Жданов в роли верховного куратора

Чрезвычайный комиссар литфронта Жданов взялся за дело по-сталински. 23 июля 1934 года Алексей Стецкий сообщил новому верховному куратору «дорогому Андрею Александровичу» о том, что на местах поползли слухи о новой отсрочке. Партгруппа ОК просила съезд не откладывать, но дать дополнительные делегатские мандаты. Ведь если Москва получила 50 мест, а Ленинград — 30, то Грузии выдали всего 6 мест, а Азербайджану и Армении — по 5 мест. Длительность работы съезда — десять дней, «иначе на съезде начнутся провалы».

Стецкий: «Съезд решили проводить в Доме союзов, в Колонном зале. Договор с МОСПС по этому поводу уже подписан и Колонный зал на десять дней закреплен за съездом». Комиссию по иностранцам предлагалось возглавить Михаилу Кольцову, «который хорошо умеет устраивать подобные вещи». Наконец, просьба: «Вот в чем нужна Ваша помощь: необходимо предложить всем докладчикам, чтобы они выступили в Литгазете уже теперь с изложением основных моментов своих докладов. Надо же начинать дискуссию. А никто не знает, что же, собственно, будут говорить докладчики. Поэтому прошу Вас, Андрей Александрович, послать телеграммы докладчикам с этим предложением. Вот пока все. Насчет материальных дел — гостиницы, машины, театры — послезавтра буду говорить с [секретарем ЦИК Авелем] Енукидзе. Всего хорошего. А. Стецкий»[74].

15 августа 1934 года при участии Жданова состоялось собрание партгруппы ОК ССП, посвященное решению послед­них нюансов в подготовке съезда. Юдин, уже обреченный покинуть свою руководящую работу в Союзе (он об этом не знал), доложил: «Заявления о принятии в СП написали буквально все писатели. Не осталось ни одного писателя, за исключением Анны Ахматовой, которые не подали бы заявления в Союз. Только она одна не подала такого заявления <…> Политическое единство съезда бесспорно обеспечено <…> Сильно благоприятствовало появлению замечательных статей о ряде писателей Алексея Максимовича». На Всесоюзном совещании по драматургии обсуждались положения докладов на съезде. Состоялось и совещание по поэзии: «В связи с этим совещанием был несколько изменен состав докладчиков о поэзии. Вместо т. Усиевич, которая не справилась с темой своего доклада, был выделен докладчиком на съезде т. Бухарин»[75]. Юдин лукавил. Усиевич не просто «не справилась с темой», она была обругана Горьким в его программной статье «Литературные забавы»[76].

«Юдин: Общий итог подготовки к съезду может быть следующий…

Жданов: Что откладывать съезд больше не придется.

Юдин: Совершенно верно: больше откладывать съезд не придется»[77].

В ответ на вопрос Жданова Юдин доложил, что коммунистов в ССП 20—30 %. За бортом Союза по Москве осталось 500—600 человек. По Ленинграду — 400 человек. Подготовку дезорганизовала «Литературная газета»: «Все вопросы склочного характера» газета «старалась вытащить» на свет. Главная задача коммунистов на съезде сформулирована в приказном порядке: «убрать вопросы организационного характера, вопросы личного характера, вопросы, кого заменить, кого поставить». «Каждому из коммунистов-писателей извест­но, что вопросы руководства Союзом будут решены Центральным комитетом партии (голоса: Правильно!) и никакие коридорные штучки, никакая коридорная шумиха не должна быть допущена»[78]

Свою речь на этом кулуарном совещании Жданов начал с характерного сталинского приема. Запретив обсуждать «во­просы руководства» другим, он сам начал делить стулья за столом президиума в Колонном зале Дома союзов. Кадровые вопросы, порядок рассаживания за столом, очередность допуска к очам первого руководителя — альфа и омега византийского существования византийских ритуалов на российской земле. Ни одна другая политическая система в тоталитарном ХХ веке не оставила так много документальных свидетельств своим попыткам инвентаризировать кадры и поставить людей в иерархическую военную зависимость друг от друга.

