Как Наташа у Лисы хитринку купила

Пришла Лиса на базар, принесла полную сумку какого-то то­вара, закрытого белым полотенцем. Дело было зимой, стала Лиса в ряд, подняла пушистый воротник, поставила корзинку на стол, открыла - и увидели люди: корзинка полна хитринками.

Шла мимо базара ученица Наташа. Увидела - Лиса хитринки продает. Подошла и выбрала себе хитринку: маленькая деревян­ная девочка приложила руку к голове, скривилась и жалобно пи­щит: ой, голова болит.

Купила Наташа хитринку, принесла домой. Надо готовить уроки, но не хочется.

- У меня голова болит, - жалуется Наташа маме, - не буду уроки делать.

- Хорошо, полежи, Наташенька.

Прилегла Наташа на кроватку и сразу же забыла о головной боли, говорит маме:

- Мама, я пойду покатаюсь на коньках.

- Но у тебя же голова болит, - удивилась мама.

Наташа покраснела от стыда.

«Отнесу на базар хитринку, отдам Лисе, не надо мне ее хит­рости», - подумала Наташа. Пошла на базар, сунула руку в Кар­ман, где лежала маленькая деревянная девочка, а девочки нет. «Куда же она делась?» - думает Наташа.

Так и не могла девочка сообразить, куда девалась хитринка.

Рассказала Наташа обо всем маме. Мама и говорит:

- Испугалась тебя хитринка. Не любит хитрость совести.

- А где же моя совесть? В чем она?

- В том, что тебе стало стыдно.

____________________________________________________________

Зачем Наташа купила хитринку “У меня голова болит”?

Чего испугалась хитринка?

Как Вы думаете, какие ещё хитринки были у Лисы?

Много ли было покупателей у лисы? Кто покупал хитринки?

 

В.А. Сухомлинский

Белое пёрышко

На соломенной крыше сидела стайка воробьев. Они весело чи­рикали о своих воробьиных делах. Вдруг подлетел к ним чужой, неизвестный им, невиданный на соломенной крыше воробей. Был он как-то не похож на других во­робьев. Маленькая головка - спесивая, шея - коротенькая, клю­вик - привередливый. Но самое главное - белое перышко в хвосте. Среди серых перьев это белое перышко выглядело очень необычно.

- Смотрите, смотрите, - зачирикали воробьи, - к нам при­летел невиданный воробей с белым перышком в хвосте.

Слетелись воробушки с нескольких соседних крыш, сели возле воробья с белым перышком и спрашивают:

- Откуда ты прилетел?

- Из-за моря... - ответил воробей с белым перышком в хвосте.

Тем временем каждому воробью хотелось ближе сесть возле белого перышка, чтобы хорошенько его разглядеть.

Несколько раз они притрагивались к белому перышку клюви­ками, кто-то любопытный дернул его. Белое перышко упало, а ве­тер подхватил его и унес далеко-далеко.

От того, что у диковинного воробья не стало в хвосте белого перышка, он вдруг перестал быть необычным. Стал таким же се­рым, как и все остальные воробушки, что родились и выросли на соломенных крышах. И головка стала такая же, и шейка, и клю­вик, зачирикал чужой воробей - и все даже клювики открыли от удивления.

- Да это же наш, обычный воробей! - послышалось разно­голосое чириканье. - А мы, дураки, поверили белому перышку.

___________________________________________________________________

Почему в начале истории воробьи решили, что перед ними необычный воробей?

Что или кто стал причиной обмана в этой истории?

Может ли быть причиной белое пёрышко?

Что бы было, если бы белое пёрышко не упало?

Г.Х. Андерсен

Ужасное происшествие.

— Ужасное происшествие! — сказала курица, прожи­вавшая совсем на другом конце города, а не там, где случилось происшествие.— Ужасное происшествие в курятнике! Я просто не смею теперь ночевать одна! Хорошо, что нас много на насесте!

И она принялась рассказывать, да так, что у всех кур перышки повставали дыбом, а у петуха съежился гребешок. Да, да, истинная правда!

Но мы начнем сначала, а началось все в курятнике на другом конце города.

