "Хватай карабин!" Той же разболтаннойпоходкой Петя Красавцев -- а это был он -- приближается к медведю инедовольно спрашивает: "Чего ты застрял?" Вне себя, я снова кричу: "Хватай карабин, осел несчастный!" -- "Не слышу!" -- орет Петя, Тут медведь ему чуть было не разъяснил, какую роль в жизни человекаиграют уши. Вы сами знаете, в унтах особенно не побегаешь, но у Пети заплечами словно выросли крылья. Во всяком случае, я еще никогда не видел,чтобы человек так быстро передвигался собственными силами, без мотора.Медведь преследовал Петю, едва не наступая ему на пятки, но, когда ребятавыскочили с карабинами, его и след простыл: медведь, видимо, тоже был не безобразования... У каждого полярника есть свой неприкосновенный запас историй, и вечервоспоминаний у камина продолжается. Я слушаю и смотрю на Сергея. За неделюпурги я сблизился с ним, и мне приятно его общество. Художник наверняказаинтересовался бы его выразительным лицом. Высокий, худой, широкоплечий,слегка сгорбленный парень -- это еще ни о чем не говорит. Но лицо Сергея незаурядно. На первый взгляд оно кажется некрасивым:впалые щеки, большой горбатый нос, серо-голубые, выпуклые и усталые глаза,всклокоченные короткие волосы -- асимметричное лицо безразличного к своейвнешности человека. Но вот Сергей начинает говорить, глаза его теплеют отиронии и вместе с хорошей, открытой улыбкой сразу делают лицопривлекательным, даже красивым. И ты вдруг обнаруживаешь, что Сергей умен,что за его внешней простотой и покладистостью скрывается трудный ибескомпромиссный характер ершистого и сильного человека. Его биография -- великолепное опровержение рожденной в тихой заводипоговорки: "От добра добра не ищут". Десять последних лет -- а всего ему 29-- Сергей, кажется, только и делал, что бегал от добра. Сын известногохирурга, он мог жить так, как живут многие не знавшие нужды детиобеспеченных родителей: закончить школу, институт и пробивать себе дорогу,пустив вперед отца -- вместо бульдозера. Поначалу все шло по этомупроверенному шаблону. Но есть характеры, которые не выносят однообразияслишком прямых дорог и ясных перспектив. Есть люди, которым достаточно однойвспышки, чтобы они перевернули вверх дном свой быт, разорвали сложившиесясвязи и очертя голову бросились в жизненный омут. Из таких людей частовыходят путешественники, изобретатели вечных двигателей, писатели, капитаныдальнего плавания, бродяги и блестящие рассказчики -- что из кого получится.Наверное, дорога эта самая трудная и самая интересная, она вся вымощенасомнениями, шатаниями и зигзагами. В такой период люди не умеют ниприспосабливаться к жизни, ни приспосабливать жизнь к себе. Они выбираюттретий путь: бурно живут, меняя годы на опыт. По такой дороге и пошел Сергей. Неожиданно для всех он оставилинститут, чтобы стать кузнецом-штамповщиком на заводе, оператором налокаторе, декоратором в Большом театре и механиком на ускорителе -- и потомучто хотелось потереться до крови об острые грани жизни, увидеть, пощупатьсвоими руками, испытать неизведанные ранее ощущения. И эта разбросанность,ставшее системой взглядов отсутствие всякой системы привели его на Север, накотором Сергей с перерывами уже пять лет. Он работал на Новой Землеметеорологом, механиком, аэрологом, попал с упряжкой в пургу, зарылся в снегна трое суток и пристрелил двух собак, чтобы спасти жизнь остальным. Онблуждал по тундре, убил нескольких медведей (в порядке самозащиты -- ксведению Ивана Акимовича Шакина), голодал, отъедался и не раз был на тойшаткой грани, которая отделяет жизнь от смерти. Тяжело больной, он почтиполгода лечился в Москве, перенес несколько операций, затем вновь ушел вАрктику, снова вернулся и еще раз ушел -- на остров Врангеля. Здесь к Сергею относятся по-разному. Когда он уедет, его будет нехватать многим: и больничному доктору, по звонку которой добровольныйистопник Чернышев ночью, в пургу побежит топить печки; и поварихам, которымСергей всегда притащит со склада мешок муки и напилит сколько надо брусков,снега для воды; и друзьям, которым по душе острый ум, начитанность и сарказмстаросты холостяцкой комнаты. А кое-кто свободнее вздохнет, когда Сергей покинет бухту Роджерса.