Порт – Одесса, Среднефонтанская

Апреля 1949 г.

 

Порт – Одесса...

Уже совсем стемнело. В бархатисто-черной мгле южной одесской ночи, в ласковом пространстве бытия, искрящимися желтыми шарами висели уличные фонари. Переливались огнями вывески ночных заведений, одна другой краше. Город отходил ко сну, но отходил ко сну не так, как многие другое города южнее: вдруг, раз и на улице почти никого нет, и хорошо, если черное пространство улиц не меряют шагами комендантские патрули или султанская ночная стража. Одесса отходила ко сну медленно и постепенно, и кто-то уже спал и видел сны, а кто-то избавлялся от лишних денег в знаменитых одесских кафе-шантанах, которые получше иных парижских будут.

А кто-то думал, как ему жить дальше.

Митька-вор ехал в старом, подрагивающем на стыках, позвякивающем старыми, толстыми стеклами вагончике, считающем в ночи фонтаны, и думал, как ему жить дальше. Он был вором. Настоящим, идейным, выбравшим профессию воровства не по причине бедности или от отчаяния, а сознательно противопоставив обществу свой лихой и непокорный нрав, которому препятствовать не смей. Он сознательно выбрал эту дорогу и этих попутчиков, он ни разу не залетал со времен малолетки, но всегда вел себя честно по отношению к другим блатарям, с любого своего гешефта отламывал четверть в общак, на грев зоны и тех, кто там находится, на общие дела. Он чтил кодекс вора как свое, святое, никогда не служил в армии, не имел никаких дел с полицией помимо уголовных, платил карточные долги, не злоупотреблял спиртным, никогда не отказывал в помощи обществу, буде оно попросит.

Тогда почему его попытались убить?

Он задал вопрос именно так: «почему». Не «за что», это глупый вопрос. На одесском кичмане на вопрос «за что?» били подсвечниками. Все они понимали, есть за что. Каждый понимал. Но вот «почему?». Закон един для всех, от пахана до последнего шныря, и каждому придется ответить за беспредел перед судом равных. Рано ли, поздно ли, но придется, без этого никак. На этом стоит их мир, их общество. Любой, самый высокий – лишь первый среди равных.

За спиной остался разгромленный притон и три трупа, изрешеченных пулями. Старый Опанас, хозяин притона, его сын, и еще один. Митяй знал, его звали Володя, и голоса на сходняке он не имел. Потому что был убийцей, душегубом. В этом особенность российского блатного мира. «Щипачи», «фармазоны», «хипесники» – все имеют право голоса. «Душегубы» – нет. Даже те, кто обращался к их услугам – презирали их. 

Итак: «почему?».

Он прокрутил в голове события последнего времени, рискуя понять, почему. За ним не было ничего такого с тех пор, как они набздюм, [200] с Володей Лысым вынесли хату одесского коллекционера, профессора Гозмана. Профессор права Гозман, та еще тварь, с одной стороны – профессор права, известный, уважаемый, а с другой стороны... Известный по всей Одессе «решала», к нему по всем делам «деловые» катят. Половина судей в городе у него на подсосе, другую половину он чем-либо шантажирует. Чем? А хотя бы тем, что у него в университете настоящее б...ство делается. Подбирают девок, развращают их, потом, уже с дипломом подсылают в суды. Помощниками судей, секретарями присяжных там. Понятное дело – судьи тоже люди, в основном мужики, работы много, семьи иногда неделями не видят – потемну пришел, потемну ушел. А тут под боком, помощница, смазливая и на все согласная, почти гимназисточка. Дальше, кого на деньги сажают, кто покрепче с теми хлеще – фотография под нос, заявление об изнасиловании. Хочешь не хочешь – пляши, с..а! Но все это – дела «красные», община к этому никакого отношения не имеет, и иметь не может. Смешно даже думать, что тот же Мойша Толстяк даже за один стол сядет с этим... подсосом. По всем раскладам Гозман ни кто иной, как «цветной». С..а. И тот из блатных, который с ним будет дела мутить, есть ссученный.