Солнце садилось, и все куры уже были на насесте. Одна из них, белая коротконожка, курица во всех отно­шениях добропорядочная и почтенная, исправно несущая положенное число яиц, усевшись поудобнее, стала перед сном чиститься и расправлять клювом перышки. И вот одно маленькое перышко вылетело и упало на пол.

— Ишь, как полетело! — сказала курица.— Ну, ни­чего, чем больше я чищусь, тем делаюсь красивее!

Это было сказано так, в шутку,— курица вообще была веселого нрава, но это ничуть не мешало ей быть, как уже сказано, весьма и весьма почтенною курицей. С тем она и уснула.

В курятнике было темно. Куры все сидели рядом, и та, что сидела бок о бок с нашей курицей, не спала еще; она не то чтобы нарочно подслушивала слова со­седки, а так, слушала краем уха,— так ведь и следует, если хочешь жить в мире с ближними! И вот она не утерпела и шепнула другой своей соседке:

— Слышала? Я не желаю называть имен, но тут есть курица, которая готова выщипать себе все перья, чтобы только быть красивее. Будь я петухом, я бы презирала ее!

Как раз над курами сидела в гнезде сова с мужем и детками; у сов уши острые, и они не упустили ни одного слова соседки. Все они при этом усиленно враща­ли глазами, а совиха махала крыльями, точно опахалами.

— Тс-с! Не слушайте, детки! Впрочем, вы, конечно, уж слышали? Я тоже. Ах! Просто уши вянут! Одна из кур до того забылась, что принялась выщипывать себе перья прямо на глазах у петуха!

- Prenez garde aux enfants! (Осторожнее, здесь дети! франц.) — сказал сова-отец.— Детям вовсе не следует слушать подобные вещи!

— Надо будет все-таки рассказать об этом нашей соседке сове, она такая милая особа!

И совиха полетела к соседке.

— У-гу, у-гу! — загукали потом обе совы прямо над соседней голубятней.— Вы слышали? Вы слышали? У-гу! Одна курица выщипала себе все перья из-за петуха! Она замерзнет, замерзнет до смерти! Если уже не замерзла!

— Кур-кур! Где, где? — ворковали голуби.

— На соседнем дворе! Это почти на моих глазах было! Просто неприлично и говорить об этом, но это истинная правда!

— Верим, верим! — сказали голуби и заворковали сидящим внизу курам:

— Кур-кур! Одна курица, говорят, даже две, выщипа­ли себе все перья, чтобы отличиться перед петухом! Рискованная затея! Можно ведь простудиться и умереть, да они уж и умерли!

— Кукареку! — запел петух, взлетая на забор.— Про­снитесь.— У него самого глаза еще совсем слипались от сна, а он уж кричал:— Три курицы погибли от несчастной любви к петуху! Они выщипали себе все перья! Такая гадкая история! Не хочу молчать о ней! Пусть разнесется по всему свету!

— Пусть, пусть! — запищали летучие мыши, закудах­тали куры, закричали петухи.- Пусть, пусть!

И история разнеслась — со двора во двор, из курят­ника в курятник и дошла, наконец, до того места, откуда пошла.

- Пять куриц, - рассказывалось тут, - выщипали себе все перья, чтобы показать, кто из них больше исхудал от любви к петуху! Потом они заклевали друг друга насмерть, в позор и посрамление всему своему роду и в убыток своим хозяевам!

Курица, которая выронила одно перышко, конечно, не узнала своей собственной истории и, как курица во всех отношениях почтенная, сказала:

- Я презираю этих кур, но таких ведь много! О подобных вещах нельзя, однако, молчать, и я, со своей стороны, сделаю всё, чтобы эта история попала в газеты! Пусть разнесётся по всему свету – эти куры и весь их род стоят того!

И в газетах действительно напечатали всю историю, и это истинная правда: одному маленькому перышку куда как нетрудно превратиться в целых пять кур!

_____________________________________________________________

Почему курица, с которой началась история, не узнала рассказ о себе?

Какое ужасное происшествие произошло на самом деле?(сплетня).

Что же в этой истории является истинной правдой?

Кто первым начал искажать правду и зачем?(курица-соседка)

Кто запустил сплетню?(сова)

Верил ли Г.Х. Андерсен всему, что пишут газеты?

