Превращение христианства в церковную организацию после борьбы с гностикой

Связь между развитием церковности и гностикой. Рели­гия, на сущность которой делается нападение, не должна предоставлять защиту свою одной только науке. Христи­анская религия во II веке этого не сделала. Ей не были чу­жды непосредственное противодействие и попытки оборо­ны, вытекающие прямо из благочестивого чувства. Мы можем подвести их под две главные категории: выработка устойчивых норм христианской веры и создание органов для охраны этих норм. К первой относятся: апостольские предания, св. каноны, апостольский символ веры; ко вто­рой — иерархическая организация общин с монархической главой, слияние этих общин в кафолической церкви. Ре­лигия иначе относится к гностическому движению, чем зародившаяся в Александрии церковная наука. Эта послед­ним всецело является реакцией против притязания гности­цизма, что и обнаруживается во всем ее общем характере: она присваивает себе все то, что религиозно приемлемо из гностического движения. Конечно, она появилась бы и без BI.K-.туплсния Базилида и Валентина, но приобрела бы тогда иной характер; теперь же мы не можем ее рассматривать вне их влияния. Наоборот, несомненно, что гностика толь­ко ускорила развитие тех учреждений, которые для нас теперь представляют процесс превращения христианства в церковь. Развитие этих учреждений уже начиналось, и если бы не было гностики, то вряд ли бы оно вылилось в иные <|юрмы. Эти формы соответствовали вполне и направ­лению христианства, принятому им около 100 г., и самой его сущности.

Апостольское предание. Мы должны предполагать, что н каждой древней общине существовала полная благого­вения привязанность ко всему сообщенному ей ее основа­телями; эти основатели носили имя апостолов. Таким об­разом, при разногласиях решающий голос принадлежал апостолу, если была возможность к нему обратиться. Если апостола нс было в живых, то спрашивали другого апос­тола или, если этого нельзя было сделать, спрашивали людей, хорошо знавших учение и мнение апостолов. Воз­можность несогласий между апостолами исключалась (не­смотря на послание к Галатам, 21), так как они были но­сителями божественного откровения: Павел твердо внушил всем, что существует единое Евангелие, един Христос, един Дух. Уже около 55 г. идея, что апостолы являются столпа­ми веры, получила широкое распространение; слово Хри­стово — Петр есть камень — сделало много для укрепле­ния этого взгляда; существовало, несомненно, стремление давать всяким поучениям и распоряжениям, действовав­шим в христианских общинах около 100 г., наименование «апостольских». Ввиду того, что вскоре наименование апо­стола стали давать почти исключительно только 12 учени­кам Христа (кроме Иуды, но с включением Павла), апос­тольским стали называть все, наверно исходящее от Христа, ибо Иисус при прощании со Своими 12 ученика­ми назначил их Своими заместителями на земле. Когда же гностики со своею новой мудростью стали нападать на церковь, она выставила своей первой защитой положение: древнее равносильно апостольскому; то, о чем раньше не учили, то, во что раньше не верили, можно только ложно выдавать за христианское. Новые лжеучителя не могли и не хотели даже опираться в своей борьбе на апостольское предание, которое еще жило в общинах; таким образом, оно сделалось палладиумом для всех тех, которые, не бу­дучи в состоянии обосновать свои взгляды, испытывали отвращение к гностике, как к чему-то чуждому и враждеб­ному христианству. Тертуллиан в одном из своих самых блестящих полемических произведений определенно вы­сказал, что притязания церкви на первенство в ее процес­се с ересью настолько обоснованны, что нет надобности в дальнейшем разборе процесса. Киприан также находит, что спор между церковью и схизматиками решается тем, что «не мы отделились от них, а они от нас, и ереси, и схизма появились позднее (чем церковь)». Это непоколебимое соблюдение предания оказалось для данного времени очень благотворным, но благодаря ему развилось принципиаль­ное отвращение ко всему новому, безразлично, исходило ли оно от друзей или от врагов. Своим злоупотреблением свободой мысли гностицизм привел на долгое время цер­ковь к другой крайности, к настоящему культу предания и к тупой, в конце концов, злобе ко всякой новой почке и даже каждому новому цветку.