Жданов: «Насчет президиума и других выборных органов съезда. Съезд, очевидно, открывает Алексей Максимович. Теперь насчет состава президиума». Список состоит из 64 человек (Жданов предлагает оставить 45 человек, перечисленных персонально, по имени). Секретариат — 12, мандатная комиссия — 13 человек (Жданов: оставить 7), редакционная комиссия — 17 человек (Жданов: оставить 7). По логике организаторов получалось, что из 500 делегатов 100 человек оказывались в выборных органах. Девальвировалась идея номен­клатурной нормированности. Жданов: «Это соотношение совершенно неправильное. В результате теряется сама значимость пребывания в выборных органах»[79]. Почетный президиум: Политбюро (Жданов написал: «персонально»), то есть список при публикации в печати и при передаче по каналам ТАСС надо было расшифровать, чтобы не оказалось потерянным священное имя вождя. Далее следовали: Горький, Тельман[80], Димитров[81] . Персональный список президиума в 43 человека оговаривался отдельно. На каком-то этапе корректирования оказались вычеркнутыми имена Бухарина, Болотникова[82], Кулика[83], Радека, Климковича. Кулика, Климковича, а также Бориса Пастернака и Якуба Коласа[84] в президиум затем допустили[85]. Под вопросом оказалось и имя Надежды Крупской. Вдова Ленина и заместительница наркома просвещения из номенклатурного списка была вычеркнута.

На 24 августа намечался день отдыха. Но не для коммунистов. Партгруппа съезда собиралась на закрытое совещание. Затем финальные аккорды: «1. Доклад т. Юдина об уставе. 2. Прения по докладу и заключительное слово тов. Юдина» и «Конец»[86]. Партийцы так испугались ждановских угроз, что не внесли в план работы съезда злополучный организационный момент — выборы.

Жданов особо оговорил поэтическую деталь: «Два доклада о поэзии. Этому вопросу мы отводим один день. Между прочим, драки по вопросам поэзии будет, вероятно, не мало»[87]. В завершении он «захотел сделать несколько практических замечаний»: «В ЦК имеются сведения о том, что в связи со съездом в коммунистической группе ОК идет настоящая свистопляска и драка по организационному вопросу. Драка эта просачивается в печать в виде известных вам статей и высказываний <…> свистопляска может сорвать огромную работу, которую провел ЦК <…> Это первый съезд писателей в нашей стране, который не мог созвать ни царизм, ни капитализм».

Идеолог выдвинул требование обсуждать творческие вопросы «со страстью и жаром». Вопросам организационным, вопросам склочным, вопросам руководства, организационного комбинаторства — места не будет! Берите пример с партсъездов! — призвал Жданов. «На партийном съезде в первые дни съезда и речи нет об организационных вопросах». Если выйдут на трибуну и попытаются сорвать деловую работу, «инициаторам склоки ЦК воздаст по заслугам». Съезд даст «четкий анализ советской литературы во всех ее отраслях»[88]. 2 тысячи членов — пустяк. Задача — воспитать сотни и тысячи писателей. Цель: Союз в тридцать — сорок тысяч членов.

Таким языком с писателями-коммунистами не говорили еще никогда. Жданов конкретно доказал, что при доведении сталинских инструкций до адресатов стилистической разницы между аудиториями в советской стране отныне не существует. В дни съезда в театрах и кино предполагалось показать лишь две пьесы: «Бойцы» Ромашова[89] и «Чудесный сплав» Киршона. Других достижений в советской драматургии, похоже, не было. Питание в ресторане № 5, бывшем «Филипповском». На это выделялось 262 тыс. рублей. На художественное оформление Колонного зала — 13 тыс. рублей, на аренду — 52 тыс.[90]. Выставка и торжественная встреча в Зеленом театре Парка Горького в рублевом эквиваленте не оговаривались.

Об этом совещании партгруппы 15 августа еще пойдет речь в письме Жданова Сталину. Оно стало последним аккордом в симфонии, первые звуки которой прозвучали 23 апреля 1932 года.

Эти события, связанные с первым съездом, описываются очевидцами и главными действующими лицами. Сталин, Жданов и Щербаков оставили несколько синхронных документов, полных деталей номенклатурной атмосферы тех дней. Их общая тональность — бюрократическое восприятие затеянного мероприятия и несколько сдержанная, с уклоном в отрицательный баланс, оценка фигуры Горького и особенно Бухарина в проваленной последним роли докладчика о поэзии. Восприятие общей атмосферы заключительных дней работы съезда создает впечатление, что высшее руководство стало расценивать всю затею со съездом и Союзом писателей как сомнительный казус, перспективы которого при ближайшем рассмотрении весьма туманны. Этот реальный, а не растиражированный победными фанфарными восторгами итог, возможно, объясняет несозыв иных профессиональных творческих союзов. В этом и заключался реальный крах апрельского решения 1932 года.