Туве Янсон

Страшная история

Маленький Хомса, почти самый младший, скрывался от неприятеля. Он полз вдоль забора. Иногда он вдруг замирал, наблюдая сквозь щели между рейками за действиями противника, потом снова полз дальше. За ним, стараясь не отставать, полз его маленький братик — Крошка.

Когда Хомса добрался до овощных грядок, он лег на живот и пополз вперед, прячась между листьями салата. Это была единственная возможность спастись. Вражеские лазутчики наверняка разосланы повсюду, а часть из них даже летала в воздухе.

— Я весь почернел,— заныл Крошка.

— Замолчи,— свирепо прошептал его брат,— если те­бе жизнь дорога. А чего же ты хотел, искупавшись в торфяном болоте — поголубеть? Ты наверняка скоро станешь взрослым, если будешь продолжать в том же духе,— продолжал Хомса.— Ты станешь таким же, как папа и мама. Так тебе и надо. И тогда будешь все видеть и слышать «обыкновенно» — я имею в виду, ничего не будешь видеть и слышать. Вот тут-то тебе и крышка.

— Угу,— согласился Крошка и принялся есть землю.

— Она — отравленная,— коротко заметил Хомса.— И все плоды, которые растут на этой земле, тоже отравленные. Да и они нас уже заметили, только благодаря тебе.

Два вражеских лазутчика пролетели над ними у горо­хового поля, но Хомса их тут же уничтожил. Задыхаясь от напряженного ожидания, он соскользнул в канаву и замер там, как лягушка. Он так прислушивался, что уши его задрожали, а голова от усилий готова была рас­колоться на части. Остальные враги пока вели себя тихо, но они приближались, они медленно ползли по траве. По траве прерий. Врагов была тьма-тьмущая.

— Послушай,— произнес где-то наверху у края кана­вы Крошка.— Я хочу домой.

— Теперь ты уже больше никогда не попадешь до­мой,— мрачно ответил его брат.— Твои кости побелеют на солнце прерии, папа и мама будут плакать, пока не утонут в собственных слезах, и всё равно это не поможет, а потом над всем вместе взятым будут выводить свою заунывную песнь гиены.

Крошка открыл рот, приготовился и стал громко вопить.

Хомса понял, что этот крик может длиться беско­нечно долго. Поэтому он оставил своего маленького бра­тика в покое и пополз дальше по дну канавы. Он совсем потерял из виду противника; он даже не знал, как выгля­дит этот противник.

Хомса чувствовал себя брошенным на произвол судьбы и думал, все больше распаляясь:

«Хоть бы младших братьев вообще не было. Они должны рождаться сразу большими или вообще никогда не рождаться. Ведь они ничегошеньки не знают о войне. Их надо держать в коробке — пока они хоть что-нибудь поймут».

Канава была сырая, так что Хомсе пришлось поднять­ся и перейти её вброд. Это была большая и очень длинная канава. Хомса решил открыть Южный полюс и пошел дальше. Шел он долго-долго и страшно устал; съестные припасы давно кончились, и, кроме всего прочего, его, к несчастью, укусил белый медведь.

Но вот канава закончилась, и Хомса получил Южный полюс в свое собственное владение.

Теперь он очутился на болоте. Оно было серым и темно-зеленым с черными окнами, в которых кое-где поблескивала вода. Повсюду как снег белели заячьи лапки, приятно пахло болотной затхлостью.

«На болото ходить запрещено,— подумал он.— Запре­щено для маленьких хомсят, да и взрослые хомсы ни­когда сюда не ходят. Но никто, кроме меня, не знает, почему это опасно. По ночам здесь на больших тяжелых колесах разъезжает Карета с Привидениями. Слышно, как она катится где-то вдалеке, но никто не знает, кто ею правит».

— О нет,— вслух воскликнул Хомса и похолодел. Внезапно он испугался, страх заполз в живот и стал под­ниматься вверх. Совсем недавно не было еще никакой Кареты, никто никогда о ней не слышал. Потом он ее выдумал, и вот она — здесь. Пока еще где-то далеко и только ждет темноты, чтобы подкатиться прямо к нему.

«Я думаю,— сочинял Хомса,— я думаю, что теперь я Хомса, который десять лет разыскивает свой дом. И те­перь этот самый Хомса чувствует, что он живет где-то поблизости».