Образование новозаветного канона. Естественно, одна­ко, что пришлось дать определенное содержание понятию апостольского предания. Церковь, сознательно гордив­шаяся таким обладанием, как обладание апостольским уче­нием, еще не подпала искушению выдать за издавна и по­всеместно признанное в ней то, что казалось ей удобным, будь это в области литургии или организации, церковно­го права или догмы; она желала лишь защищать то, на что нападали; и она сумела найти истинный путь, чтобы сде­лать каждому доступным объективное суждение о том, что такое апостольское предание. Она собрала все писания, принадлежавшие к древнейшему периоду церкви, какие только могла найти, поставила их рядом с заимствованны­ми у иудейства священными книгами Ветхого Завета как Новый Завет. Эти книги вместе составили канон, обладав­ший божественным авторитетом, который служил мерилом для нссго, что претендовало на название христианского. Только произведения апостолов были приняты во внима­ние; много времени прошло, пока пришли к окончатель­ному соглашению относительно того, что могло считать­ся истинно апостольским; одни книги были слишком мало известны здесь, другие там, третьи же были просто не сим­патичны, но соглашение относительно главных вопросов все же установилось удивительно быстро, так как к этому побуждала необходимость. Всеми были признаны 4 Еван­гелия, Деяния Апостолов от Луки и 13 посланий Павла.

Великий противник гностицизма Иреней (около 190 г.) смотрит на этот новозаветный канон, включая в него и Откровения Иоанна и некоторые «кафолические» посла­ния, как на созданный одновременно с христианством, хотя он и получил признание лишь при его жизни, несо­мненно под влиянием Маркионова канона. Принадлеж­ность апостолам некоторых из этих книг можно было и тогда легко оспаривать — были ли Марк и Лука апостола­ми? Но такт, с которым церковь выбрала лучшее из мас­сы откровений и любимых церковных книг, делает не столько честь ее критическому чувству, сколько ее рели­гиозному пониманию: христиане II века, очевидно, дей­ствительно чувствовали, что их религия обладала большим содержанием, чем то, которое сумели вложить в нее апо­логеты, дидактические писатели, проповедники и еванге­листы последних поколений.

Символ веры как норма для истолкования Писания. В ре­ зультате создания апостольского канона сама собою воз­никла новая задача: добросовестным толкованием извлечь из него истину. Молодая теология с Оригеном во главе с горячим усердием принялась за исполнение этой обязан­ности. Результаты, полученные различными учителями, не могли быть одинаковы; можно ли было предоставить судь­бу религии доброй воле и силе учености? К счастью для обеих сторон, этого не случилось в ту эпоху, когда экзеге­тические методы были извращены, насколько это было возможно. Церковное самосознание сохранило за собой право верховного надзора и создало одновременно с кано­ном, если даже не раньше, род верховной нормы для объ­яснения этого канона, короткую и простому мирянину понятную формулу, вкратце выражающую сущность рели­гиозных положений — «символ веры». В каком отношении и в какой зависимости от римского «Apostolium» находи­лись первоначальные формулы восточного исповедания веры при крещении, по образцу которых и было создано единственное настоящее вселенское «исповедание», а именно Никейский символ веры, есть вопрос второстепен­ной важности. Решающее значение имеет то обстоятель­ство, что во всех церквах около 200 г. существовали фор­мулы, приобретшие очарование таинственной святости благодаря тому, что в них посвящались только верующие, дававшие возможность христианам сделать их мерилом при оценке чуждых учений. Общим в этих формулах являлось то, что они решительно признавали монотеизм, сотворение мира Богом и важнейшие события земной жизни Иисуса; все силы направлены были против гностики с ее дуализ­мом, ее презрением к иудейскому наследию и ко всему историческому в христианстве. Ощущаемые нами пропуски в этом символе веры не всегда являются результатом того, что некоторые вопросы считались неважными; объясняется большинство из них тем, что по их поводу тогда не возни­кало споров. Упреки в пропусках могут быть сделаны лишь позднейшей церкви, желавшей пополнить символ веры и сделать его на все времена руководящим минимумом, со­держащим всеспасительную веру. Кто рассматривает апо­стольское вероисповедание в рамках его возникновения, не может оценивать его ниже новозаветного канона.

