Княжество Лахедж, регион Абдали

Мая 1949 г.

 

От Адена и Аль-Иттихада, через горные отроги – дорога идет на Лахедж, административный центр провинции Лахедж и перевалочный пункт для караванов, идущих на Катабу, в Йемен и дальше – в Неджд, и в Мекку. Там же, помимо казарм султанской гвардии, находятся русские казармы. В Лахедже, который расположен не на самом побережье – квартируют и некоторые другие службы, которым близость к враждебному морю не слишком-то по душе. Затеряться там просто – слишком много караванов, слишком много купцов.

Сидя на переднем сидении «Мерседеса» идущего на полной скорости Митька Шалый, честный одесский вор бездумно смотрел на полумертвую, выжженную солнцем землю по обе стороны дороги. Редкие оазисы, лишь оживляли пейзаж, говорили о том, что и здесь может быть жизнь. Горы остались за спиной... а он плыл по жизни, как и обычно, как и сложенный из бумаги кораблик, пущенный детьми по шаловливому весеннему ручью... и другой жизни для себя он особо и не хотел. Есть такие люди... «перекати поле», называются. Они не плохие они просто другие. Сам Митька иногда думал про себя – «открытый душой».

По дороге попалась машина, точнее ее остов. Какая-то легковая – обстрелянная, сгоревшая и спихнутая на обочину, как будто, так и должно быть. Митька присвистнул – лихой свист унес ревущий ветер, повернулся к Волкову, но тот и вида не показал. Как будто то, что они увидели на обочине, было вполне обычным делом.

Да... а похоже, тут беспредел в полный рост.

Лахедж – оказался неожиданно чистеньким, центральные улицы были замощены камнем, а среди обычной арабской одноэтажной и дувальной архитектуры, попадались и британские, а то и русские домики. Когда-то здесь было стрельбище и казармы британской Морской пехоты Его Величества, потом это место заняли русские, перестраивая на свой лад. В отличие от Адена, стиснутого со всех сторон горами, прижатого к воде, здесь места было, сколько хочешь. Унылая, прокаленная солнцем земля, уходящая куда-то за горизонт и переходящая в пустыню Руб эль-Хали. Дорога здесь шла на Хариб и дальше, по пустыне – но, не выпуская из виду зазубренный монолит гор.

Было пыльно. Ветер нес пыль с пустыни, и это в спокойный день, при относительно несильном ветре. Митька не знал, что такое хамсин – сильный, ураганный ветер, поднимающий тучи песка, тысячи и тысячи тонн песка и способный занести машину с людьми по крышу за десять–пятнадцать минут. Улицы были занесены этим песком примерно по щиколотку – пустыня все равно возьмет свое, пустыню не победить.

Они заехали куда-то, в какое-то место, обнесенное забором. Это сильно напоминало купеческие склады, правда, новые, совсем не те лабазы, которые строили в начале века. Место было обнесено забором, на воротах стоял часовой с автоматической винтовкой, он кинул взгляд на въезжающую машину и на этом проверка закончилась.

Машина поехала мимо длинных, собранных из полукруглых стальных конструкций складов, заехала за них. Здесь стояли грузовые машины и в их тени прятались несколько бородачей в белых одеждах. Не курили, а просто сидели на корточках в тени. Увидев «Мерседес», они начали нехотя вставать.

– Амила! Амила! [195] – раздраженно закричал Волков, выскакивая из машины, и добавил еще что-то, чего Митька не расслышал.

Арабы – побежали в сторону ангаров, не слишком быстро, впрочем.

– Вот скоты безрогие... – выругался Волков, бросая в машину казачью нагайку – целый день так сидеть готовы.

– А мне-то чего делать, господин казак? – простецки спросил Митька.

– Здесь сиди. Хочешь сбежать – давай. Тридцать верст по пустыне.

– Да и я не думал.

