Очерки номенклатурной истории советской литературы (1932—1946)

Л. МАКСИМЕНКОВ

Очерки номенклатурной истории советской литературы (1932—1946)

Сталин, Бухарин, Жданов, Щербаков и другие

Разгром РАПП и чаепитие на Большой Никитской

25 января 1932 года Горький докладывал Сталину о том, что три недели у него в Италии прожил Леопольд Авербах. Патриарх присмотрелся к этому «генеральному секретарю» литфронта: «Весьма умный, хорошо одаренный человек», «еще не развернулся как следует и которому надо учиться», «его нужно бы поберечь». У Авербаха в неполные тридцать лет — невроз сердца и отчаянная неврастения на почве переутомления. В Италии его немного подлечили, но этого мало. Просит отпуск месяца на два, до мая. Затем загадочная фраза: «В мае у него начинается большая работа, большая работа (так в тексте. — Л. М.) по съезду писателей и подготовка к празднованию 15 октября»[1].

Горький и рапповцы поверили в иллюзию сталинской сказки о созыве съезда пролетарских писателей. Тем временем в январе до разгрома РАПП оставалось неполных три месяца. Апрельское постановление «О перестройке литературно-художественных организаций» готовилось как «подарок» партии пролетарским писателям и пролетарской литературе. Авербах был одним из основных организаторов, вдохновителей, разработчиков и главных консультантов исторического решения. Видимо, на террасе виллы при отдаленной дымке Везувия он рассказывал Горькому о секретных планах ЦК и о хитросплетениях номенклатурной казуистики. На осень намечалась триумфальная поездка патриарха на родину.

Сталин придумал очередную и, увы, классическую рокировку. Руками рапповцев он подготовил разгром их собственной организации. Весной тридцать второго оперативно-следственные мероприятия, необходимые для подготовки роспуска РАПП, облегчались тем, что Авербах гостил у Горького, Владимир Киршон был отправлен в командировку в Германию, за границу отъезжал и коминтерновский рапповец Бела Иллеш. Горький приедет в другую страну, где не будет РАПП, где партийные писатели будут заседать в одном Союзе советских писателей (ССП) вместе с когда-то ненавистными попутчиками. В оргкомитете Союза Горький станет председателем, а генеральный секретарь РАПП Авербах не удостоится чести даже стать рядовым членом правления.

Сентябрь-октябрь 1932 года в Москве оказался идеальным временем для смелых инициатив на литературном фронте.
28 августа после трехмесячного отпуска на юге Сталин вернулся на работу в Кремль. Отдохнувший вождь готовился принять в Москве Максима Горького. Робкое сопротивление рапповцев было сломлено еще поздней весной. Съезд писателей решили созвать в мае следующего года. Все это казалось ценным вкладом советских литераторов и их кураторов из Агитпропа в общую копилку даров и подношений режиму к пятнадцатилетию его существования. В сценарии ритуалов кульминацией предсъездовских мероприятий должна была стать встреча (встречи) Сталина и других членов руководства с писателями в особняке Горького у Никитских ворот в Москве. Эта, пожалуй, единственная в истории советского режима неформальная дружеская встреча, а не обычная проработка-накачка даже сегодня видится неординарным событием.

Вплоть до ХХ съезда она оставалась престижной иконой в мифологическом иконостасе советского режима. Но букетом цветов для вождя она не стала. Судьба распорядилась по-иному. Цветы пошли на венки на могилу жены вождя — Надежды Сергеевны, погибшей в дни празднования пятнадцатилетия. Жизнь в очередной раз переиграла художественные и общественно-политические прожекты. Хотя ровно за год до этого Сталин в письме Станиславскому учил режиссера тонкостям цензурного прочтения пьесы Николая Эрдмана «Самоубийца».