Эх, ну и хата у него была. Профессор где-то на взморье резвился, с очередными пассиями, обкатывал. А они таскали, таскали, потом Митяй почесал в затылке и говорит: «Слышь, Лысый, ты не греби все подряд, бери поценнее и поменьше. Места ведь в машине не хватит».

Конечно, сразу сдавать они не стали, дураки что ли? Заныкали в катакомбы, в одно им известное место. Обернули, как следует, чтобы картины не промокли. Пара месяцев отлежится, хипеж спадет, потом отправят пану Дурману в Варшаву. А тот уже переправит за границу: Рим, Париж. Им заплатит сразу – примерно половину от оценочной стоимости. Это справедливо – ему тоже продавать. С такого «скока», можно и на покой уходить.

А вместо этого... «душегубом» стал уже он.

По понятиям – старым, еще прошлого века, вор не должен брать огнестрельное оружие в руки вообще. Оружие вора – нож, это пошло еще с давних времен, с конокрадов и торговцев – офень. Теперь это, конечно устарело, но предъявить могут. Если будет кому, трое уже легли, а он стал душегубом. До этого, несмотря на свои навыки, он никогда не убивал, никого, даже ментов. В воровской среде каждый специализируется на своем, и честный вор убивать не станет, только если по приговору «сходняка».

Получается – его приговорили?

Нет. Опять не получается.

Чтобы его приговорил «сходняк», его должны были пригласить на разбор и кинуть в лицо предъяву как гаду. Он вор и член общины, никто, даже «смотрящий» по Одессе, не справе распоряжаться его жизнью, если попробует, ему самому за это «правилку» сделают. Никакой предъявы не было, только разве если он был совсем пьяным. Да и не пил он, и не пьет. И никакие разборы, пьяными не проводят, за пьяный разбор любой авторитет его проводящий – «по ушам» получить может.

Беспредел?

Всякое могло быть, в том числе и беспредел. Беспредела полно, многие малолетки, канают по конкретному беспределу, только по первой ходке, начинают понимать, что к чему, примыкают к обществу, признают его законы. Но нет. Володя еще мог лететь по беспределу, но не старый Опанас. Он человек известный, содержит «малину». Ни один блатной – к нему не пойдет, если про него будет известно, как про гада.

Тогда что? Что?! Что могло заставить почти семидесятилетнего старика, схватиться за обрез. И куда идти теперь?

Тренькнув, трамвай вывалился из-за поворота, и тут Митяй увидел их.

Они стояли странно – двумя парами. На точно выверенном расстоянии друг от друга, нацеленные на переднюю дверь трамвая и на заднюю. Серые длинные плащи скрывают обрезы или того хуже – автоматы. Митяй бросил взгляд в другую сторону, там едва тлели огни какого-то автомобиля, припаркованного носом в сторону Губернаторской. Ясно дело, их машина, она увезет этих упырей, когда дело будет сделано.

Вагоновожатый начал тормозить, не видя опасности.

Не дожидаясь пока трамвай остановится, Митяй выхватил револьвер, трижды саданул в стекло и сиганул в ночь. Синхронно ринувшиеся в трамвай «ангелы смерти», с выхваченными из-под плащей автоматами, ворвались в салон, когда Митяя там уже не было и потеряли время. Водитель, не понимая, что происходит, выскочил из машины как раз для того, чтобы получить три пули почти в упор и упокоиться навеки. Митяй рыбкой скользнул в просторный салон старомодного «Паккарда», переключил передачу и вслепую, под градом автоматных очередей, рванул с места. Сзади бесновались потерявшие транспорт ликвидаторы: они не только не смогли выполнить заказ, теперь у них было не на чем скрываться от полиции. Которая должна была выехать на стрельбу с минуты на минуту.