Потому что этот с виду холодный, спокойно ироничный парень может обжечь, каккрутой кипяток, ибо годы скитаний научили Сергея чему угодно, кромепримиренческого отношения к интригам и несправедливости. И еще о Сергее Чернышеве. Мы вообще привыкли со снисходительной улыбкой смотреть, как из пушкистреляют по воробьям. На наших глазах бороздят небо сотни самолетов, доотказа нагруженных воздухом; исполинские краны сооружаются там, где нечегоделать автопогрузчикам, а доктора физико-математических наук вместе сосвоими студентами отправляются в подшефный колхоз спасать картошку (одинпрофессор подсчитал, что каждый вырытый им мешок картошки обходитсягосударству в пятьдесят рублей). А мы лишь отдельными и достаточнобеспомощными репликами фельетонистов реагируем на вред, который приноситстране эта бессмысленная растрата общественного труда, отсутствие умения --а часто и желания -- взять от каждого по его способностям. Мне легче всегобыло бы разразиться громом рукоплесканий по поводу того, что Чернышевпроменял электронику и бионику, которыми он бредит в полярную ночь, нарядовую техническую работу специалиста со средним образованием. Но ведь этаработа требует от Сергея ничтожной отдачи -- коэффициент полезного действияне превышает 10-- 15 процентов. И поэтому, отдавая дань уважения его труднойсудьбе, я искренне желаю Сергею вновь заняться наукой. А своему любимомуСеверу он принесет куда больше пользы, будучи инженером и ученым, нежелирегистратором полярных сияний. В тот вечер мы долго сидели у жаркого камина, разговаривая обо всем насвете, вспоминая Москву, которой москвичу, где бы он ни был, всегда так нехватает. Я поглядывал в окно; пурга вела себя как необъезженный жеребец:спрячешься, сделаешь вид, что не смотришь, -- успокаивается, подходишьпоближе -- взбрыкивает копытом. До первого января оставалась лишь однанеделя, и Сергей советовал мне смириться с тем, что новый, 1967 год я будувстречать на полярной станции. А чтобы я не очень переживал из-за лопнувшихпланов, Сергей подарил мне полуметровый клык моржа, одно из лучших нынеукрашений моей квартиры. Я говорю "одно из лучших" потому, что о главномсувенире, добытом в Арктике, расскажу во второй половине полярных былей. И все-таки Сергей ошибся. Зазвонил телефон: меня срочно вызывал АлексейЖинжило. Он попросил у меня командировочное удостоверение и проставилвыбытие сегодняшним числом. -- Вас ждет вездеход, -- эффектно закончил он эту сцену. Я поблагодарил всех новых друзей за хлеб-соль, а неутомимый Сергей,взвалив на плечи мой рюкзак, проводил меня на гору. Мы распрощались, аминуту спустя грохочущий вездеход мчал меня по тундре сквозь гаснущую пургу.В последних конвульсиях содрогался ветер, мелькали врытые в землю бочки,обозначавшие дорогу на Сомнительную, а я думал о Сереже Чернышеве, о людях,которые надолго еще останутся в этом суровом краю.

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ. О ПОЛЬЗЕ БЕЛЬЕВЫХ ВЕРЕВОК *

Фритьофа Нансена после знаменитого дрейфа на "Фраме" норвежцывстретили, как национального героя. Амундсена тоже носили на руках такдолго, что он едва ли не разучился ходить. Челюскинцев буквально с ног доголовы засыпали цветами, а папанинцев чуть не разорвали на отдельныесувениры. Я думал об этом, возвращаясь из первого путешествия на Север. Как менявстретит Москва? Где возникнет стихийный митинг -- в аэропорту или настадионе "Динамо" (вход по пригласительным билетам)? Но когда самолет пошелна посадку, я вспомнил, что забыл дать телеграмму. И эта оплошность дорогомне обошлась: лишь одна газета оперативно откликнулась на мое возвращение.Тем дороже для меня эти скупые газетные строки: "После посадки самолета,прибывшего рейсом Черский -- Москва, в очереди за такси возникла безобразнаясвалка. Неопознанный гражданин, угрожая пассажирам огромной, странного видадубиной, вломился в машину и скрылся в неизвестном направлении". Благодаря газету за в общем-то благожелательный репортаж об окончаниимоего путешествия, должен, однако, заметить, что в бочку меда попала ложкадегтя. Репортер, этот славный малый, оказавшись в плену сенсаций --известные путешественники возвращаются домой не каждый день! -- исказилважную деталь. Во-первых, я никак не мог угрожать пассажирам "странного видадубиной", поскольку весила она побольше