Волков скрылся в небольшом, одноэтажном, сложенном из местного глиняного кирпича здании, Митька скосился на приборную панель. Машина была армейская, потому ключей к ней не было – повернул тумблер, мотор и завелся.

И куда дальше?

– Влип ты, братан... – сказал он сам себе, – влип.

От нечего делать, он встал в машине в полный пост, посмотрел вдаль. За забором – редкий кустарник, мертвая, каменистая земля, версты и версты просоленной, каменистой пустоши. Солнце – как кара этого мира, чужого, грязного и непристойного, как сгусток ненависти тех, кто живет под ним, в страданиях бессмысленности. Здесь нет ничего кроме солнца, и оно неизменно как само неторопливое время.

– Ну и дыра... – вполголоса сказал себе Митька.

Обернулся. С другой стороны был город – виднелись редкие, двухэтажные строения, все остальное – половодье плоских, одинаковых крыш, разбавленное бледно–зеленым цветом держащейся из последних сил зелени. Какие-то стальные вышки вдалеке, антенные что ли, и обязательно для восточного города – тонкие шпили минаретов. Просто удивительно, что в этом городе, в этой помойке на краю света можно родиться, прожить всю жизнь и умереть, так и не видя ничего, кроме этой пустыни и этих занесенных песком улиц. Целая жизнь в этом маленьком, грязном мирке. Умереть, не зная, что такое настоящее море, не видя восторгов Генеральского сада, соблазнов одесских пляжей и ресторанов. Даже море здесь какое-то ненормальное, грязное – он уже успел увидеть. Совсем не Черное, на берегу которого он вырос. Неужели кто-то здесь живет по доброй воле?

И тут ему в голову пришла мысль, которая до этого не приходила. Говорят, что взрослый человек исправиться не может, некоторые уголовники нарочно делают себе татуировку МИР – меня исправит расстрел. На самом деле это не так, взрослый человек может измениться и исправиться, но только не на каторге, каторга тут как раз и не поможет. Каких-то общих для всех рецептов исправления нет – надо просто, чтобы в какой-то момент человек посмотрел на все вокруг себя другими глазами и увидел то, что до этого он не видел, и чему не придавал значения. И, забегая вперед, потом Митька осознал, что именно здесь, в Лахедже, на краю обитаемого мира, на краю пустыни, он вдруг осознал кое-что, что до этого не осознавал. Как вор, он противостоял обществу, как член воровской общины, он утверждал своими действиями совершенно иные, противоположные и глубоко чуждые нормальному обществу ценности. Например: вор не должен работать, никогда, вор не должен зарабатывать деньги, он должен добывать их только и исключительно преступлением. Как они говорили в таких случаях: «Пусть лошадь работает, она сильная». Но здесь и сейчас, в Лахедже, увидев работающих из-под палки арабов, и увидев, как и где они живут, он вдруг понял, что одно является прямым следствием другого. Что если не работать, то именно так и будет выглядеть мир вокруг тебя.

Грязная, занесенная песком дыра.

А что будет, если и у них, в его родном городе – перестанут работать? Во что он тогда превратится, во что превратится Одесса?

Сильный удар сшиб его с сидения, на котором он стоял ногами, и он полетел на землю, сильно ударившись плечом, боком и головой

– Ты что, идиот!? – проорал Волков.

Митька зашевелился на земле. Мысли были какие-то... медленные.

– Вот ведь... придурок.

– Кхе-кхе...

– Идиот! Ты какого шайтана туда полез?

– Посмотреть... хотел – разлепил губы Митька – простите, что с ногами...

– Вот, идиот... – Волков отстегнул фляжку, бросил вору – пей! Два глотка, не меньше.

Митька отвернул горловину стандартной армейской фляги, удивляясь, почему у него пальцы какие-то... невлашные, [196] что ли? От первого же глотка его вытошнило, показалось, что там моча.

– Придурок... – Волков с недюжинной силой поднял его, поволок в строение, – идиот.

 

Только в тени Митька пришел в себя. Выхлебал полфляги чудовищной, больше похожей на мочу воды.