 

Машину Митяй бросил где-то в районе девятого фонтана. Это и в самом деле был «Паккард», с заказным кузовом, машина совсем даже не дешевая. В бардачке – нашелся «Кольт-1911» с тремя запасными магазинами к нему и двумя пачками патронов, одна из которых была початая, в багажнике – рулон брезента. По-видимому, для него. Митяй хотел кликнуть извозчика, но передумал – мало ли кто за ним охотится. Перезарядив револьвер и сунув за пояс непривычный, мощный автоматический «Кольт» – направился в сторону Губернаторского сада...

 

До «арнаутского притона» – его так называли, потому что хозяин был арнаут (правда, давно это было, но в Одессе все помнят) – он добрался уже глухой ночью. Дверь не открывали, пришлось, как следует пнуть ногой. Наконец, появился здоровенный лысый битюг – татарин. [201]

– Чего надо? – он улыбнулся типично восточной, лукавой и глумливой улыбкой, – чего хочешь? Кого ищешь, кого не терял.

– Отскочи.

Татарин не сдвинулся с места:

– Иди отсюда, дорогой. По-хорошему.

Через секунду – ствол револьвера уперся ему в живот, в другой руке – был еще один.

– Щас пойду! Топай давай!

– Вай, нехорошо. Ты на кого...

– Топай, топай. Не то кишки собирать будешь.

Пятясь, татарин вошел в парадное некогда приличного доходного дома, сейчас превращенного в гибрид гостиницы и борделя.

– Брось палку.

Татарин бросил палку от метлы, которой он намеревался разобраться с незваным гостем

– И дальше – чего?

– Лысый где?

– Лысый? А кто такой Лысый? Я вот – тоже лысый.

Митяй взвел револьвер. На кураже он готов был стрелять еще и еще. Теперь он точно знал смысл слова «гон», «гонево».

– Пальцы не расширяй. Володя Лысый. Скажи – кореш его пришел. Пальба будет, тебе будет хуже, дурак.

 

Володя Лысый, как оказалось, квартировал на последнем этаже и конечно же с бабой. Потасканной, конечно, но ничего еще. Слабости были у всех свои и Лысый – был ходок по слабому полу.

Подельника, он принял обстоятельно, приказав своей марухе выметаться и сопроводив приказ солидной затрещиной. Устало выматерившись, она собрала какое-то свое тряпье и ушла. Володя, приглашающе выставил на стол бутылку вина.

– Нет, – сказал Митяй.

– Случилось чего?! – понял Володя, смотря своими желтоватыми, как у приблудного кобелька, наглыми глазами.

– Ты как тут, спокойно квартируешь?

– Не жалуюсь.

– А мне вот уже сутки вся одесская братва цинковый клифт оформляет – заорал Митяй, выпуская пар.

Володя – он жил по принципу, чему быть, тому параллельно, покачал головой, достал откуда-то из ящика и поставил на стол бутылку черного стекла.

– Давай, выпьем.

 

Вино, толстую бутылку «Негру де Пуркарь» – быстро сосчитали глотками. В самый раз, и хмель не взял, и душу отпустило. Приняло.

– Слушай, брат.. – жаловался Митяй, – ну как так. Я же вор. Я же... никогда сукой не был, клянусь всем, чем хочешь. Матерью клянусь. А они меня...

– Беспредел попер... – лениво отвечал Володя, – как только поляки в город зашли, так совсем житья не стало. Надо вместе собраться, да их из города вышибить. А мы все меж собой грыземся.

