Роль Бухарина на номенклатурном литфронте

Номенклатурная история советской литературы в каких-то своих сюжетах — самодостаточный материал, не требующий комментария. Конфликт и трагедия читаются уже в бюрократической переписке. Даже не зная литературного наследия героев документов, иногда можно почувствовать мистическое измерение их творчества. Хотя обожествлять советские архивы, безусловно, не следует. Парадоксально, но в 20-е годы имя Владимира Маяковского не фигурировало в решениях Политбюро, Оргбюро или Секретариата ЦК. По какому ведомству проходили его зарубежные командировки? Ведь по законам жанра они должны были быть санкционированы Кремлем. В этом пример неоднозначности номенклатурной истории советской литературы.

Николая Бухарина отличала от его соратников по Политбюро пророческая способность прочтения своей судьбы на примере других. В деле Мандельштама он как бы репетировал собственное падение и спасение. Бухарин, по классиче­скому определению Ленина, был «ценнейшим и крупнейшим теоретиком партии», «любимцем всей партии» и одновременно «схоластиком» («он никогда не учился, и, думаю, никогда не понимал вполне диалектики»[29]). Для политического игрока такой школы и такого калибра, независимо или вопреки превратностям его номенклатурной карьеры, высокая стоимость ставок изначально была единственно возможной стратегией и тактикой в кремлевском казино.

В запиcной книжке сибарита-номенклатурщика Александра Щербакова есть такая запись: «1) Диcкуccия. 2) Мальро. 3) Вечер Шевченко. 4) Квартиру. 5) Зарплата»[30]. Очень искренняя запись. Вероятно, сделана она в начале марта тридцать шестого года. Дискуссия (погром) на тему борьбы с формализмом и натурализмом. Андре Мальро в Москве. 75 лет со дня кончины Шевченко... Функционеры-профессионалы типа Щербакова были нужны преступному режиму. Не интеллектуалы-идеалисты, а служаки, для которых Мальро и Шевченко были «работой», а премией за нее «зарплата» и «квартиры». Террор тридцать седьмого года узаконит на десятилетия вперед приход к власти этого нового класса Щербаковых и Ждановых.

Для Бухарина обсуждение зарплаты и квартиры было принципиально невозможным. Ни в личном дневнике, ни тем более в переписке. В письме Бухарина Сталину, о котором пойдет разговор, — обсуждение трех проектов, которые Бухарину поручила историческая «инстанция» весной тридцать четвертого года. Три темы как три карты: Академия Наук СССР (АН), газета «Известия» и поэзия. Бухарин пользуется этим правом игрока в пределах и в соответствии со своей компетенцией. Подходит к триединому заданию с философ­ской точки зрения целесообразности и потенциальной пользы большевистскому делу. Для него наука, СМИ и поэзия — это вопросы одного уровня (надстройка).

Бухарин счел задание как приказ обеспечить прорыв в инновационной сфере, в непростой международной и внутриполитической обстановке. Но он допускает досадные просчеты.

Летом 1934 года тема АН — энергоемкая и проигрышная. Еще существовала Коммунистическая академия — больше­вист­ский противовес старорежимной академии. Только путем захвата коммунистами АН можно было решить проблему коммунизации науки в СССР. Бюрократическая среда полумилитаризованного строения советской науки не была сферой обитания, благоприятной для романтика-схоластика, лишенного какой-либо влиятельной политической базы и спонсорства на кремлевском Олимпе.

Газета «Известия», хотя и была официозом, номинально правительственной газетой, по сравнению с могущественной «Правдой» также проигрывала. Газеты были антиподами еще и потому, что в «Правде» всем заправлял хитрый царедворец и бывший личный секретарь Сталина Лев Мехлис. Сталин почти ежедневно просматривал гранки важнейших материалов. Тенью за кадром постоянно мелькала фигура начальника агитпропа ЦК Алексея Стецкого, на которого ОГПУ еще с середины 20-х копило компромат. «Мехлис сильнее Стецкого и напористее; он не остановится ни перед чем», — напишет Бухарин Сталину в 1935 году[31]. Эти гвардейцы были во много раз сильнее, хитрее и беспринципнее Бухарина. В тени оставались чекисты, и прежде всего Яков Агранов.

