Отсутствующие документы в деле Мандельштама

Ряд более существенных вопросов при воссоздании дело­производственного контекста письма Бухарина возникает к целому комплексу документов, которые по традиции должны были сопровождать такого рода заявление. Должны были, но в случае с Мандельштамом и резолюцией Сталина отсутствуют. В цепочке принятия решения об освобождении Мандельштама недостающие звенья явно существовали. Таков был закон большевистского правосудия. Возможно, что они будут обнародованы или «обнаружены» в Президентском архиве, или в архиве ФСБ РФ, или в РГАСПИ, в недоступных пока исследователям томах фонда 558, опись 11, между делами, которые содержат документы по руководству Сталиным органами госбезопасности в довоенные годы. Следы фиксирования возмущения вождя должны сохраниться и в регистрационных книгах переписки ОГПУ — НКВД с ЦК за 1934 год.

О каких деловых бумагах, имеющих отношение к трагическому эпизоду в биографии Мандельштама, идет речь? Резолюция (поручение, приказ) Сталина должны были автоматически привести в «порядке контроля» к внутриведомственному расследованию дела Мандельштама. В чем суть неординарности события? Сталин об аресте, похоже, искренне ничего не знал. Без ведома ЦК, «инстанции» (Политбюро, Оргбюро, Секретариата), Культпропа и оргкомитета Союза писателей арестовали номенклатурного поэта. В те дни начинался прием в члены ССП. Такой арест мог повредить кампании и подготовке к съезду. Со стороны ОГПУ должно было последовать письменное объяснение. К рапорту должно было быть приложено описание самого дела с цитатами из судебного или внесудебного разбирательства (в том числе и протоколы допроса). В приложении могли фигурировать телеграммы Надежды Яковлевны в адрес Бухарина или ОГПУ, а также письменное заявление Бориса Пастернака или нотариальное свидетельство о таковом. Все то, о чем писал Бухарин, должно было быть документировано. Этих сопутствующих материалов у нас нет.

26 марта 1933 года Бухарин писал Сталину об аресте близкого родственника своей бывшей жены — Александра Альфонсовича Мерца, к тому времени уже сосланного («географически у чорта на куличках»). Бухарин: «...все может случиться: на месте дело ведется пристрастно, и где искать защиты? Я сделать ничего не могу, как ты это отлично понимаешь. Пишу тебе, так как речь идет о жизни человека». Бухарин лишь выступал ходатаем, он посылал вождю письмо Надежды Михайловны Лукиной (Бухариной). С 1920 по 1933 год Мерц был коммунистом, но его арестовали в Казахстане за какие-то экономические преступления. Резолюция Сталина характерна: «Спр[осить] Ягода — когда (нрзб.) привезут Мерца? Отложить для меня. Ст.»[45] . Мандельштамовский казус виден в водяных знаках этой гербовой бумаги. Кому? Генриху Ягоде. Для кого? Для Сталина. Что? «Отложить для меня». Четче приказ не сформулируешь. Со стороны ОГПУ последовало подробное информативное разъяснение. Приложены и заявления Мерца на имя Сталина с просьбой о помиловании. Весь этот комплекс и может считаться более-менее полной подборкой документов.

Вне зависимости от материальной и вещественной причины ареста дело Мандельштама своей контекстуальной неординарностью в Москве мая-июня 1934 года вписывалось в картину приоритетов высшего сталинского руководства и лично Бухарина, назначенного на роль временщика Сталина в царстве советской поэзии. Дело получало особое звучание прежде всего по двум мотивам: особая роль интеллигенции накануне съезда и курс на обуздание несанкционированных репрессий ОГПУ. В этом смысле и следует интерпретировать резолюцию Сталина.

Резолюция Сталина как жанр

«Кто дал им право арестовать Мандельштама? Безобразие…» Особенность этой сентенции Сталина в том, что она не обращена ни к кому конкретно. Нет фамилии адресата. Она обращена к «ним», которым никто «не давал права». Если ответ на вопрос «кто виноват?» подразумевался («они»), то конкретного указания: «что делать?» в сталинской мысли не было. Звучал риторический вопрос и субъективная оценка факта. Так как не было адресата, возможно, поэтому сталинская мысль не поддавалась оприходованию в строгом соответствии с делопроизводственным каноном особого сектора ЦК ВКП(б).

Подтема жанра сталинских резолюций сыграла особую роль в советской истории вообще и в истории советской культуры и литературы в частности. Ничто так не повлияло на развитие литературных школ и группировок, о которых так любили рассуждать формалисты 20-х годов, как афористиче­ские комментарии Сталина на страницах обращенных к нему писем и донесений.

Существовал подтип резолюции: приказ Сталина, оформленный как решение Политбюро в его полном или узком составе. Записка Ягоды 1935 года: «В гостинице “Люкс” (название гостиницы написано Сталиным. — Л. М.) застрелился т. Пурман кандидат в члены Исполкома Коминтерна от польской партии. Оставил письмо на имя Пятницкого. Г. Ягода». Сталин любопытствует: «В чем дело, нельзя ли узнать содержание письма на имя Пятницкого. И. Ст.»[46].

17 мая 1935 года венгерский коммунист-эмигрант и экономист Евгений Варга просит освободить его от директорства НИИ мирового хозяйства при Комакадемии. Сталин: «т. Ежову. Как быть?» (№ 522/20.5.35 г.).