– Что... за дрянь, – прокаркал он.

– Не дрянь. Соленая и кипяченая вода, – сказал Волков, – ты тут до солнечного удара достоялся, придурок. Как думаешь, для чего я над передними тент натянул.

– От песка, наверное.

– Наверное... – передразнил Волков, – здесь наказание есть. Человека связывают и закапывают по шею в песке. Думаешь, он от жажды подыхает? Как бы не так – от солнечного удара. Активность солнца здесь в восемь раз выше, чем у нас в России. Яишню можно без костра пожарить, только на солнце. Здесь все головные уборы носят и под солнцем не стоят, как ты. Еще бы немного – и на всю оставшуюся жизнь придурком остался бы.

– Понял...

– Да ни хрена ты не понял. Но поймешь. Ваш брат понимает, только когда по башке получит. Кстати, воду из колодца пить нельзя, ее надо сначала прокипятить, а потом и процедить. В колодце какой только дряни не бывает. Будешь некипяченую пить – за пару лет от почек сдохнешь. Чего там смотрел то, а?

– Да город посмотрел.

– И как?

Видимо, все отразилось на лице Митьки, потому как Волков вдруг начал истерически хохотать, едва держась на ногах.

– Ничего... – давясь смехом, проговорил он, – тут неподалеку геологи на воду бурят и на нефть. Говорят, скоро райский сад тут нам сделают. Правда, с непривычки по башке шибает, это ты верно подметил.

«Псих какой-то... – лениво подумал Митька, дохлебывая воду, – они тут все с дуба рухнули. Вот попал...»

– Ладно, давай флягу и пошли... – сказал Волков – и смотри, что говоришь.

– А куда идем-то?

– Куда-куда. Тащить кобылу из пруда! Я руками за узду, а ты зубами за... Догадайся, за что именно!

 

Главный во всем в этом бардаке сидел в отдельном кабинетике. Правда, кабинетик этот уступал даже кабинетику некоего Давида Марковича Курлянда, [197] благодаря которому одесские воры «легавку» – крестясь, десятой дорогой обходили. Обстановка не сказать, что богатая – стул, стол, сейф, похожий на задницу тети Риммы из дома, где родился и вырос Митька. Потом он узнает, что стул и стол, как раз немалое богатство по местным меркам, ведь они из дерева, а деревьев здесь почти нет. Здесь даже топят – не дровами, не углем – а верблюжьми и овечьими кизяками.

Привыкший с полувзгляда определять, кто перед ним, лох, терпила, чемодан [198] или человек, от которого надо держаться подальше. Этот человек был опасен. Очень-очень опасен. Так опасен, как бывает, опасен волкодав, который разорвал не первого своего волка, и будет делать это дальше и дальше, защищая свое стадо.

Лет сорок, точнее – за сорок, ближе к пятидесяти, но про старость тут и говорить нечего. Тяжел, как этот самый пресловутый сейф, тяжелый литой, чугунной силой. Довольно длинные, неприбранные волосы, седая борода по грудь. Серые, внимательные, типично русские глаза, которые не дают определить его как араба, впрочем, арабов таких не бывает, они маленькие от хронического недоедания, а в этом мужике семь, если не восемь пудов, и все – мышцы. Руки такие, какие бывают у молотобойца или хорошего кузнеца – шутя сломает. Стол был для этого человека слишком мал, но он как-то умещался, на столе назойливо тикал метроном.

– Ну? И кто ты есть такой?

Голос этого человека заполнил все пространство небольшого кабинетика, аж страшновато стало, хотя Митяй с его наплевательским отношением ко всему (чужая шейка – копейка, а своя – рупь) мало чего в жизни боялся.

– Человек божий, – ответил Митяй, – обделан кожей.

– Воришка он, – сказал Волков, как о чем-то, само собой разумеющемся, – из одесских блатных.