двух пудов. Видимо, репортера ввел взаблуждение вопль прохожего, на ногу которого я непредумышленно уронилуказанный предмет. Во-вторых, репортер оскорбил во мне чувство прекрасного,обозвав дубиной уникальный полутораметровый кусок бивня мамонта. Да,товарищи, то был закругленный конец бивня мамонта, похожий на гигантскийбумеранг. Его подарил мне на прощанье бортрадист Володя Соколов, мойвеликодушный и благородный друг. И теперь этот бивень висит на блестящейсобачьей цепи в моей квартире, как вечная угроза живущим ниже соседям,которые вздрагивают от мысли, что рано или поздно он рухнет на пол со всеми,падающими отсюда последствиями. А когда меня навещают друзья, они первымделом подходят к бивню. -- С какой свалки ты приволок это бревно? -- ухмыляясь, спрашивают они. -- А, пустяки, -- равнодушно роняю я. -- Бивень мамонта. -- Бивень... чего? -- друзья столбенеют. -- Мамонта, -- говорю. -- Зверь был такой. Млекопитающий. Друзья весело смеются, но их смех неуверенный и неискренний, нет в немнастоящей жизнерадостности. Подмигивая друг другу, они щупают бивень, сзастывающими улыбками осматривают окаменевшую кость, и лица их вытягиваются.Недоверие, минуя промежуточные стадии, переходит в жгучую и черную зависть.Это и есть моя высшая награда. Итак, триумфально вернувшись на материк, я написал первую частьполярных былей и начал подумывать о второй. Куда отправиться на этот раз? Ополюсе я старался не думать: один раз опоздал, второй раз где-нибудь наполпути застряну и вместо эпического материала привезу лишь сомнительныйавансовый отчет о командировке. После долгих размышлений я решил принятьприглашение друзей: вновь полетать по Чукотке и пожить на острове Врангеля.Уговаривая себя, что это единственно правильное решение, я отправился напочту -- дать ребятам телеграмму. Я шел рассеянно, с трудом, словно менячто-то удерживало, не пускало. -- У тебя что, глаза на макушке? -- послышался окрик. Вокруг моей ступни обмоталась бельевая веревка, которую я, оказывается,тащил за собой шагов двадцать. Я извинился и пошел дальше, бормоча про себя."Глаза на макушке... на макушке... трам-там-там... на макушке". Черт возьми,здесь что-то есть! И тут в голову вползла одна мысль. Я сразу же вцепился в нее, помчалсяобратно домой и записал на листочке название, которое вы уже знаете -- "УЗемли на макушке". И так оно мне пришлось по душе, что я даже прослезился.Конец сомнениям! Ведь название решало все, ибо в нем звучал приказ: собирай,голубчик, манатки и добирайся как хочешь до полюса, поскольку именно он иявляется земной макушкой. Я побежал в редакцию. Ответственный секретарь беседовал с посетителем,отвечал кому-то по телефону, дочитывал рукопись, правил верстку, пил чай икурил свои неизменные "Краснопресненские" -- он был тренированный малый. -- Ну? -- спросил он, бросая рукопись в корзину. -- Лечу на полюс! -- бодро выпалил я. -- Северный, Южный? -- спросил этот робот, марая верстку. -- Северный. -- Надя, напечатайте автору удостоверение. Полюс, 30 дней. Счастливогопути. -- Спасибо... -- проворчал я. -- Человек не в Сочи летит, мог быпрочувственнее... -- Видишь ли, -- саркастически заметил секретарь, -- я всегда считал,что на полюс попадают только самые мужественные, сильные люди. Но в нашевремя, когда на полюс летишь ты, восхищаться можно лишь грандиозностьютехнического прогресса. Вернешься -- не забудь своевременно сдать авансовыйотчет. Алло!.. Да, прочитал. Ваши стихи, товарищ, слишком хороши для нашегожурнала... Я отправился в бухгалтерию. -- Гм, полюс... -- бухгалтер наморщил лоб. -- Поселок, сельскаяместность? -- Как вам сказать... -- подумав, проговорил я. -- Пожалуй, деревня.Пашни, коровы, виноградники. -- Один рубль тридцать копеек в сутки, -- решил бухгалтер. -- Гостиницатам есть? -- Еще бы, -- обозлился я. -- Небоскреб с трехкомнатными люксами. -- Тише, товарищ, -- сказал бухгалтер. -- Полетите самолетом? -- Не знаю еще, -- вздохнул я. -- Может быть, на собаках. -- Оправдательный документ будет? -- Будет. Запишу на магнитофоне собачий лай, -- пообещал я. -- Все острят, -- пробормотал бухгалтер. -- А прочтешь их книжки, ихочется плакать. Я пулей выскочил из бухгалтерии, купил билет на самолет и отправилсяоткрывать Северный полюс.