С первого дня съезда Жданов руководил его работой в Москве в Колонном зале. Речь, с которой он выступил на съезде, была опубликована в «Правде» 20 августа 1934 года («Советская литература — самая идейная, самая передовая литература в мире»). Но посвященные знали, что подлинным режиссером спектакля в Доме союзов выступал Сталин. Из своего сочинского далека он бомбардировал шифрованными телеграммами своего главного кремлевского намест­ника — Лазаря Кагановича, а в его отсутствие — Жданова.

В приведенных ниже письмах Жданова и Сталина звучит ключевое шифровальное слово: «инстанция». Так называлось Политбюро. В разные годы, подписывая некоторые свои шифровки то как «Бикбос», то «Филипповым», то «Дружковым», в телеграммах Сталин часто под «ЦК» подразумевал себя лично, но «инстанция» оказывалась высшей законодательной ступенью в системе квазилегитимных символов режима. «Инстанция» была чем-то вроде идеи «коллективного руководства» после смерти вождя; в своем письме Жданов дает полную индульгенцию Сталину. «Инстанция» не имела отношения к содержанию съезда, неся полную ответственность за его форму. Произнесенные доклады и — в меньшей степени — принятые резолюции были исключительно плодом творчества несознательных индивидуумов типа Горького, Бухарина и Радека, а кадровые вопросы, руководящие новообразования, имитирующие структуру ЦК, и были реальными, главными достижениями съезда.

Приведем далеко не полный список материалов, отправленных в августе-сентябре 1934 года вождю фельдъегер­ской спецсвязью из Москвы в Сочи. 5 августа: записка Бухарина с приложением доклада на съезде писателей, а также материалы Максима Горького «в закрытом пакете». 12 августа: материалы зам. наркома внутренних дел Агранова «о настроениях Герберта Уэллса во время его пребывания в СССР», записка Мехлиса и статья Горького «Литературные забавы», записка Афиногенова, Бахметьева и других «о положении в литературе и о работе, проделанной оргкомитетом ССП». Записка Юдина на ту же тему (13 августа). Проект доклада Горького на съезде и материалы к съезду (14 августа). Спецсообщение начальника Главного управления погранохраны НКВД Фриновского с характерным названием: «По поводу допуска группы ленинградских артистов к осмотру арки на линии государственной границы у станции Отпор» (18 августа). 4 сентября: неправленая стенограмма «выступления Бухарина на съезде писателей» (из описи неясно, идет ли речь о стенограмме доклада или о заключительном слове). 19 сентября: новая пьеса Афиногенова «Портрет». 9 октября: письмо Стецкого Анри Барбюсу с приложением замечаний по его книге о Сталине. Наконец, 23 октября: «Письмо т. Горького в конверте»[91].

«Лучший и талантливейший»

В самом начале ноября Сталин возвратился в Москву и продолжил свое руководство литфронтом уже на месте. Часть из перечисленных документов попала в архив, следы других пока не обнаружены. Этот неполный список однозначно говорит о том, что литературный фронт был приоритетным направлением в идеологической войне Сталина, причем как во внутреннем, так и во внешнеполитическом ее аспектах (Уэллс, Барбюс). Из перечня ясно, что Сталину были посланы тексты по крайней мере двух докладов на съезде: доклада Горького и доклада Бухарина. Очевидно, что письма и материалы Горького отправлялись в строго конфиденциальном неподцензурном порядке. Почтовики из Особого сектора ЦК не распечатывали горьковские конверты и пакеты. У патриарха было беспрецедентное право апеллировать к вождю без посредников. Текст доклада Бухарина с возможной правкой Сталина, если он и сохранился, пока не обнаружен. Важно установить другое: Сталин мог предварительно знать о тезисах докладов. Мог знать и об оценках поэтов (Маяковского, Бедного, Пастернака, Багрицкого и многих других), которые собирался раздавать Бухарин. Если и знал, он не вмешался в саркастическую и снисходительную атаку Бухарина на Демьяна Бедного, не возразил против восторженной оценки Маяковского. Эта оценка Маяковского на год с небольшим опередила эпохальные сталинские слова приказа Ежову, начертанные на письме Лили Брик. Обнародованные в начале декабря 1935 года, они на полстолетия вперед определят полубожественный и мифический статус Маяковского как лучшего и талантливейшего на советском политическом Олимпе. Именно Бухарин сформулировал тезис о значении Маяковского, а реакция зала на его слова подсказала Сталину мысль о желательности подобной канонизации.