Он принюхался к ветру и двинулся дальше.

Одновременно он размышлял о Болотных Змеях и Жи­вых Грибах, которые ползут за всеми; и они тут же стали расти и расти, поднимаясь из мха.

«Они могут в один присест съесть Крошку,— подумал он с грустью.— А может, уже и съели. Они повсюду. Я опасаюсь худшего. Но есть еще надежда на спаса­тельные экспедиции».

Он пустился бежать.

«Бедный Крошка,— думал Хомса.— Такой малень­кий, такой глупый. Если Болотные Змеи его схватили, у меня больше не будет маленького братика, и тогда я буду самый младший...»

Он зарыдал и побежал уже изо всех сил, от страха у него даже волосы взмокли, он перекатился через пригорок, промчался мимо дровяного сарая, взлетел на крыльцо и закричал:

— Мама! Папа! Крошку съели!

Мама Хомсы была солидная и всегда чем-то озабо­ченная. Тут она так резко вскочила со стула, что горо­шины из ее фартука рассыпались по всему полу, и она закричала:

— Ну? Ну же! Что ты говоришь! Где Крошка? Разве ты за ним не присматривал?

— Ах,— понемногу успокаиваясь, произнес Хомса.— Он свалился в нору Болотных Змей на болоте. И почти тут же из норы вылезла змея, обвилась вокруг его тол­стого животика и откусила ему нос. Вот так все и было. Ясное дело, я просто вне себя, но что поделаешь? Ведь Болотных Змей на белом свете куда больше, чем малень­ких братиков.

— Змея?! — закричала мама.
Но папа сказал:

— Успокойся. Он нас дурачит. Сейчас ты убедишься, что он врет.

В ту же минуту папа выглянул в окно и, чтобы не волноваться прежде времени, посмотрел на пригорок — там сидел Крошка и ел песок.

— Сколько раз я тебе говорил, что врать некрасиво,— сказал папа.

Поплакав немного, мама спросила:

— Может, вздуть его хорошенько?

— Вполне возможно,— решил папа,— но я как-то не в состоянии сделать это сейчас— Пускай хотя бы пока согласится, что лгать — нехорошо.

— А я и не врал,— сказал Хомса.

— Но ведь ты же сказал, что твой маленький братик съеден, а на самом деле его никто не съел,— пояснил папа.

— Но ведь это же хорошо? — сказал Хомса.— Разве вы не довольны? Лично я ужасно доволен, и мне стало легче. Такие Болотные Змеищи могут кого угодно съесть, в один присест, понятно? И тогда на всем свете никого не останется – одна пустота, и в этой пустоте по ночам будут хохотать гиены.

— Ох, славный ты мой,— расчувствовалась мама.— Славный.

— Значит, всё хорошо,— заключил Хомса.— Есть у нас десерт на ужин?

И вот тут папа Хомсы внезапно рассердился и за­явил:

— Сегодня вечером ты десерта не получишь. Ты не получишь и обеда до тех пор, пока не осознаешь, что врать нельзя.

— Так это и без того ясно, что нельзя,— удивленно возразил Хомса.— Это очень плохо.

— Вот видишь,— сказала мама.— Ну а теперь пусть ребенок поест. До него ведь все равно ничего не до­ходит.

— Ну, уж нет,— стоял на своём папа.— Раз я сказал, что он останется без обеда, значит, он останется без обеда.

Бедный папа не мог поступить иначе, потому что решил про себя: если он возьмет свои слова обратно, Хомса больше никогда не поверит ему.

Хомсе ничего не оставалось делать, как пойти и лечь спать еще до заката солнца. Его жгла горькая обида на маму и папу. Вообще-то они часто вели себя скверно, но никогда еще так глупо, как сегодня вечером. Поразмыс­лив, Хомса решил уйти из дому. Не для того, чтобы их наказать, просто он вдруг очень устал оттого, что они со­вершенно неспособны улавливать и воспринимать всё важное или опасное.

Они лишь проводили черту между всем на свете и го­ворили, что по одну сторону находится всё, чему можно верить и что можно употребить, а по другую только выдуманные и бесполезные вещи.