О ДВУХ ЗАЙЦАХ

Из двух убегающих зайцев выбирают того, который пожирнее. Опытные люди говорили, что кратчайший путь на полюс лежит через Диксон,оттуда наискосок направо, потом прямо и налево за углом. Именно на Диксоне ибазируется экспедиция "Север-19", одна из функций которой -- завоз горючего,продуктов питания и различного оборудования на дрейфующие станции. Но этогопочти что пойманного зайца мне показалось мало. Захотелось еще увидеть ичерских друзей летчиков, пожать им руки и узнать свежие новости. Тем болеечто на телеграмму: "Можете ли доставить меня потом на полюс?" -- прибылответ, смысл которого заключается в том, что куда еще, а на полюс --пожалуйста, в два счета. Так я погнался за двумя зайцами. В результате главный, наиболееупитанный заяц юркнул в кусты, откуда время от времени издевательскипомахивал хвостиком. Вначале все шло хорошо. Оказавшись в милом моему сердцу Черском, я жалруки Володе Соколову, его Наташе, Тане Кабановой, Лабусову и с интересомслушал свежие новости. Но одну из них, самую свежую, мне оставили на десерт,когда я уже был сыт новостями по горло. Готовили меня к ней по чеховскомуметоду. Сначала начал вздыхать Лабусов. -- Да-а, -- протянул он, -- полюс-то... -- Что полюс? -- насторожился я. -- Ничего, ничего, -- заторопился Лабусов. -- Летим, значит? -- Конечно, -- обеспокоенно подтвердил я. -- Ну-ну, -- с глубочайшим сомнением произнес в пространство Лабусов. Я засуетился, но присутствующие меня заверили, что все в полномпорядке. Спустя минуту командир летного коллектива Владимир АлексеевичСедляревич тихим голосом заметил: -- И кто бы мог ждать от нее такого подвоха... -- От кого? -- спросил я. -- От льдины, на которой "СП-15". Нужно ведь -- перемахнула извосточного в западное полушарие, акробатка такая. Смешно, правда? Может быть, это и в самом деле было забавно, но мне почему-тосовершенно не захотелось смеяться. Я вдруг печенкой почувствовал, что междулегкомысленным поведением льдины и моими планами имеется какая-тонесимпатичная связь. -- Но вас это пусть не волнует, -- весело добавил Седляревич, глядя наменя как на человека, которому сейчас один за другим вырвут три зуба. -- Нена полюсе свет клином сошелся. Я тут же ударился в панику и потребовал правды, и только правды. Онаоказалась на редкость суровой. Несколько часов назад из управления прибыларадиограмма: в связи с тем, что льдина покинула восточный арктический район,обслуживаемый черскими летчиками, рейс на полюс отменяется. Когда меня привели в чувство, я обвел глазами обеспокоенные лица исказал: -- Все равно полечу на полюс! -- Безусловно,безусловно, -- подхватили все. -- Разве можно иначе? Седляревич взглянул на часы. -- Через двадцать минут -- срочный санитарный рейс. Хотите принятьучастие?