Человек, точнее не человек, а настоящий Человечина, перевел свой взгляд, спокойный и полный силы на Волкова.

– А тебе он пошто сдался? [199]

– Вор я, – обиженно сказал Митяй, – и к вам не напрашивался. Не надо – так и не надо, я не гордый. Пешком постою.

Волков сделал неопределенный жест рукой:

– В коридорчике подожди, друже.

Митяй вышел в коридорчик. Темный, освещенный только солнечным светом, лениво сочащимся через решетку, которые здесь были вместо стекол.

И в самом деле – а вот нахрена ему все это сдалось?

Нахрена? А потому что... интересно, вот почему. Чужая страна, совершенно чуждый народ. Это просто – интересно. Только и всего.

Митяй посмотрел на дверь – сдриснуть еще есть время. И... остался стоять, подпирая стенку и стараясь казаться независимым.

Волков – появился через пару минут, на вид, нормальный, не взвинченный.

Кивнул:

– Пошли.

Вышли во двор, там были навесы, под которыми стояла техника... грузовики, место тоже было. Волков присел на корточки, став похож на засиженного уголовника. Митька, опасливо присел рядом. Странный был этот человек, вроде и левый совершенно, но в то же время тянешься к нему, понимаешь, что если он что-то делает – значит, так надо.

– Я перед полковником за тебя поручился, – сказал, как плюнул Волков, – возможно, зря. А может – и нет.

Митяй молчал.

– Ты сам, как считаешь?

Митяй подумал. Потом выдал:

– А что это?

– Это? – осмотрелся Волков, – ну, вроде как фабрикации. Фабрика, понял? На ней люди работают, все чин-чином.

– Но это ведь не фабрика?

– И фабрика тоже.

Волков помолчал, потом равнодушным голосом спросил:

– Почему не смылся?

Митяй промолчал – говорить не хотел.

– Машина есть. Сел и езжай. Ехать некуда?

Митяй снова промолчал.

– Ехать всегда есть куда. Целая Африка – там белому затеряться можно, места хватит. Если местные не сожрут. Можешь в Легион податься. Иностранный легион. Туда со всего света отморозки бегут. Уголовники. Польские рокошане. Всякие проворовавшиеся, или кто офицеру по морде дал. Легион принимает всех, дает новое имя, документы. Если не подохнешь, может, станешь человеком. Если хочешь блатным оставаться – есть Танжер. Есть Марсель, правда, там в последнее время вольницу-то ох как прижали. Если Палермо, правда и там не сахар. Добраться доберешься, не дурак. Итак, почему не смылся?

– Вам-то что? – досадливо сказал Митяй.

– Да мне-то ничего... – ответил Волков, – кстати, видишь вот эту помойку?

Митяй пожал плечами.

– Видишь. Чтобы все это нашим стало, надо цену уплатить. А цена эта не деньгами, не пóтом даже. А кровью. Усек?

...

– Вижу, что усек. А хочешь, скажу, почему к казакам прибился? Потому что твоя жизнь, не твоей стала. Что в ней есть? Пика в бок от подельников? Пуля от полицейских? Пожизненная каторга, а то и виселица? Это? А что взамен-то? Карты, бабы и вино? Да тьфу! Дешевка. Ты и сам все это видишь – дешевка. Не стоит того. Поэтому и к казакам прибился. Второго шанса и в жизни ищешь. Угадал, сынок, а?

– Батя мой на Преображенском лежит, – огрызнулся Митяй, – что до жизни моей, то ничего вы о ней не знаете. Ни хрена, ясно! Ваше дело – ловить наше – огрызаться.

– Не знаю, – легко согласился Волков, – а ты расскажи. Сможешь?

 

 

5

 

Ну, что ты смотришь, на меня, без интереса,

Имей терпенье, и дела пойдут на лад.

Не нужно много говорить, скажи: «Одесса»

И я уверен за хороший результат.

«Одесса-Мама»

 

Недалекое прошлое

Одесские гешефтмахеры