— Я бы очень хотел, чтобы они в один прекрасный день столкнулись нос к носу с Хотомомбой,— бормотал Хомса, спускаясь украдкой по лестнице, затем он про­скользнул на задний двор.— Вот бы они удивились! Или на худой конец с Болотным Змеем. Я запросто могу им такого послать, в коробочке, только накрою ее стеклянной крышкой — ведь я вовсе не хочу, чтобы их съели!

Хомса побрел назад к запретному болоту — чтобы доказать самому себе, какой он самостоятельный. Теперь болото было синим, почти черным, а небо — зеленым. Вдали над горизонтом виднелась светло-желтая лента за­ката, которая делала болото ужасно большим и пе­чальным.

— Я не врун,— произнес Хомса и зашлепал по грязи дальше.— Все правильно. И Враги, и Хотомомба, и Бо­лотные Змеи, и Карета с Привидениями. Они точно также есть на свете, как например соседи, или садовники, или куры, или самокат.

Тут Хомса забрел в осоку, остановился и прислу­шался..

Где-то там, на другом конце болота, покатилась Карета с Привидениями. Она расплескивала красный свет над вереском, она поскрипывала, потрескивала и мчалась все быстрее и быстрее.

— И не надо было тебе выдумывать, будто карета есть на самом деле,— упрекнул себя Хомса.— Она уже здесь. Беги!

Кочки колыхались и увертывались под его ногами, черные ямы, наполненные водой, следили за ним из осо­ки, будто чьи-то глаза, болотная тина перемешивалась с его слезами.

«И не смей думать о Болотных Змеях,— приказал себе Хомса и в ту же секунду подумал о них — страшных и живых-преживых. Вот они выползли из своих нор и об­лизывают усы.— Был бы я таким, как мой толстячок маленький братик,— воскликнул в отчаянии Хомса. Он думает животом, а ест опилки, землю и песок, пока не подавится. Однажды он даже попытался проглотить воз­душный шарик. Если бы ему это удалось, то мы никогда бы его больше не увидели».

Хомса пришел в восторг от этой мысли и даже оста­новился. Маленький толстый упитанный хомсенок, улетающий прямо в небо. Ноги беспомощно болтаются в воз­духе, аизо рта торчит нитка от шарика...

— Ой, нет!

Далеко в глубине болота светилось окошко. Как ни странно, это была вовсе не Карета с Привидениями. Это было простое четырехугольное окошко, светившееся ясным, ровным светом.

— А теперь ты пойдешь туда,— приказал себе Хомса.— Только ты должен идти, а не бежать, иначе испу­гаешься. И ни о чем не думай, просто иди.

Домик был круглый, так что, по-видимому, там жила какая-то мюмла. Хомса постучался. Он постучался много раз, и поскольку никто не вышел открыть дверь, он шаг­нул в домик.

В домике было тепло и уютно. На подоконнике стояла лампа, и от ее света ночь казалась черной как уголь. Где-то тикали часы, а наверху, на шкафу, лежала на животике совсем крохотная мюмла и глядела на него.

— Привет,— сказал Хомса.— Мне удалось спастись в последнюю минуту. Болотные Змеи и Живые Грибы! Ты и понятия об этом не имеешь.

Маленькая мюмла молча и критически рассматривала его. А потом произнесла:

— Меня зовут Мю. Я тебя раньше видела. Tы выгу­ливал маленького толстого хомсенка и все время что-то бормотал себе под нос и размахивал лапками. Ха-ха!

— Еще чего,— возмутился Хомса.— А сама-то ты, по­чему торчишь на шкафу. Это просто глупо.

— Для некоторых,— произнесла малышка Мю, рас­тягивая слова.— Для некоторых, может, это и глупо, адля меня — единственное спасение от ужасной судьбы.

Свесившись с края шкафа, она зашептала:

— Живые Грибы уже забрались в прихожую.

— Что-что? — удивился Хомса.

— Отсюда сверху мне видно, что они сидят перед нашей дверью иждут,— продолжала малышка Мю.— Ты поступишь умно, если скатаешь вон тот коврик и прикроешь им щель в двери. А не то они съежатся и проползут под дверью.

— Неужели это правда? — спросил Хомса, и в горле у него застрял комок.— Не может быть. Этих самых грибов еще сегодня утром и в помине не было. Я сам их придумал.