Новые документы

К середине 40-х годов во Втором секторе руководимого сначала Иваном Товстухой, а затем Александром Поскребышевым Особого отдела ЦК ВКП(б) было собрано большинство документов Сталина, начиная от односложных резолюций типа «За» и «Согласен» на письмах и обращениях до статей и выступлений. В 1946 году завершался подготовительный этап растянувшегося на десятилетие издания собрания сочинений вождя. Автор лично тщательно следил за ходом издательской работы и персонально утверждал содержание каждого тома, редактировал свои старые статьи, скрупулезно вычеркивал «т.» при упоминании врагов народа, сортировал для публикации письма, выбирал цвет переплета и дизайн издания, а затем следил за появлением рецензий на тома в «Правде». Но, безусловно, лишь небольшая часть из собранного богатства вошла в тринадцать томов собрания сочинений. Само собрание оборвалось на феврале 1934 года. После смерти вождя собранные документы стали частью личного архива в Фонде Сталина в архиве Общего отдела ЦК КПСС. Сегодня многие из этих документов открыты для всеобщего осмотрения, в частности в федеральном архиве РГАСПИ (Российский государственный архив социально-политической истории) в Москве.

Два документа из предлагаемых читателям материалов находились в мини-коллекции из собрания сочинений Сталина: первый — запись выступления 20 октября 1932 года на собрании писателей-коммунистов совместно с членами Политбюро; второй — речь 9 августа 1946 года на заседании Оргбюро ЦК по журналам «Звезда» и «Ленинград». Остальные документы к собранию сочинений отношения не имеют. Будучи частью личного архива Сталина, они отражают государственную и партийную деятельность Сталина и его ближайших соратников. Это штрихи к биографии вождя, повлиявшие на историю советской литературы, на творчество, жизнь и смерть отдельных ее представителей: письмо Бухарина Сталину начала лета 1934 года, в котором обсуждается судьба Мандельштама; образец из переписки между Сталиным и Ждановым по итогам Первого съезда советских писателей в августе 1934 года, а также фрагмент из дневника секретаря правления ССП Александра Щербакова за август — октябрь 1934 года.

За четырнадцать лет, разделяющих два сталинских выступления, сталинизм стал консолидированной системой власти внутри СССР. После победы во Второй мировой войне начался его экспорт по всему ближнему зарубежью, сначала в страны народной демократии в Европе, а затем — в Китай. В видоизмененной форме сталинизм останется законом многосерийной «большой жизни» советского народа вплоть до конца
80-х годов. Закономерно поэтому, что многие документы сталинского периода советской истории не потеряли актуально­сти, силы своеобразного неписаного закона и после смерти диктатора в марте 1953 года. Без Сталина, но по сталинскому пути советская культура продолжала свое инерционное движение вплоть до завершения пятилетки перестройки, демократизации и гласности. Все это позволяет считать публикуемые два выступления Сталина своего рода программными материалами идеологического сталинизма, а в определенном смысле и системообразующими директивами. С другой стороны, письма, указания и фрагменты из дневников сталинских наместников иллюстрируют конкретное применение теории на практике.

Мы представляем на суд читателей «Вопросов литературы» альтернативный взгляд на историю советской литературы; безусловно, это неокончательная, во многом полемиче­ская и дискуссионная трактовка. Подготовленная публикация — журнальный вариант.

 

I

II

Письмо Бухарина Сталину
и дело Мандельштама

Экспертиза

Прежде всего ответим на те вопросы, которые возникают при первом знакомстве с оригиналом документа.

Некоторые уважаемые коллеги-исследователи, делая доклады о своих архивных розысках, подчас употребляют слова: «удалось обнаружить». «Обнаружить» — не совсем точный глагол в контексте описания формы хранения документов в большинстве бывших советских архивов. Документы там не обнаруживаются, они систематизированы, описаны, включены во внутренние описи, подобраны в тематические дела, а многие малочитаемые рукописи скрупулезно и безукоризненно расшифрованы и перепечатаны на машинках. «Обнаруживать» в таких условиях мало что приходится. Более точной была бы формулировка: «удалось получить доступ» или «удалось скопировать документ, доступа к которому у других исследователей пока нет».

При этом не публикация документа как такового оказывается ответом на загадочные, мифические или легендарные сюжеты, тайные и явные страницы советской истории. Волей судьбы сотни безымянных архивистов в разных ведомствах на протяжении десятилетий распределяли документы по одному и тому же эпизоду в разные персональные и институционные фонды разных архивов. Обнаружение разрозненных документов, восстановление этих связей действительно поможет приблизиться, быть может, на дюйм к какому-то иному измерению нашего прошлого. В данном случае черновик или пометка на письме говорят иногда больше, чем сам документ. Например, приведенная ссылка: «Поступило из НКВД (арх. Стецкого)» (28.11.38 г.).