Проблема такая была, ее нельзя было не признавать. Польский уголовный мир, несмотря на то, что существовал в едином государстве с русским, практически никак не контактировал с русской криминальной средой, если не считать раздела сфер влияния. Было даже такое понятие – «польские воры» – на каторге они держались отдельно и помощью русских не пользовались. Если не считать террористов и рокошан, то есть мятежников, поляки (а в основном не поляки, а евреи) относились к европейскому криминальному миру, специализировались на контрабанде, разбоях, налетах, были тесно связаны с польскими социалистами – партии, запрещенной и признанной подрывной. Никогда нельзя было сказать, что было больше в делах поляков, то ли уголовщины, то ли политики. И если раньше польская преступность ограничивалась лишь польскими регионами, то сейчас они вполне уверенно выходили на Одессу, через нее работали с востоком. Одесситы – одесские криминальные авторитеты – терпели поляков только по какому-то негласному соглашению, достигнутому с еврейским криминалитетом Варшавы. Иначе, была бы мясня. [202]

И только когда на лестнице зазвучали шаги, только тогда Митяй спохватился и все понял. Вскочил с места шатанул стол, сделав из него укрытие.

– Ты чего...

Кто-то тяжело, всем телом ударил в дверь. Она треснула – но выдержала. Мало места для разбега – иначе бы вынесли... Топор с хряском проломил деревянную пластину, внутрь полетело и грохнулось об пол что-то тяжелое.

– Ложись!

Оглушительно громыхнул взрыв, визгнули осколки. Стол подвинулся от удара взрывной волны, ударил больно. Граната была наступательной, маломощной, иначе бы порепало осколками, не остались бы в живых. Полуоглохший, Митяй выцарапал пистолет, как раз в тот момент, когда кто-то вынес остатки двери и шагнул в комнату.

После «полицейского 38-го» – отдача армейского 45-го калибра плавно, но сильно толкнула в руку. Затем еще раз. Ворвавшийся в комнату битюг, вооруженный обрезом американского помпового ружья, выстрелив в пустоту, упал на колени, потом завалился на бок. Митяй выстрелил еще дважды, и оба раза удачно. Еще один исполнитель, худой и длинный, с узким, как нож лицом – завалился в проходе, выронив пистолет-автомат Кольта с длинным магазином. [203]

Звякнуло стекло. Митяй обернулся и подстрелил третьего. Их халупа находилась на надстроенном мансардном этаже, имела окна и этот урод, собирался бросить им в комнату бутылку с зажигательной смесью, чтобы сжечь заживо. Вместо этого – бутылка раскололась, пламя охватило его руки и грудь, он отшатнулся и с криком полетел на дорогу.

Не дожидаясь, пока остальные очухаются, Митяй бросился к двери, стреляя из «Кольта»: стрельба отвлекает, пугает противника и отыгрывает время, тем более, если все пошло совсем не так, как они планировали. Пистолет быстро разрядился и встал на затворную задержку, он бросил его, выхватил оба револьвера, выстрелил с обоих враз. Высунулся в коридор – никого.

– Бери волыну, уходим!

Володя, оглохший и легко раненый покачал головой:

– У меня нет.

– У этого возьми!

Сам Митяй подобрал валявшийся на полу пистолет-автомат. Он оказался того же калибра, что и «Кольт», а к «Кольту» у него были запасные магазины и патроны. Жахнул в стену – понравилось, пистолет был тяжелее обычного «Кольта», основная тяжесть приходилась вперед, на рукоятку и удлинненный ствол с вырезами. Если скрытно не носить – самое то.

Держа пистолет перед собой, он спустился вниз. Еще один – он не понял, что произошло наверху, и тупо держал татарина под прицелом своего ружья, обернулся, но сделать ничего не успел. Пистолет-автомат трижды рявкнул, пули рванули сатиновую, засаленную косоворотку.

Митяй перевел пистолет на татарина:

– Дорого продал?

– Гадом буду, не я, гадом буду, не я... – странно было видеть, как этот здоровяк плачет. Татары, мусульмане – на вид были крепкими, но если ударить, как следует, ломались сразу

Митяй перевел пистолет ниже:

– Подыхать долго будешь. Говори!

– Мойша тебя заказал! Мойша тебя заказал! – завизжал татарин – клянусь Аллахом, я ничего не хотел! Они бы меня сожгли, сожгли...