Церковные должности. Впрочем, и самые лучшие ору­дия оказываются бесполезными, если при них нет прислу­ги. Произвол, в конце концов, всегда справится со всякой формулой и всякой традицией, если ему не противопоста­вить твердой воли. Такая воля присуща лишь людям. До­стойно удивления, как христианская религия бесшумно и легко навербовала людей для своих крепостных валов и дала им строго военную организацию. Каждая община (око­ло 150 г.) состоит из руководящих и руководимых, дающих и принимающих, из клира и из мирян. Начало клерикаль­ных учреждений относится к древнейшим временам их, во всех провинциях несомненно различное, развитие темно. Различные степени, из которых состоит клир, обладают различными правами, изредка к клиру причисляются и женщины, вдовы, диакониссы, а в больших общинах, вслед- crime нужды в новых силах, постоянно создаются рядом со старыми низшие должности (иподиаконов, экзоркистов, чтецов). В Антиохии и отчасти в Азии уже вскоре после 100 г. и повсеместно около 200 г. развитие церковной орга­низации достигает такой степени, что управление общи­ны находится в руках одного епископа, при котором со­стоит коллегия пресвитеров с совещательным голосом и которого по его зову то поддерживает, то замещает в его функциях группа молодых людей — диаконов. Клирики — должностные лица — все без исключения обязаны пожиз­ненно служить, об их содержании заботится община, ко­торая сама себе выбирает епископа, хотя и не может его смещать. Клирики посвящаются в должность посредством сакраментального акта, имеющего приблизительно такое же значение, как и крещение; епископа рукополагают один или несколько епископов; других клириков может рукопо­лагать только епископ, а именно только епископ их род­ной общины. Таким образом, завершена была монархиче­ская организация каждой отдельной общины; в своей области владыка (епископ) почти неограниченный прави­тель, сопротивление ему равняется сопротивлению апос­тольскому авторитету, сопротивлению Богу, вручившему ему Свою печать.

Епископат — хранитель чистоты учения. Высшим требо­ванием, предъявляемым к епископу, было, чтобы он на­блюдал за сохранением апостольского предания в своей общине. Мы встречаемся с единичными епископами — еретиками, но в общем доверие церкви к этому институту как к хранителю священной старины блестящим образом оправдалось: ведь внутренняя сущность епископата в том и состоит, что он представитель авторитета по отношению к субъективизму, представитель общей воли против еди­ничных стремлений.

Епископские соборы и митрополиты. Исполнение этой задачи обеспечивалось еще более созывом соборов епис­копами различных провинций, засвидетельствованных нам неоднократно уже около 175 г.; на этих соборах обсуж­дались и решались сомнительные вопросы. Чем больше укреплялся этот институт, тем ближе подходили к идеалу единой церкви, ибо решения, принятые в одной какой- нибудь провинции, если они только касались общих ин­тересов, немедленно сообщались соседям с уверенной на­деждой, что и там они будут признаны правовой нормой. Прямым последствием учреждения провинциальных собо­ров было то, что митрополит, как епископ главного горо­да провинции, в котором по примеру провинциальных собраний, конечно, собирались и соборы, стал председа­тельствовать на этих соборах и начал вести от их лица внешние переговоры. Вскоре митрополит, вначале едва за­метно возвышавшийся над своими коллегами, потребовал как своего права прерогативы рукополагать епископов сво­ей провинций, что являлось признаком высшей власти, особенно понятным для мирян. Пирамида заострялась все выше: такие митрополиты, как ефесский, александрий­ский, римский, имели уже в 300 г. большее значение, чем анкирский и тарсский; патриархат, объединяющий боль­шие комплексы провинций, стал образовываться еще до разделения Диоклетианом государства на четыре префек­туры, и, вероятно, никто — около 300 г. — не оспаривал бы, что в этом отношении Риму подобает первое почетное место.