Одновременно неизбежен поиск ответов на многие вопросы. Почему данный документ появился изначально? Почему он был сохранен автором или «кураторами» автора? Почему выжил при конфискации архива? В случае ли ареста или казни исторического лица? Когда происходила «приемка дел» в кабинете опального наркома? Каких звеньев документальной цепи по данному сюжету не хватает? Наконец, не является ли документ фальшивкой? Выстраивание таких проблемных цепочек представляется наиболее актуальной задачей неосоветского архивоведения, а в более широком смысле и историче­ской науки и литературоведения вообще. Безусловно, необходимо, чтобы публикаторы не становились цензорами публикуемых документов или их соавторами, морализаторски редактирующими архивный документ в соответствии со своей собственной «авторской позицией».

Резолюция Сталина как жанр

«Кто дал им право арестовать Мандельштама? Безобразие…» Особенность этой сентенции Сталина в том, что она не обращена ни к кому конкретно. Нет фамилии адресата. Она обращена к «ним», которым никто «не давал права». Если ответ на вопрос «кто виноват?» подразумевался («они»), то конкретного указания: «что делать?» в сталинской мысли не было. Звучал риторический вопрос и субъективная оценка факта. Так как не было адресата, возможно, поэтому сталинская мысль не поддавалась оприходованию в строгом соответствии с делопроизводственным каноном особого сектора ЦК ВКП(б).

Подтема жанра сталинских резолюций сыграла особую роль в советской истории вообще и в истории советской культуры и литературы в частности. Ничто так не повлияло на развитие литературных школ и группировок, о которых так любили рассуждать формалисты 20-х годов, как афористиче­ские комментарии Сталина на страницах обращенных к нему писем и донесений.

Существовал подтип резолюции: приказ Сталина, оформленный как решение Политбюро в его полном или узком составе. Записка Ягоды 1935 года: «В гостинице “Люкс” (название гостиницы написано Сталиным. — Л. М.) застрелился т. Пурман кандидат в члены Исполкома Коминтерна от польской партии. Оставил письмо на имя Пятницкого. Г. Ягода». Сталин любопытствует: «В чем дело, нельзя ли узнать содержание письма на имя Пятницкого. И. Ст.»[46].

17 мая 1935 года венгерский коммунист-эмигрант и экономист Евгений Варга просит освободить его от директорства НИИ мирового хозяйства при Комакадемии. Сталин: «т. Ежову. Как быть?» (№ 522/20.5.35 г.).

13 ноября 1939 года белорусский партийный вождь Пантелеймон Пономаренко докладывает из Минска Сталину:
«13 ноября на заседании Сессии командарм 4 Чуйков в речи допустил выражение: «Если партия скажет, то поступим по песне — даешь Варшаву, дай Берлин» и т. д. Речи транслировались по радио». Резолюция Сталина: «Т. Ворошилову. Чуйков, видимо, дурак, если не враждебный элемент. Предлагаю сделать ему надрание. Это минимум. Ст.»[47].

18 октября 1950 года секретарь Ленинградского обкома ВКП(б) Андрианов — Сталину: «Прошу Вас, товарищ Сталин, дать указание МГБ СССР о выселении из Ленинграда семей враждебной антисоветской группы — Кузнецова, Попкова, Лазутина, Капустина и других, осужденных как предателей и врагов советской власти». Резолюция Сталина (возможно, что записана Поскребышевым): «Поговорить с т. Абакумовым о тех, кто расстр[елян], и тех, котор[ые] арестованы». Пометка: «Сообщено т. Абакумову и т. Андрианову. П.»[48] . Здесь заметна другая черта сталинской логики: криптография мысли, двойственность и зашифрованность решения, тайного вожделения его дум и чаяний. Кто расстрелян? Кто арестован?

Резолюция 1943 года решила судьбу писателя Александра Авдеенко, который к тому времени уже два года искупал на фронте свою вину за разгромленный сценарий фильма «Закон жизни». За штрафника ходатайствовал ответственный редактор «Красной звезды» Вадимов: «Тов. Авдеенко является лейтенантом, служил в 131 стрелковой дивизии, участвовал в прорыве блокады Ленинграда. По сообщению корреспондента «Красной звезды», которому я поручил ознакомиться с деятельностью Авдеенко, этот писатель ведет себя на фронте мужественно и пользуется уважением бойцов и командиров. Считая, что тов. Авдеенко в дни Отечественной войны искупил свою прошлую вину, прошу разрешения печатать его очерки в «Красной звезде». Резолюция Сталина: «Т. Поскребышеву. Пусть напечатают: Авдеенко искупил свою вину. Сталин»[49] .