Толстый Мойша Абрамóвич, сын Хаима Абрамовича, некоронованного короля Привоза. Контрабандист, приторговывает марафетом все активнее и активнее. Он же контролирует часть борделей и зухеров – еврейских похитителей людей. [204] Толстый, потому что его в детстве раскормили и он и в самом деле очень толстый, под него – фирма «Маллинер» в Англии специально сделала заказной кузов к «Роллс-Ройсу». Но даже и толстый Мойша Абрамович, как и все обязан, был подчиняться закону, и не мог просто «заказать» вора.

– За что?

– Не знаю!

Пистолет опустился еще ниже.

– Клянусь Аллахом, не знаю!

Митяй спустил курок, пистолет рявкнул одиночным и татарин рухнул на пол, с воем зажимая простреленную ногу.

– Живи и помни, – сказал Митяй фразу, которую услышал на просмотре голливудского синематографа, – живи и помни…

На улице – они только и увидели, что красные фонари машины исчезающей – за поворотом. Водила просек, что к чему – и вдарил по газам...

– Ну, чего? – Володя явно чувствовал себя не в своей тарелке, ерзал. Длинный, тяжелый ружейный обрез держал за полой плаща

Митяй огляделся, адреналин уже схлынул отчасти, но его все равно «перло». Нет большего счастья, когда ты остался в живых, а твой враг – нет и валяется у тебя под ногами.

Пистолет-автомат оттягивал руку.

– Двинули за хабаром. – решил за обоих Митяй – возьмем самое ценное, рыжье, камушки. Разломим, потом сдриснем из города. Схлынет – вернемся.

Он решительно шагнул в темноту одесских ночных улиц. Володя, поколебавшись, последовал за ним.

 

Одесские катакомбы – существовали с самого основания города. Еще турки, державшие здесь сильную приморскую крепость, копали меловые холмы, используя мягкий камень – песчаник для строительства внутренних строений. Когда русские, одним из командиров которых был адмирал Жозеф Иванович Дерибас, взяли крепость, снесли ее и задумали строить город, песчанник тоже пригодился, тем более что его добыча была налажена. Адмирал Дерибас и стал основателем Одессы.

Затем, катакомбы стали приспосабливать и для других целей. Изначально, Одесса развивалась как вольный город, порто-франко, город мира, такой же, как ганзейские купеческие города. Количество преступников и контрабандистов здесь быстро превзошло все разумные пределы: впрочем, в Одессе боролись с преступностью быстро и жестко, чаще всего сами же авторитеты. Катакомбы под городом стали использовать в самых разных целях. Купцы – для хранения товара: как удобно, дом, а под домом – совершенно ничьи склады, причем громадные, складируй сколько хочешь, контрабандисты для транспортировки товара мимо таможни – норы уходили к Пересыпи и дальше, преступники для итого, чтобы скрываться от полиции. В старом городе получилось так, что едва ли не каждый дом – имеет выход в подземные катакомбы. Об этом знают все, равно как и о том, что внизу есть самая разная публика и лучше туда не соваться.

Это не относится к тем, у кого четыре ствола на двоих.

Это был тот дворик, в котором вырос Митяй. Нет, не там где он родился и жил, тот был на соседей улице. Здесь, в трущобах жил старый, спивающийся и безобидный артист дядя Коля Робинзон, который любил рассказывать, что в молодости его изволили пригласить выступить для Их Императорских Величеств. Так это или нет, никто не знал, но сейчас он медленно доживал свой век, никому особо не нужный, и чтобы скоротать время, учил стайку пацанов, которых отобрал сам разным фокусам. И цирковым и вовсе даже не цирковым. Никто не знал, как и почему он отбирал себе учеников, он никогда не брал с них денег, и только иногда, они приносили ему что-то из еды – денег он не брал. Но с ним было интересно.