Монтанистическая реакция против иерархии. Но преж­де чем дело дошло до этого, был заявлен в христианском мире резкий протест против такого преобразования. В 156 г. во Фригии выступил некий Монтан, который, ссылаясь на видения, явившиеся ему и под его влиянием двум женщи­нам, Присцилле и Максимилле, из круга его близких, тре­бовал, чтобы ему повиновались как предвозвещенному Иисусом Параклету; как таковой, он давал предписания относительно порядка и нравственности ввиду наступав­ших последних времен, чем сильно колебал установив­шиеся обычаи. Он, однако, не начал с предания анафеме клира, но лишь только клир указал на дверь этому дерз­кому человеку, вмешавшемуся в чужие дела, он стал побуж­дать к исканию истинных признаков обладания Св. Духом и нашел их у новых пророков, а не у служебного «духовен­ства». Основные разногласия между монтанистами и ос­тальною церковью, вытеснившей их почти из всех провин­ций, отчасти после ожесточенной, также и литературной борьбы, яснее всего постиг горячий защитник церкви пре­свитер Карфагенский Тертуллиан. Монтанисты верили, •их», как и во времена апостольские, Дух, Который явля­ется единственным решающим элементом, не связан ни с какою личностью, а свободно пребывает где ему угодно; большинство искало его лишь в иерархии: кто иной может издавать законы для церкви, как не люди, которые посред­ством крещения и причастия приобщают нас ко всем да­рам благодати?

Дальнейшее развитие идей священства и кафолической церкви. Монтанизм своей не соответствующей требовани­ям времени попыткой оживить апостольские идеалы уско­рил лишь развитие клерикальной организации в церкви; теперь уже епископы (и пресвитеры, если они только со­вершают таинства) принимают титул священников, а так­же устанавливается теория, по которой ни один мирянин без помощи священника не может достигнуть спасения. 5>га идея является краеугольным камнем в построении ка­фолической церкви. Наименование «кафолическая цер­ковь» возникло во II веке; большинство пользовалось им как щи том против гностиков; оно должно было показать, что церковь является распространенной по всему миру Божьей общиной, между тем как гностики создавали лишь разбросанные в нескольких местах тайные общества. При­лагательное «кафолическая», подобно прилагательному «вселенская», о котором позднее велось столько споров, должно было обозначать, что церковь, т. е. совокупность всех общин, оставшихся верными истинной вере, являет­ся всемирной. В понятии о всемирности заключено и по­нятие о единственности; уже и Павел признал бы с радо­стью эти оба понятия. Понятия единственности и единения также имеются уже в идее Павла о всей церкви как о Теле Христовом. Позднейшие поколения, отчасти благодаря нервности, вызванной нападками гностики, понимали еди­нение как уничтожение всех индивидуальных особенно­стей; римский епископ Виктор (около 195 г.) считал уже, что он не может допустить где-либо, в какой-нибудь дру­гой церкви, например, в Ефесе, празднование Пасхи в иной день или иным образом, чем в Риме. Более благоразумные все-таки возражали ему со всех сторон, но размышления об объеме того, что являлось в церкви единым, несмотря на ее огромное распространение, продолжались и нашли свое классическое завершение в трактате Киприана «De catholicae ecclesiae unitate».