7 февраля 1944 года. Поэт Сергей Михалков — Сталину: «30 декабря 1943 г. в Большом театре я дал обещание Вам и товарищу В. М. Молотову написать стихи о наших днях. Посылаю Вам “Быль для детей”». Резолюция Сталина: «Молотову. Хорошее стихотворение. Следовало бы сегодня же сдать в “Правду”, в какой-либо детский журнал (газету), и, может быть в “Комс[омольскую] правду”. И. Сталин». Дополнение Молотова: «+4) В “Пионерскую правду”. Молотов»[50].

Список можно продолжать до бесконечности. Такие лаконичные пометки были характерной особенностью стиля руководства. Резолюция о Мандельштаме четко вписывалась в эту традицию.

В 1950 году сталинский министр Меркулов в верноподданническом и признательном письме Сталину покается: «<...> как часто в прошлом не хватало мне государственности в работе: иногда вместо государственного подхода к делу я руководствовался, как Вы однажды правильно мне указали, идеями “человеколюбия”. Сейчас такие ошибки для меня уже невозможны»[51].

В 20-е и в первой половине 30-х годов по старой партийной традиции доля рекламного «человеколюбия» не столько поощрялась, сколько допускалась. Редакторское кресло в здании штаб-квартиры «Известий» на Страстной площади, в проезде им. Скворцова-Степанова, было заколдованным местом. Оно настраивало редакторов на альтруистический гуманизм. До Бухарина его допускали Иван Гронский и Скворцов-Степанов. Радек в качестве заведующего иностранным отделом газеты также время от времени ходатайствовал и просил за сирых и убогих. В его историях и делах были заметны элементы драматической или комической театральности. Сталину такая театральность чем-то нравилась. Недаром он до появления кинофильма «Чапаев» настаивал на том, что «драматургия — важнейшее для нас из искусств».

Трагикомедией была история со «старухами» для министра иностранных дел Польши Августа Залесского… 1 апреля 1932 года после возвращения из конфиденциальной поездки в Варшаву Радек пишет Сталину: «6. Залесский просил лично, чтобы выпустили из страны двух старух». Некие Ледомские, мать и сестра врача семьи министра иностранных дел, 76 и 58 лет. Радек: «Эти две старухи вряд ли на что пригодятся ОГПУ, но они, видно, так дорожат добром республики, что [начальник иностранного отдела ОГПУ] Артузов, не возражая против такого подарка Залесскому, просил меня переговорить с Вами». Сталин: «Старух можно выпустить». В постскриптуме Радек приписал: «Письма к Вам диктую в одном экземпляре жене, которая умеет молчать. Копии не оставляю»[52]. 7 апреля Радек вновь напомнил о деле старух: «Очень прошу, чтоб т. Поскребышев позвонил Артузову насчет старух Ледомских, предоставленных в подарок Залесскому». Сталин: «Сделаем»[53]. Таковы разновидности сталинских резолюций.

Возглас «Безобразие…» в резолюции к письму Бухарина несет на себе черты и другой специфики советской реально­сти образца лета 1934 года. Он вписывается в общую картину изменения статуса органов госбезопасности, которая наметилась уже в январе. За те одиннадцать месяцев, что пройдут от XVII съезда партии до убийства Сергея Кирова 1 декабря, роль ОГПУ—НКВД постоянно корректировалась в поисках точки устойчивости и наибольшей эффективности контроля.

III

Съезд ССП в Москве (август 1934 года)

Проблемы организации съезда

Внутренние конфликты, ведомственный раздор, кадровые неурядицы и организационная неразбериха оттягивали созыв съезда. Намеченный первоначально на срок «не позднее середины мая» 1933 года, он был затем перенесен на 20 июня. Его повестка дня была утверждена таким образом, что с основным докладом должен был выступить Гронский, а Горькому с его вступительным словом отводилась роль свадебного генерала. Единственному предметному обсуждению предполагалось подвергнуть драматургию. Это был логичный шаг в свете сталинского тезиса, озвученного на совещании писателей-партийцев в октябре 1932 года («Я считаю, что сейчас нам нужны, главным образом, пьесы»). Доклад Кирпотина и содоклады Киршона, Толстого и Погодина[68] должны были осветить сталинские тезисы, проложенные в даль пятилетки. Но в 1933 году съезд так и не собрался. Гронский заболел. Здесь следы подготовки съезда, по крайней мере на уровне высших партийных эшелонов, теряются до весны 1934 года.