Уместно напомнить, что еще в апреле 1931 года, через год после самоубийства поэта, Лиля Брик умоляла вождя о той или иной форме канонизации.

 

Лиля Брик — Сталину.

«21 января 1931 г.

Уважаемый тов. Сталин,

Год тому назад, в день памяти Ленина, в Большом театре В. В. Маяковский читал последнюю часть своей поэмы «Ленин» и Вы при этом присутствовали.

Сейчас мы готовим к печати тот том Академического издания Маяковского, в который входит эта поэма. Мы хотим отметить это выступление с политической и художественной стороны. Поэтому обращаемся к Вам с просьбой написать несколько слов о Вашем впечатлении. Том должен быть сдан в печать 1 февраля — поэтому очень просим не задержать ответом.

Л. Брик.

Л. Ю. Брик

Таганка, Гендриков пер., 15, кв. 5.

Тел. 2-35-79»[92].

 

В 1931 году вождь ответил молчанием. Написание предисловий не было в его традициях. Но письмо стало важной прелюдией к историческому обращению Лили Брик в 1935 году, на которое вождь ответил поручением Николаю Ежову.

Эти и многие другие факты говорят о том, что, верный своему стилю руководства, Сталин и в случае с писательским съездом вел какую-то свою, ему единственному ведомую игру. Если съезд окажется успешным — в зачет вождю. Будет частично провальным — вина Горького, Бухарина и компании. Хорошо поведут себя иностранные гости — создадим международный писательский союз. Плохо поведут — не создадим и поставим в вину Кольцову и Эренбургу. Примут делегаты образ и значение Демьяна Бедного — хорошо. Поддержат покойного Маяковского — тоже неплохо. Здесь присутствуют признаки альтернативной неоднозначности и перманентного воссоздания среды закулисной равноудаленности, которая была одной из главных черт Сталина-политика.

Прямолинейный Жданов это инстинктивно понимал, хотя и был новичком в сфере «высокой политики». Сталин тренировал его на роль действенного руководителя многопланового порядка. Жданов и это усвоил.

Приводимые полностью письма — отчет Жданова Сталину о завершении съезда писателей и ответ вождя. Эти документы иллюстрируют тип руководства и тип руководителя, которые культивировал Сталин. Совершенной моделью такого руководителя станет Александр Щербаков. Об этом усвое­нии сталинского стиля руководства, смеси демагогии и манипуляции низменной мещанской природой людей, свидетельствуют фрагменты из дневников Щербакова, особенно в части счастливого разрешения в марте 1935 года «квартирного вопроса» Абулькасима Лахути[93].

Жданов переводил сталинский примитивизм на еще более рудиментарный уровень. У него «святая простота» лексики, грамматики и понятий становилась родной даже полуграмотному ликбезовцу и рабфакофцу. Значение такого номенклатурного цитатника заключалось в том, что незамысловатая казарменно-полицейская мысль оказывалась применимой к любой сфере человеческой деятельности без различия сословий, классов, профессий, избирательных цензов, вероисповеданий. Советский примитивизм в лице Жданова достигал своего предела.

Повторим, что этот тип руководителя отличали стилистическая монотонность и одномерность восприятия действительности. Руда базиса и шлак надстройки сваливались в одну доменную печь кадровой революции. Внешние их характеристики лаконично очертил Горький в письме Суркову в декабре 1935 года: «У нас руководят какие-то 30-летние благодушные старички вроде Юдина и Щербакова, толстые оптимисты и примирители противоречий»[94]. К подвиду «толстых оптимистов» и «примирителей противоречий» можно отнести многих представителей генерации сталинских наместников, которые пришли к власти в 30-е годы: Жданов, Щербаков, Маленков. Круглые, с пропитыми опухшими лицами китай­ских болванчиков, во френчах цвета хаки, они по генерационным и даже внешним признакам были антиподами худых, с бородками и пенсне идеологов уничтожаемого поколения: Бухарина, Стецкого, Радека…