— Что-о? — грозно произнесла Мю.— Грибов-Прилипучек, которые растут как толстое одеяло и сначала зале­зают на свои жертвы, а потом прилепляются к ним намертво?

— Я не знаю,— дрожа от страха, прошептал Хом­са.— я не знаю.

— Моя бабушка уже обросла ими,— мимоходом обро­нила малышка Мю.— Она там, в гостиной. Вернее то, что от нее осталось. Она похожа на большую груду зелени, только с одной стороны еще торчат усы. Можешь
положить коврик еще и у той двери. Если это только поможет.

Сердце у Хомсы страшно колотилось, лапки окостене­ли, и лишь с большим трудом ему удалось скатать ков­рики. А часы все тикали где-то в доме.

— Слышишь — это Прилипучки так громко растут,—пояснила Мю.— Они все растут и растут, пока двери не расколются, и тогда они полезут на тебя.

— Возьми меня к себе на шкаф! — завопил Хомса.

— Здесь не хватит места,— ответила малышка Мю.
Тут кто-то постучал в дверь дома.

— Чудно,— произнесла малышка Мю и вздохнула,— чудно, что они обременяют себя тем, что стучат, хотя запросто могут войти, стоит им только захотеть.

Хомса метнулся к шкафу и попытался вскарабкаться наверх. В дверь опять постучали.

— Мю! Стучат! — прокричал вдруг кто-то в доме.

— Дверь не заперта,— громко крикнула Мю.— Это кричала моя бабушка,— объяснила она,— подумать только, после всего этого она еще может что-то произ­носить.

Хомса неотрывно глядел на дверь в прихожую. Та начала открываться, и уже образовалась маленькая чер­ная щелка. Он дико закричал и покатился под диван.

— Мю,— сердито сказала бабушка,— ну сколько раз я тебе говорила, открывай двери, когда стучат. И зачем это ты положила коврики под дверьми. И почему мне никогда не дают спокойно поспать?

Это была ужасно старая и сердитая бабушка в длин­ной, до пят, белой ночной рубашке. Она прошла через всю комнату, открыла входную дверь и сказала:

— Добрый вечер.

— Добрый вечер,— ответил ей папа Хомсы.— Изви­ните за беспокойство. Но, может, вы случайно видели моего сына, предпоследнего?

— Он сидит под диваном! — закричала малышка Мю.

— Ты можешь оттуда выйти,— сказал папа Хомсы.— Я на тебя не сержусь.

— Вот как,— сказали под диваном.

— Ну ладно,— устало произнесла бабушка. - Конечно, это приятно, когда внучата тебя навещают, а малышка Мю любит приглашать домой своих друзей поиграть. Однако я предпочитаю, чтобы они играли в свои игры днем, а не ночью.

— Я ужасно сожалею,— поспешно откликнулся папа Хомсы.— В следующий раз он придет до обеда.

Хомса вылез из-под дивана. На Мю он не смотрел, а на ее бабушку — тем более. Он прошел прямо к двери и спустился вниз по ступенькам в темноту.

Папа шагал рядом, не произнося ни слова. Сам Хомса был так уязвлен, что чуть не плакал.

— Папа,— произнес он, наконец,— эта малявка... ты даже себе не представляешь... Больше я туда никогда не пойду... Она меня одурачила! Она всё наврала! Она так ужасно врет, что можно просто заболеть.

— Я понимаю,— ласково ответил папа.— Это должно быть ужасно неприятно.

И они пошли домой и съели все сладости, которые еще остались после десерта.

______________________________________________

Врал или не врал Хомса, когда говорил маме с папой о том, что его младшего брата съели змеи?

Что имела в виду мама, которая сказала: “Ну а теперь пусть ребенок поест. До него ведь все равно ничего не до­ходит”?

Прав ли был папа Хомсы, полагая, что “если он возьмет свои слова обратно, Хомса больше никогда не поверит ему”?

Почему Мю до прихода Хомсы сидела на шкафу?

Кто кого начал пугать: Мю Хомсу или наоборот?

Как Вы думаете, станет ли Хомса после этой истории фантазировать меньше?

Почему папа всё-таки разрешил Хомсе съесть сладости?

Л.Н. Толстой