Тезис об апостоличности церкви, само собой вытекаю­щий из Матфея, 16, 18, основывает единство церкви на единодушной верности ко всему апостольскому, а апо­стольскими являются не только изложенное в Новом За­вете и в символе веры учение, но, может быть, с большей еще несомненностью церковные должности. Действитель­но, апостолы, умирая, передали свои полномочия, которые Бог не мог отнять у своей церкви, своим преемникам — епископам, могущим уделить часть своим помощникам — пресвитерам и диаконам. «Unitas ecclesiae» видимо олице­творяется в единстве и неделимости епископата.

Спасительное влияние церковной иерархии. Несмотря на всю горечь, изливаемую Тертуллианом на этот «numerus episcoporum», ставящий себя на место церкви, учреждение епископской должности является для церкви благом и было неизбежным.

При той массе задач, которую взяли на себя общины, были нужны люди, которые занимались бы ими не толь­ко случайно. Совершение богослужений, толкование Пи­сания, испытание поступающих учителей, наставление лиц, желающих принять крещение, проповедь среди неве­рующих, духовное попечение о верующих, надзор над нравственностью в семьях, призрение больных и бедных, заботы о достойном погребении умерших, поддержание сношений с другими общинами требовали от многих на­пряжения всех сил. Чем затруднительнее было положение церкви, тем большие полномочия она была вынуждена предоставлять своим руководителям. Епископы первых столетий, по большей части, оправдали оказанное им до­верие. Предъявление и усиление при каждом удобном слу­чае особенно высоких нравственных требований к ним происходило не против их воли. Они дали хороший при­мер мужества и твердости во времена гонений, которые всегда были направлены с самого начала и под конец по­чти исключительно против лиц, стоявших во главе клира. Не все они обладали высоким образованием, но то обсто­ятельство, что почти все церковные писатели того време­ни принадлежали к высшему клиру, стоит в связи с тем об­стоятельством, что желающих получить епископское кресло в те времена вдохновляли не честолюбие, не жад­ность и не семейные традиции, а любовь к делу, и при выборе решающее значение имела какая-нибудь способ­ность, доказанная в делах общины. «Mundus vult decipi» (мир хочет быть обманутым) — говорилось тогда. Верно то, что общины около 200 г. желали быть управляемыми, и потому ими и управляли; клир не вкрался, подобно разбой­нику, в церковь, а лишь исполнил ее волю. Благодаря мо­нархическому управлению общины избегли свирепствовав­ших на эллинской почве партийных смут; и каким иным образом могли быть разрешены на соборах сомнительные вопросы учения или дисциплины, если таковое оконча­тельное разрешение являлось настоятельной потребностью, как не постановлением большинства созванных предста­вителей общин?

Последствия нового понятия о церкви. Пока клир, как когда-то апостолы в лице Павла, сознавал себя призван­ным только к служению общине, он не должен был яв­ляться препятствием для развития здорового благочестия и морали. Болос опасным явлением была постепенно соз­дававшаяся косность церкви — результат приобретения должностными лицами характера священства. То, что у Павла было высоким идеалом — совокупность верующих, объединенных одним лишь Духом, — превратилось в ка­фолической церкви 200 г. в союз общин, организованный по образцу государства, снабженный законами и полици­ей и скоро привыкший приводить в исполнение наказания, доходившие даже до вечного отлучения; этот союз в тео­рии, однако, все еще продолжал считаться теперь, как и прежде, общиной святых! Но от этой святости отпадал по­степенно кусок за куском; епископ римский Каллист да­ровал в 217 г. церковное прощение за прелюбодеяния, а после гонений Деция приходилось соглашаться на приня­тие вновь «отпавших», больше из желания пополнить цер­ковь, чем из-за соображений справедливости. Правда, это нововведение оспаривалось одной, по-видимому, более ри­гористической партией, получившей по имени своего вож­дя название новатианцев, — партией, продержавшейся в течение нескольких столетий в схизматических общинах. При этом, однако, обнаружился недостаток последователь­ности в их понятии о церкви. Если бы церковь могла каж­дому из своих членов обеспечить вечное блаженство, не отказывая, однако, в нем и стоящим вне ее, для которых