Третья карта — дело Мандельштама. Бухарин высоко ценил его творчество. Из письма директору Госиздата Артему Халатову: «Вы, вероятно, знаете поэта О. Э. Мандельштама, одного из крупнейших наших художников пера. Ему не дают издаваться в ГИЗе. Между тем, по моему глубокому убеждению, это неправильно. Правда, он отнюдь не “массовый” поэт. Но у него есть — и должно быть — свое значительное место в нашей литературе…»[32]

В письме к Сталину, оценивая поэта, он почти дословно цитирует самого себя цитатой образца лета двадцать седьмого года. Кажется, время для Николая Ивановича остановилось. Понимал ли он, что страна была другой, а его собственный номенклатурно-режимный статус был несравним с апогеем власти в год XV партийного съезда?

Для Бухарина в данной ситуации ставка на бездушные и безличные «организации», «инстанции» и институты партийно-государственной власти — тупиковый демагогический самообман. Расчет еще немного «поиграть с людьми», и прежде всего с вождем, — драматическая перспектива, как бы помогающая отсрочить трагическую развязку собственной судьбы и судьбы своего сублимированного двойника — поэта. Бухарин в отношениях с людьми — умелый игрок. Проигрывал он в построениях фиктивных комбинаций с вполне реальными громоздкими государственными монстрами (Академия Наук, Агитпроп ЦК, СНК, ВСНХ, ОГПУ). Но до лета 1936 года ему удавалось выигрывать в искусстве нестандартного апеллирования к людям. В том числе и в отношениях со Сталиным.

За пять лет до Михаила Булгакова с его «Батумом» и схожей апелляцией к евангелическому периоду жизни вождя Бухарин открывает тему Батумской забастовки 1902 года и первого тюремного заключения Сталина. 8 апреля 1934 года он пересылает вождю на бланке «Известий» «ряд документов, касающихся твоей биографии, которые мы раскопали (т. е. выцарапали, как газетчики, из Батума). Очень интересный материал. Даже портрет пристава, который тебя арестовал. Очень прошу тебя сообщить через Поскребышева, что из этого материала ты разрешаешь дать в клише и напечатать. Привет. Твой Николай». Бухарин не скрывал радости: «Товарищи, — и аз первый, очень обрадованы твоим отзывом о газете. Еще раз большое тебе спасибо»[33].

Срыв у Бухарина произойдет только после августовского показательного процесса 1936 года. Облава, травля, оговоры и доносы окончательно сломят «схоласта» и «любимца». Об одном из таких срывов Сталин сообщит Алексею Стецкому лично (за несколько дней до начала второго показательного процесса):

«17. 1. 37 г.

Тов. Стецкий!

На днях т. Бухарин на очной ставке с арестованным Астровым передал мне Ваше письмо на его имя (кажется, от 1926—7 годов), сделав при этом прозрачный намек на то, что Стецкий не всегда и не во всем бывает чист...

Я не читал письма. Возвращаю его Вам.

С ком[мунистическим] прив[етом] И. Сталин»[34].

 

Развязка тридцать седьмого станет кульминацией стольких предчувствий. Эпизод с Мандельштамом в мае-июне 1934 года был сигнальным звонком гулаговского столыпина, отходящего в таежную даль. Почему именно Бухарин становился защитником сирых и убогих, больных и неприкаянных, слабых и заброшенных, одним словом, обреченных на смерть? По той же причине, по которой Шевченко не был для него синонимом зарплаты, а в «условия человеческого существования» Бухарина (увы, не Мальро, выполнявшего шпионские задания НКВД в Испании) не входила «квартира».

9 мая 1933 года Бухарин пишет Сталину о судьбе бывшего главы своего секретариата Ефима Цейтлина, которого отвезли в санаторий «Узкое» под Москвой: «Он в очень тяжелом состоянии, и душевном, и физическом. Переживши такую встряску, он до сих пор не может спать. У него <…> чрезвычайно неуравновешенная психика, с суженным полем (думает только о пережитом и говорит только о нем)»[35].

27 апреля 1935 года Бухарин сообщает Сталину о здоровье Карла Радека: «Радек болен и нервно истощен: он опухает, его вдруг одолевает сонливость, покрывается симметриче­ской нервной сыпью». Просит отпустить на шесть недель на юг Франции. Сталин просьбу не рассматривает, а пересылает письмо Ежову, который ведал в том числе и вопросами за­граничных поездок элиты[36].

27 августа 1936 года в покаянном письме членам Политбюро Бухарин признается, что «людям такого типа, как я или Радек, иногда трудно просто вытолкать публику, которая приходит <…> Ко мне, напр[имер], приходили в свое время просить за О. Мандельштама (Б. Пастернак). Дело решил тов. Сталин»[37].

Такова краткая предыстория подвига Бухарина.