Дата нового съезда была формально утверждена только в июне 1934-го. Повестка дня отпечаталась в документах Политбюро, в его официальной протокольной части характерным документом. 15 июня утвержден написанный рукой Жданова пункт. Сначала решили «принять предложение Оргкомитета Союза Советских писателей», но затем зачеркнули и без шифровальных фокусов переписали на: «Принять предложение Культпропа ЦК об открытии съезда писателей 15 августа». «За» — Сталин, Куйбышев и Жданов[69]. Ровно за месяц до выхода на финишную прямую, 15 мая, Оргбюро ЦК поручило «секретарю ЦК т. Жданову руководство работой Оргкомитета в области подготовки и проведения съезда писателей». Оригинал написан рукой Кагановича. «За» проголосовали Сталин, Каганович, Молотов и сам Жданов[70]. На сцену литературного театра ВКП(б) вступил один из самых его выдающихся актеров. Со сцены его вынесут уже к Кремлевской стене в сентябре 1948 года.

К началу лета руководство страны понимало, что съезд плохо подготовлен и может быть отложен в очередной раз. Его проведение стало для Жданова экзаменационным билетом на аттестат зрелости большевистского руководителя высшей сталинской школы. Незадолго до этого Жданов был назначен заведующим планово-финансовым отделом ЦК с освобождением от обязанностей зав. сельхозотделом ЦК. 9 июля по новому прошению Жданова его освободили от работы заместителя заведующего транспортным отделом ЦК ВКП(б), «оставив за ним общее наблюдение по вопросам водного транспорта». Сегодня трудно даже гипотетически осмыслить такой уровень многостаночности. Могло ли при этом соблюдаться качество в работе? Многопрофильное руководство не мешало Жданову готовить уникальное мероприятие — писатель­ский съезд.

16 июня «Правда» напечатала все-таки постановление от имени президиума Всесоюзного оргкомитета ССП. Указывалась дата созыва съезда и повестка дня. Пункт первый — «Советская литература — М. Горький». Пятый пункт: «Советская поэзия — Н. Бухарин и Н. Тихонов». Последний: «Выборы руководящих органов ССП». Принципиален в этом решении был ответ на вопрос: «Кто же созывал съезд? «Правда» однозначно утверждала, что президиум ОК ССП. Подлинник протокола расшифровывает эту очередную байку демо­кратического централизма по-другому: тройка вождей.

Формальный список утвержденных докладчиков разыскать не удалось. Возможно, все это спрятано в альбомах с руководящими резолюциями Сталина, возможно, прошло как беспротокольное решение Политбюро (режим любил конспирацию в делах). Основной доклад делал Горький, неизменными остались несколько докладов о драматургии, содоклады о национальных литературах. Новым моментом стали доклады Бухарина о поэзии и Радека об интернациональной литературе.

За месяц до съезда, 16 июля 1934 года, Радек обращается к Сталину: «Дорогой товарищ Сталин. 1. Посылаю Вам набросок доклада на съезде писателей с просьбой указаний». Многозначительны финальные слова: «Я убежден, что за время, когда Вы направляете моей публицистической работой, Вы смогли убедиться в том, что я пытаюсь серьезно продумать положение и что всякое Ваше указание я пытаюсь не только выполнить, но и осмыслить <...>» Можно предположить, что здесь имелась в виду не только статья Радека о «ночи длинных ножей» в Германии, во время которой Гитлер уничтожил Рэма и компанию[71], но другие публицистические выступления Радека. Статью о Рэме подверг резкой критике сотрудник Коминтерна Кнорин. Резолюция Сталина: «Т. Кагановичу. Надо сказать т. Кнорину, чтобы он не ругал т. Радека. И. Ст.»[72]. В случае с Бухариным и Радеком высокой политикой было все. Доклад Радека «Современная мировая литература и задачи пролетарского искусства» с резолюцией вождя Сталин не стал держать у себя: «тт. Кагановичу и Молотову. И. Ст. № 212/ 8.34» — точная дата проколота дыроколом. Возможно, Кагановичем отмечено знаком вопроса на полях: «Большинство буржуазных писателей мира будут готовы принять фашизм. Если бы германские фашисты не поспешили своим походом против литературы, что объясняется тем фактом, что большинство германских писателей евреи, они бы имели не только Герхарта Гауптмана на своей стороне, они бы имели целые хоры, воспевавшие германский фашизм»[73].