Божье милосердие, правда, могло указать иные пути, в таком случае возможно было бы, не навлекая на себя упрека в жестокости, для сохранения чистоты церкви не допускать в ее лоно возвращения людей, совершивших смертный грех. Однако ни то, ни другое не соответствовало основным взглядам христиан около 250 г. Киприан откро­венно высказал эти взгляды в своем учении о церкви как о воспитательном учреждении для достижения Царства Небесного, учреждении, где доброе и злое, пшеница и пле­велы стоят рядом. Поэтому принадлежность к церкви ни в каком случае не давала уверенности в спасении; с дру­гой стороны, однако, он самым резким образом провоз­глашал, что «вне церкви нет спасения»; это и делало окон­чательное отлучение павшего брата невозможным: кто посмел бы навсегда закрыть доступ к Богу человеку, стре­мящемуся к нему?

Споры еретиков о крещении и донатизм. На стороне Кип­риана была логичность, но это обожествление церкви, в силу которого она поистине явилась посредницей благо­дати, лишив Бога Милосердия власти над всем вне церк­ви лежащим миром, немедленно же в действиях самого Киприана раскрывает таившиеся в нем роковые послед­ствия. В своем споре с Римом, который впоследствии был разрешен в его пользу, Киприан отстаивал необходимость вторичного крещения еретиков и схизматиков, желающих перейти в церковь, ибо они в действительности не могли быть крещены вне церкви и церковь не могла признать этого псевдокрещения. В 311 году большинство африкан­ских христиан, создавшее вскоре затем большую само­стоятельную церковь донатистов, стало настаивать на непризнании рукоположения неприятного им епископа карфагенского Цецилиана на том основании, что один из рукополагавших его был епископом, отпавшим во время гонения, т. е. человеком, свершившим смертный грех; как таковой, утверждали они, он был отлучен от церкви или, по меньшей мере, отрешен от сана и потому не был спо­собен передавать благодать. Не понимали при этом того, что при существовании тесной связи между спасением и церковью с ее таинствами, они, настаивая на своей точке зрения, отнимали уверенность в своем спасении у всех, ибо кто мог знать, не был ли он окрещен еще не обнаружен­ным грешником, а это было равносильно тому, что креще­ние его недействительно и что он остается вне церкви.

Церковь и Евангелие. Изменением в понятии «кафоли­ческой» церкви, подчеркнутым Киприаном, закончилось ее отпадение от Евангелия; конечно, те, которые соверши­ли это отпадение, желали «bona fide» лишь увеличить глу­бокое уважение к церкви, которой большинство христиан было обязано всем лучшим. Но делать из принадлежнос­ти к определенному сообществу людей «conditio sine qua поп» прощения грехов и приобретения вечной жизни и, таким образом, вручать судьбу отдельных единиц людям, которые по решению большинства могли отлучать и отлу­чали от церкви, или даже ставить эту судьбу в зависимость от простой случайности — попадет ли отдельная личность, желающая присоединиться к церкви, в руки истинному или ложному се служителю — это является полнейшим извра­щением учения Павла «по вере только». Нельзя сказать, что верою пренебрегали, по се ограничивали кругом принад­лежавших к церкви людей, или, скорее, вере приписыва­ли иной смысл: на нес смотрели как па вступление в спа­сительное учреждение, основанное па земле Богом для жаждущих спасения. Этим путем процесс спасения, кото­рый являлся у Иисуса чрезвычайно простым, совершав­шимся исключительно между человеком и Богом актом, преобразился в весьма сложную систему, ставившую пре­грады между Богом и человеком: церковь взяла на себя роль спасителя. Место, которое прежде занимало Еванге­лие, а по ученью Павла и Иоанна — Господь, заняла от­ныне кафолическая церковь, вместо высокого идеала — группа грешных людей. Стадное чувство опять заглушило в области религии возвышенные стремления индивидуа­лизма.