Письмо Сталину

«[Без даты]

Дорогой Коба,

На дня четыре-пять я уезжаю в Ленинград, так как должен засесть за бешеную подготовку к съезду писателей, а здесь мне работать не дают: нужно скрыться (адрес: Акад[емия] Наук, кв. 30). В связи с сим я решил тебе написать о нескольких вопросах:

1) Об Академии Наук. Положение становится окончательно нетерпимым. Я получил письмо от секретаря партколлектива т. Кошелева (очень хороший парень, бывший рабочий, прекрасно разбирающийся). Это — сдержанный вопль. Письмо прилагаю. Если бы ты приказал — как ты это умеешь, — все бы завертелось. В добавление скажу еще только, что за 1934 г. Ак[адемия] Н[аук] не получила никакой иностр[анной] литературы — вот тут и следи за наукой!

2) О наследстве «Правды» (типографском). Было решено, что значительная часть этого наследства перейдет нам. На посл[еднем] заседании Оргбюро была выбрана комиссия, которая подвергает пересмотру этот тезис, и мы можем очутиться буквально на мели. Я прошу твоего указания моему другу Стецкому, чтоб нас не обижали. Иначе мы будем далеко выброшены назад. Нам действительно нужно старое оборудование «Правды» и корпуса.

3) О поэте Мандельштаме. Он был недавно арестован и выслан. До ареста он приходил со своей женой ко мне и высказывал свои опасения на сей предмет в связи с тем, что он подрался (!) с А[лексеем] Толстым, которому нанес «символический удар» за то, что тот несправедливо якобы решил его дело, когда другой писатель побил его жену. Я говорил с Аграновым, но он мне ничего конкретного не сказал. Теперь я получаю отчаянные телеграммы от жены М[андельштама], что он психически расстроен, пытался выброситься из окна и т. д. Моя оценка О. Мандельштама: он — первоклассный поэт, но абсолютно несовременен; он — безусловно не совсем нормален; он чувствует себя затравленным и т. д. Т. к. ко мне все время апеллируют, а я не знаю, что он и в чем он «наблудил», то я решил тебе написать и об этом. Прости за длинное письмо. Привет.

Твой Николай.

P.S. О Мандельштаме пишу еще раз (на об[ороте]) потому что Борис Пастернак в полном умопомрачении от ареста М[андельштам]а и никто ничего не знает».

 

Резолюция Сталина:

«Кто дал им право арестовать Мандельштама? Безобразие…» [38]

Экспертиза

Прежде всего ответим на те вопросы, которые возникают при первом знакомстве с оригиналом документа.

Некоторые уважаемые коллеги-исследователи, делая доклады о своих архивных розысках, подчас употребляют слова: «удалось обнаружить». «Обнаружить» — не совсем точный глагол в контексте описания формы хранения документов в большинстве бывших советских архивов. Документы там не обнаруживаются, они систематизированы, описаны, включены во внутренние описи, подобраны в тематические дела, а многие малочитаемые рукописи скрупулезно и безукоризненно расшифрованы и перепечатаны на машинках. «Обнаруживать» в таких условиях мало что приходится. Более точной была бы формулировка: «удалось получить доступ» или «удалось скопировать документ, доступа к которому у других исследователей пока нет».

При этом не публикация документа как такового оказывается ответом на загадочные, мифические или легендарные сюжеты, тайные и явные страницы советской истории. Волей судьбы сотни безымянных архивистов в разных ведомствах на протяжении десятилетий распределяли документы по одному и тому же эпизоду в разные персональные и институционные фонды разных архивов. Обнаружение разрозненных документов, восстановление этих связей действительно поможет приблизиться, быть может, на дюйм к какому-то иному измерению нашего прошлого. В данном случае черновик или пометка на письме говорят иногда больше, чем сам документ. Например, приведенная ссылка: «Поступило из НКВД (арх. Стецкого)» (28.11.38 г.).

Одновременно неизбежен поиск ответов на многие вопросы. Почему данный документ появился изначально? Почему он был сохранен автором или «кураторами» автора? Почему выжил при конфискации архива? В случае ли ареста или казни исторического лица? Когда происходила «приемка дел» в кабинете опального наркома? Каких звеньев документальной цепи по данному сюжету не хватает? Наконец, не является ли документ фальшивкой? Выстраивание таких проблемных цепочек представляется наиболее актуальной задачей неосоветского архивоведения, а в более широком смысле и историче­ской науки и литературоведения вообще. Безусловно, необходимо, чтобы публикаторы не становились цензорами публикуемых документов или их соавторами, морализаторски редактирующими архивный документ в соответствии со своей собственной «авторской позицией».