Таким же монаршим вниманием одарил Сталин и Буха­рина.

Итог предгрозового лета

Лахути немедленно получил ключи от квартиры в Доме на набережной. Как только окончился съезд писателей, интерес руководства к этому типу ассоциации несколько упал. Сказалась экстатическая природа советского режима, склонного к перманентным политическим кампаниям. Мероприятие было проведено для галочки, ради испытания новых ярких ощущений. Познав природу такого рода сборища, власть перешла к следующей игрушке. Решили сосредоточить внимание на международном эквиваленте ССП. Этим объясняется интерес вождя к письму Эренбурга и молниеносная директива по этому поводу Кагановичу. Ее формулообразующая философия рутинна и предсказуема: ликвидировать традиции РАПП в МОРП[142]. Можно добавить, что с этим делом опоздали на несколько лет. Вождь дал указание и забыл о нем. Начиналась боевая кампания подготовки VII конгресса Коминтерна с отмененными сроками, измененными руководящими президиумами, секретариатами, исполкомами. Вечное советское жонглирование кадровыми вопросами. Ликвидируют МОРП только в декабре 1935 года, а МОРТ[143] — летом 1936-го.

Советские писатели тем временем занялись дележом материальных ценностей. Если оргвопрос им на откуп отдан не был, то квартирный, дачный, пайково-издательский стал их эксклюзивной привилегией. Начальство уехало отдыхать по курортам. В Крым — Алексей Максимович, к нему погостить — Александр Сергеевич. Задумчивое сибаритское вре­мяпре­провождение, пока подводятся предварительные итоги.

Один Бухарин мучился экзистенциальными предчувствиями. В отпуск ему спокойно не давала уйти сама судьба. Злополучное заключительное слово по поэтическому докладу на съезде преследовало его до поздней осени. Бухарина волновал вопрос: почему его заявление в адрес съезда должно публиковаться в стенографическом отчете? Не очередная ли это номенклатурная ловушка? В неотправленном письме в Культпроп он задавал именно этот вопрос: «Мне передали, что несмотря на мое письмо в ГИХЛ[144], Культпроп дал ГИХЛу директивы об обязательном печатании моего доклада + закл[ючительного] слова на съезде писателей непременно с заявлением. Мне Культпроп по этому поводу ничего не сообщал. По существу дела вопрос обстоит таким образом, что заявление относится к другому заключительному слову, не смягченному. Т. о. его печатание просто бессмысленно, на что мне указывал в свое время и тов. Жданов». «Я не хочу апеллировать в более высокие партийные инстанции, приложив письменную директиву Культпропа. С тов[арищеским] прив[етом] Н. Бухарин»[145].

Издание стенографического отчета съезда превратилось в гонку со временем. Первая образцовая типография, издательство «Художественная литература», Культпроп, Главлит. Издавать материалы съезда предполагалось массовыми тиражами: тонкие брошюры докладчиков и один том в твердом переплете. Писателям повезло, что на их съезде с докладом не выступал Лев Каменев (а такая возможность обсуждалась). Если бы это произошло, то под нож пошел бы весь тираж.

Убийство Кирова 1 декабря 1934 года отвлекло Бухарина от предчувствий собственной участи; но 2 декабря население одной шестой суши проснулось в другой стране.

 

IV

Выступление Сталина на заседании Оргбюро ЦК ВКП(б) по делу журналов «Звезда»
и «Ленинград»

(9 августа 1946 года)

Вопросы к тексту выступления Сталина

Но не все понятно в сталинском выступлении. После его прочтения остаются вопросы. Свой спич Сталин строит как монолог, который временами переходит в диалог. Его собеседником в определенный момент становится Виссарион Саянов[160], которого Сталин представляет в роли главного редактора.