13 ноября 1939 года белорусский партийный вождь Пантелеймон Пономаренко докладывает из Минска Сталину:
«13 ноября на заседании Сессии командарм 4 Чуйков в речи допустил выражение: «Если партия скажет, то поступим по песне — даешь Варшаву, дай Берлин» и т. д. Речи транслировались по радио». Резолюция Сталина: «Т. Ворошилову. Чуйков, видимо, дурак, если не враждебный элемент. Предлагаю сделать ему надрание. Это минимум. Ст.»[47].

18 октября 1950 года секретарь Ленинградского обкома ВКП(б) Андрианов — Сталину: «Прошу Вас, товарищ Сталин, дать указание МГБ СССР о выселении из Ленинграда семей враждебной антисоветской группы — Кузнецова, Попкова, Лазутина, Капустина и других, осужденных как предателей и врагов советской власти». Резолюция Сталина (возможно, что записана Поскребышевым): «Поговорить с т. Абакумовым о тех, кто расстр[елян], и тех, котор[ые] арестованы». Пометка: «Сообщено т. Абакумову и т. Андрианову. П.»[48] . Здесь заметна другая черта сталинской логики: криптография мысли, двойственность и зашифрованность решения, тайного вожделения его дум и чаяний. Кто расстрелян? Кто арестован?

Резолюция 1943 года решила судьбу писателя Александра Авдеенко, который к тому времени уже два года искупал на фронте свою вину за разгромленный сценарий фильма «Закон жизни». За штрафника ходатайствовал ответственный редактор «Красной звезды» Вадимов: «Тов. Авдеенко является лейтенантом, служил в 131 стрелковой дивизии, участвовал в прорыве блокады Ленинграда. По сообщению корреспондента «Красной звезды», которому я поручил ознакомиться с деятельностью Авдеенко, этот писатель ведет себя на фронте мужественно и пользуется уважением бойцов и командиров. Считая, что тов. Авдеенко в дни Отечественной войны искупил свою прошлую вину, прошу разрешения печатать его очерки в «Красной звезде». Резолюция Сталина: «Т. Поскребышеву. Пусть напечатают: Авдеенко искупил свою вину. Сталин»[49] .

7 февраля 1944 года. Поэт Сергей Михалков — Сталину: «30 декабря 1943 г. в Большом театре я дал обещание Вам и товарищу В. М. Молотову написать стихи о наших днях. Посылаю Вам “Быль для детей”». Резолюция Сталина: «Молотову. Хорошее стихотворение. Следовало бы сегодня же сдать в “Правду”, в какой-либо детский журнал (газету), и, может быть в “Комс[омольскую] правду”. И. Сталин». Дополнение Молотова: «+4) В “Пионерскую правду”. Молотов»[50].

Список можно продолжать до бесконечности. Такие лаконичные пометки были характерной особенностью стиля руководства. Резолюция о Мандельштаме четко вписывалась в эту традицию.

В 1950 году сталинский министр Меркулов в верноподданническом и признательном письме Сталину покается: «<...> как часто в прошлом не хватало мне государственности в работе: иногда вместо государственного подхода к делу я руководствовался, как Вы однажды правильно мне указали, идеями “человеколюбия”. Сейчас такие ошибки для меня уже невозможны»[51].

В 20-е и в первой половине 30-х годов по старой партийной традиции доля рекламного «человеколюбия» не столько поощрялась, сколько допускалась. Редакторское кресло в здании штаб-квартиры «Известий» на Страстной площади, в проезде им. Скворцова-Степанова, было заколдованным местом. Оно настраивало редакторов на альтруистический гуманизм. До Бухарина его допускали Иван Гронский и Скворцов-Степанов. Радек в качестве заведующего иностранным отделом газеты также время от времени ходатайствовал и просил за сирых и убогих. В его историях и делах были заметны элементы драматической или комической театральности. Сталину такая театральность чем-то нравилась. Недаром он до появления кинофильма «Чапаев» настаивал на том, что «драматургия — важнейшее для нас из искусств».

Трагикомедией была история со «старухами» для министра иностранных дел Польши Августа Залесского… 1 апреля 1932 года после возвращения из конфиденциальной поездки в Варшаву Радек пишет Сталину: «6. Залесский просил лично, чтобы выпустили из страны двух старух». Некие Ледомские, мать и сестра врача семьи министра иностранных дел, 76 и 58 лет. Радек: «Эти две старухи вряд ли на что пригодятся ОГПУ, но они, видно, так дорожат добром республики, что [начальник иностранного отдела ОГПУ] Артузов, не возражая против такого подарка Залесскому, просил меня переговорить с Вами». Сталин: «Старух можно выпустить». В постскриптуме Радек приписал: «Письма к Вам диктую в одном экземпляре жене, которая умеет молчать. Копии не оставляю»[52]. 7 апреля Радек вновь напомнил о деле старух: «Очень прошу, чтоб т. Поскребышев позвонил Артузову насчет старух Ледомских, предоставленных в подарок Залесскому». Сталин: «Сделаем»[53]. Таковы разновидности сталинских резолюций.

Возглас «Безобразие…» в резолюции к письму Бухарина несет на себе черты и другой специфики советской реально­сти образца лета 1934 года. Он вписывается в общую картину изменения статуса органов госбезопасности, которая наметилась уже в январе. За те одиннадцать месяцев, что пройдут от XVII съезда партии до убийства Сергея Кирова 1 декабря, роль ОГПУ—НКВД постоянно корректировалась в поисках точки устойчивости и наибольшей эффективности контроля.