Обычный, старый одесский дворик. Узкий, украшенный как невеста гирляндами сушащегося белья. Свой, как и все здесь, родной до последнего кота.

Митяй остановился. Принюхался, прислушался, держа руку на рукояти автоматического пистолета. Если кто тут и есть, он выдаст себя. Не может не выдать, просто не может. И тогда двадцать с лишком патронов найдут свои цели.

Но ничего не было. Только кроваво-красная, предвещающая грозу, смотрела с неба луна. Да прошмыгнул, почти незаметный в темноте ободранный серый кот. Охотится…

– Двинули!

Для опытного вора, вскрыть замок на подвале, обычный замок, дело даже не пяти минут, а минуты, дело, даже оскорбляющее его профессионализм. Митька, обычным, сплющенным на конце гвоздем и куском проволоки, справился за пятьдесят одну секунду, на слух. Придержал, чтобы не стукнула массивная железная дужка.

В подвале было сухо, пахло каким–то тряпьем и рыбой, обычный запах для Одессы. Рыбой не гнилой, а сухой, соленой. Они прошли, точнее, пробрались назад, с трудом отодвинули здоровенный ящик – сундук, какой был во времена оные у каждого моряка. Ногами расшвыряли песок, чтобы добраться до люка. Митяй осторожно открыл люк, прилаженный здесь безвестными умельцами. Света у них не было – никакого, но переход по ночной Одессе адаптировал их глаза к полутьме – и здесь, в подземном лабиринте они не заблудятся. Тем более что он узкий, а где сворачивать – любой из них помнит.

В конце концов, здесь лежат ценности на мильен, не меньше. Даже если сдавать Дурному, который свой гешефт тоже снимет. Одни картины... впрочем, картины-то они как раз оставят здесь, продавать их опасно, засекут и поминай как звали. А вот рыжье и камушки – сейчас заберут, рыжье оно и есть рыжье. Его и переплавить можно, если совсем припрет.

На свет – они свернули в проулок, отходящий от основного, магистрального ствола. Сзади – нервно сопел Володя, шаркая ногами. Дышалось тяжело, но крыс не было. Крысам здесь нечем питаться.

Рядом со своими богатствами они запрятали фонарик. Так, на всякий случай, сам фонарик копеечный, а пригодится может. Митяй нащупал толстый, жестяной цилиндрик, включил его, как раз для того, чтобы увидеть, что ничего нет, никакого богатства, которое они плотно упаковали в несколько тюков, обмотанных промышленной, толстой бумагой. Повернулся, как раз для того, чтобы увидеть направленное на него ружье.

– Так вот чего... – сказал Митяй, – ты, оказывается крыса...

Крыса – то есть ворующий у своих. На любой крытке за это задавят, казнь для крысы особенная – суют головой в парашу и держат, пока не захлебнется. Блатной мир построен на воровстве, но нетерпим к тем, кто ворует у своих. Обвинение в «крысятничестве» – самое тяжкое, услышав такое блатной хватается за нож.

– Я не крыса! – истерически выкрикнул Володя. Выросший в крайне неблагополучной семье, он был дерганым, нервным и истеричным. Чуть что – рвал рубаху на груди, мог руку порезать... или кого другого порезать. Вечно на нервах.

– А кто ты есть после этого?

– Это вернуть надо было! Не по нам кусок!

– Честному вору все впору – не согласился Митяй.

– Это вернуть надо было! Мойша Толстый сказал: кто вернет, тот жив останется!

Ага... Вот и разгадка. Останется жив, если убьет подельника.

– Так ты еще и с...а.

...

– Ружье заряди...

Володя, который к оружию особого пристрастия не имел, и ничего сложнее обреза в руках не держал – машинально скосил глаза на ружейный обрез: он был незнакомым, перезаряжался движущимся цевьем. Один за другим – грохнули три пистолетных выстрела...

 

 

6 

 

Лахедж