СПАСТИ ЧЕЛОВЕКА

В наше время, когда великие изобретения едва успевают регистрировать,вертолетом никого не удивишь. Уж на что фантастическая штука лазер, и торедактор газеты морщится: "Сто строк на лазер? Многовато, пожалуй...Подумаешь, эка невидаль!" Воображение современника -- редактор знает егопсихологию -- можно поразить уж совершенно феерическим изобретением: вродетелепередач с Марса или -- куда ты меня уводишь, фантазия? -- наконец-тонайденного средства от облысения. Так что вертолет родился тихо, без рекламной свистопляски, и еслитеперь о нем пишут, то покровительственно, как о младшем брате самолета. А впоследнее время особенно умиляются тем, что из вертолета получился отличныйвоздушный кран, удешевляющий строительные работы. Спору нет, хорошо, чтовертолет может заменить кран. Но главное достинство вертолета именно в том,что его-то ничто не может заменить, когда нужно сесть на клочок земли илиосколок льдины размером с волейбольную площадку. Вертолет стал единственнойнадеждой пострадавших, которых, кроме него, уже ничто не может спасти. Вотпочему на Севере, где очень легко попасть в беду, но очень трудно выбратьсяиз нее, к вертолету относятся с нежностью, с трогательной любовью.Вертолетчики знают это и гордятся своим исключительным положением. Ихстрекозы карабкаются по небу со скоростью, которую пилот турбореактивноймашины назовет черепашьей, да и груза вертолет поднимает во много разменьше, чем ИЛ-18. Но этим грузом могут быть носилки с человеком, который непозже чем через час должен лечь на операционный стол; заблудившийся в тайге,умирающий от голода геолог; охотник, которого блудная льдина понесла вокеан... Поэтому настоящий летчик никогда не позволит себе иронизировать наднелепым видом и архаической в наш век скоростью вертолета. Из села Колымского пришла срочная радиограмма: с оленеводом одного изотдаленных участков колхоза случилась беда. От момента прихода радиограммыдо вылета положены считанные минуты. Пока бортмеханик Юрий Смирнов и второйпилот Леонид Басов готовят машину, я разговариваю с командиром вертолетаАнатолием Савенковым. Что поделаешь, фраза избитая, но Анатолий Петрович любит свое дело,свою стрекозу и не собирается ей изменять: слишком большой и интересныйкусок жизни отдал он вертолету. Как и многие люди, работа которых связана соспасением человека, Савенков сознает величие своей профессии и гордитсякаждым удачным санитарным вылетом, как хирург -- спасительной операцией. Чтож, вертолетчик и хирург здесь соавторы, их легко понять и разделить ихчувства. Много раз Савенков искал и находил в тайге, в тундре пропавших безвести людей, много раз возвращал к жизни тех, кому она, казалось бы, ужеотмерила последние часы. В прошлом году не вернулся домой охотник-чукча.Долго Анатолий Петрович кружил над сопками, возвращался за горючим, сноваискал -- и нашел истекающего кровью человека. Молодой охотник повстречался сголодным медведем -- самая опасная в тайге встреча. На выстрел уже не быловремени, и вооруженный ножом человек схватился с медведем врукопашную. Онпобедил -- и допустил непростительную оплошность: забыл, что медведьсчитается убитым только тогда, когда он уже больше не дышит. Разумеется, втаких случаях охотники не прикладывают зеркальце к устам зверя, но стоят впочтительном отдалении: береженого бог бережет. А наш паренек присел рядом споверженным медведем, и тот в агонии хватил его лапой по лицу: выбил глаз,разорвал нос, щеки. От боли и потери крови охотник потерял сознание, и лишьфанатичное упорство Анатолия Савенкова вернуло раненому и жизнь и даже лицо:ленинградские врачи проделали блестящую косметическую операцию. И нынчеохотник жив, здоров и по-прежнему промышляет в тайге. На его счету есть ужеи другие медведи, к которым набравшийся опыта охотник относится, конечно, сбольшим уважением, чем к первому. Мы летим над тундрой. Я сижу напротив хирурга, испытывая танталовымуки: разговаривать в вертолете -- только нервы портить, все равно ничего неуслышишь. Иван Иванович Махначевский, ведущий хирург и главный врач Черскойбольницы, задумчиво поглаживает свой чемоданчик, побывавший вместе схозяином во многих спасательных экспедициях. Сотни операций проделал этотсредних лет якут, выпускник Читинского медицинского института, но сейчас еголицо печально, и не надо быть телепатом, чтобы понять почему. Где-то водинокой яранге лежит человек, жизнь которого в опасности. Что с ним?Нуждается ли он в немедленной операции или может перенести полет? Ох какплохо делать операцию в ста пятидесяти километрах от великолепнооборудованной операционной, по которой бесшумно скользят опытные сестры, безслов понимающие хирурга -- по изгибу бровей, незаметному жесту. Вертолет приземляется в Колымском: мы берем на борт проводника --восьмидесятилетнего якута. Пока Савенков выясняет у старика примерноенаправление полета, Ивана Ивановича окружают колхозники, снабжающие еговсевозможными и самыми разноречивыми сведениями о пострадавшем. Здесь есть ибывшие пациенты Махначевского, которые не без основания считают, чтонаиболее ценные советы могут дать именно они. -- Ты его разрежь, как меня, -- советует один, -- у него болезньвнутри! -- Помнишь, ты меня стучал? -- суетится другой, похлопывая себя погр