Когда Саянов оказался редактором журнала «Звезда», если 26 июня 1946 года постановлением Ленинградского горкома ответственным редактором был назначен П. И. Капица[161], а Саянов — лишь членом редколлегии? Похоже, что в редакции толстого журнала создалось недопустимое для советской политической системы двоевластие. Старая редакция во главе с Саяновым продолжала работать, потому что новая редколлегия во главе с Капицей к работе еще не приступила.

Решение Ленинградского горкома о редколлегии «Звезды» оказалось одним из пунктов сталинского обвинения ленинградских партийных властей. Почему оно не было утверждено в Москве? Но до 9 августа редколлегии местных региональных журналов в протокольных решениях Оргбюро — Секретариата, а тем более Политбюро не утверждались. Они утверждались обкомами на местах. Этот пункт обвинения был изобретением последнего часа. Подлинник решения Бюро Ленинградского горкома № 253/2 от 27 июня 1946 года указывает, что выписки были посланы Широкову, Капице и «т. Еголину ЦК ВКП(б)». Последнее подчеркнуто. Секретариат Управления пропаганды ЦК ВКП(б) взял этот вопрос под контроль 1 июля 1946 года с пометкой: «Срок исполнения 7 июля». То есть о ленинградском решении в Москве знали и в течение месяца никакого криминала в нем не видели[162].

Особенность той эпохи — в ее непредсказуемой неоднозначности, которую, в частности, иллюстрирует связанный с Саяновым эпизод из выступления Сталина. «Литературная энциклопедия» посмертно рисовала Виссариона Саянова совершенно советским человеком (родился в семье политических ссыльных, работал с Горьким в «Литературной учебе», лауреат Сталинской премии, в 1939—1945 годах был в действующей армии, написал книгу «Нюрнбергский дневник» и т. д.[163]). Однако даже в панегирическом официозе биографии были важные для советского иерархического общества пропуски. Партийность литератора? Участие в организационных структурах ССП? Награды? Участие в литературных группировках? За внешним благополучием биографии чувствовалась недоговоренность.

В чем дело? В первой половине 30-х Саянов был человеком круга Михаила Кузмина. Он посещал поэта вместе со своей супругой, а за десять лет до встречи за столом зеленого сукна в кремлевском кабинете Сталина произнес «прекрасную», по словам современников, речь на похоронах поэта[164]. Саянов не был членом коммунистической партии и очень условно мог быть назван «беспартийным большевиком». Из всего номенклатурного реестра советских писателей Саянов меньше всего подходил на должность главного редактора «Звезды». Сталинское указание на возможность продолжения им работы в журнале в этом качестве соблюдено не будет. 14 августа развернутое постановление ЦК утвердит главредом А. М. Еголина «с сохранением за ним должности заместителя начальника управления пропаганды ЦК ВКП(б)». Еголин и Саянов — несопоставимые величины в номенклатурном мире советской идеологической надстройки. В то же время, вынося выговор редактору «Ленинграда» Б. М. Лихареву «за плохое руководство журналом» и отменяя «как политически ошибочное» решение Ленинградского горкома от 26 июня, ЦК оставил безнаказанным Саянова (не в последнюю очередь потому, что он, как беспартийный, не подлежал партийной ответственности).

Парадокс практического сталинизма и заключается в том, что, заявляя строжайшие требования к журналам, их редколлегиям, главным редакторам, Сталин одновременно неуверенно и мягко допускает возможность руководящей работы для таких людей, как Виссарион Саянов. На долю аппарата выпадала задача ликвидировать и свести на нет подобное несоответствие, довести кадровое решение вопроса до уровня жесткого политического руководства. Что и было сделано через три недели в особом, полувоенного образца, постановлении Секретариата ЦК о редколлегии журнала «Звезда».

Главным редактором был подтвержден Еголин, назначены редакторы журнала по отделам прозы, поэзии, драматургии, искусства, а также критики и библиографии. Имени Виссариона Саянова в этом списке не оказалось[165]. Возможно, что за эти три недели была проведена дополнительная проверка поэта по линии МГБ, в ходе которой могла всплыть пламенная речь на похоронах Михаила Кузмина. Абсурдность назначения такого человека на роль перевоспитателя Анны Ахматовой и Михаила Зощенко становилась очевидной.

 

Л. МАКСИМЕНКОВ

Очерки номенклатурной истории советской литературы (1932—1946)