Всеядность новых культуртрегеров была уникальной. В едином порыве Жданов докладывает вождю об организации Союза советских писателей и об организации наркоматов торговли и пищевой промышленности Союза ССР. Стилистически это соседство важно. Знакомство с текстом отчета Жданова о завершении съезда, даже символично не оформленного в два письма или в две части одного послания, наводит на мысль о том, что столпы режима относились к ССП (как и к культуре вообще) с такой же меркантильной прагматичностью, как и к организации базаров, универмагов и пивоваренной промышленности в рамках разукрупненного Народного комиссариата снабжения. Жданов в письме к Сталину рассказывает о писателях и о торговле не переводя дыхания, только пожаловавшись на усталость от суматохи писательских посиделок. Легенда о бережном отношении к деятелям культуры была фикцией и демагогической игрушкой для массового широкого потребления. Отношение было утилитарно-конъюнктурным. Главными в сталинском стиле работы оставались взаимозаменяемые трафаретность и шаблонность. Замена слова «литература» на «торговлю» не меняла принципа. Детали (литература, музыка, архитектура, перепись населения) лишь придавали незначительный профессиональный колорит общей картине советского мира, поставленной на конвейер бюрократического мифотворчества.

Непонятно, когда Жданов готовился к съезду. 8 июля он попросился в отпуск на полтора месяца начиная с 15 июля. Только 9 июля Политбюро освободило его от обязанностей заместителя заведующего транспортным отделом ЦК ВКП(б), «оставив за ним общее наблюдение по вопросам водного транспорта»[95]. 10 июля в отпуск до съезда писателей попросился и Бухарин. Жданов и Бухарин исчезли из Москвы. Кто же тогда нес персональную ответственность прежде всего за Горького, а также за Радека и вереницу строптивых иностранных гостей, которые в качестве «попутчиков» потянулись в Москву?

Последним приготовлением к съезду стал еще один ритуальный знаковый жест. 27 июля вождь сверил часы с «нашим всем» — Пушкиным. Это была не столько дань памяти Пушкину, сколько очередной бюрократически-номенклатурный эксперимент. Перед отъездом на юг Сталин лично проработал список литераторов и номенклатурных бонз от литфронта, предложенных для персонального включения в список Пушкинского комитета. Проект постановления ЦИК о праздновании столетия со дня смерти Пушкина, «великого русского поэта, создателя русского литературного языка и родоначальника новой русской литературы, погибшего под пулей международного авантюриста, исполнявшего волю помещичьей аристократии», — исправлен Сталиным именно в его номенклатурной части. Председателем предположительного состава членов Пушкинского комитета Сталин оставил Горького. Сталин вычеркнул из списка имена кандидатов: себя самого, Молотова[96], Калинина и Кагановича. Оставил: Ворошилова, Куйбышева, Кирова, Жданова, Стецкого и Енукидзе. Первоначально вычеркнул, но затем также оставил (с указанием «оставить») наркома просвещения РСФСР Бубнова и Украины Затонского. Вычеркнуты Наркомпросы Белорусской ССР, Туркменской ССР и Таджикской ССР. Оставлены: Булганин (Моссовет), Кодацкий (Ленсовет), Карпинский, Волгин от АН СССР, академики Марр, Орлов, Розанов и Бухарин. Державин от Пушкинского общества, Каменев от Пушкинского дома, Цявловский, проф. Оксман, Луппол (Госхудлит), Накоряков (редактор Госхудлита). Вычеркнуты: Адоратский от Комакадемии, Крупская от библиотечного управления Наркомпроса и Невский от Библиотеки им. Ленина. Партийная коннотация мероприятия была снижена. Сталин дал программное указание: «Включить: 1. Демьяна Бедного. 2. Безымен­ского. 3. Украинца-поэта. (Стало: литератора. — Л. М.). 4. Белоруса-литератора. 5. По одному литератору от крупных народов (нерусских) СССР. 6. Накорякова»[97]. Пушкин в очередной раз освятил образом своего имени новое шоу российско-советского образца. Сталин резко поднял акции Демьяна Бедного, комсомольского хулигана Безыменского и анонимного «украинца-поэта». Если бы Бухарин знал об этой многозначительной корректировке, он был бы намного осторожнее в своей оценке творчества Демьяна и Безыменского. Тогда Жданову пришлось бы докладывать Сталину о чем-то другом.