Нравственность в церкви (около 325 г.). И на этот раз, однако, практика оказалась не столь плохой, как теория. Церковь еще не требовала рабского подчинения от своих членов и не высказывала слишком большого усердия в отлучениях, если только дело не касалось лжеучений. Ко­нечно, нравственная энергия должна была понизиться; недаром же постоянно слышали, что для остававшихся в церкви путь к спасению никогда не будет закрыт. Кроме того, резкое разграничение между смертными грехами и более легкими заставляло равнодушно относиться к «ма­леньким» проступкам, а к ним безразлично причислялись и самые 1рубые проявления низости; да и, кроме того, име­лись таинства! Строгие нравственные требования, предъ­являемые к членам клира и позднее к монахам, толко­вались мирянами так, что к ним подобные требования предъявлены быть не могут. Посредственность всегда охот­но прибегает к опеке, особенно в области нравственности, где новые заповеди с их истолкованиями и казуистика, уже тогда начавшая действовать в области все более и более детальной разработки предписаний для каждого класса и каждого обстоятельства, делали опеку более удобной, чем собственную совесть. Все же церковь успешно боролась с языческими грехами во имя братской любви, смирения и миролюбия. Но ее результаты в области нравственного подъема народа, которыми она больше всего гордилась: безбрачие, отречение от собственности, строгие посты и т. д., представляют слабейшую сторону идеала Павла. Иисус не считал «отсутствие потребностей» совершен­ством, делающим нас подобными Отцу. Его новые эти­ческие принципы совершенно забыты, церковь не взвеши­вает дела по их мотивам и целям, а считает их; самарянина, т. е. еретика, она не может себе представить как пример доб­рых дел. Мысль, что богоугодные поступки, в случае столк­новения, должны отступить перед обязанностями любви к ближнему, является в это время непостижимой; казалось, что на месте старого фарисейства появилось новое.

Религия в церкви (около 325 г.). В области религии ре­зультаты еще печальнее. Единство Бога и освобожденная от иудейской ограниченности идея Божества сохранились; но из объекта любовного доверия Бог, поскольку Он не внушал страха, превратился в объект педантических раз­мышлений. Церковь предписывает не то, как должен ве­рить ученик Иисуса, а то, во что он обязан верить. Вера в Бога — небесного Отца — развилась в ортодоксальное уче­ние, содержание которого вполне исчерпывается коррект­ной формулировкой догмы о Троичности. В центре ре­лигиозного интереса стоит спор о верности понимания отношения Иисуса к Богу-Отцу; не было ни одной возмож­ной точки зрения в этом процессе, для которой не на­ходилось защитника. Сравнительно далеко держались от изысканных тонкостей учения о Троичности миряне; цель­ный модализм был среди них наиболее популярным: до­стоинство Христа взвинчивалось особенно высоко тем, что в нем видели лишь другой аспект Того же Самого Едино­го Бога, которого мы называем как Творца мира — Отцом, как нашего Искупителя — Сыном. Великие теологи Але­ксандрии и Африки в своем подчинении Бога-Сына Богу- Отцу (учение о различии Ипостасей) стояли ближе к хри- стологии Павла, но и они не разрешили этой тайны. Процессы еретиков, ознаменовавшие эту борьбу, открыва­ют нам плачевное непонимание различия между теологи­ческой гипотезой о Боге и религиозным переживанием. Среди этих мелочных споров почти отрадными являются выражения пресыщения вопросами, где решать могли толь­ко чувство и воля, — такие выражения мы встречаем у Тертуллиана в духе формулы «credo quia absurdum» — или ограничение веры учением о воскрешении плоти, в сущ­ности даже нс специфически христианским. Знание и на­дежда в широких размерах появляются там, где на насто­ящем своем месте была бы религия — в проповедях, в литературе, предназначенной для высших и низших. Боль­шинство считает непорочное зачатие и веру во второе при­шествие главными особенностями христианства. Только мученики проявляют иногда горячую любовь и искреннее стремление к Богу, что трогательно вдвойне, так как идет вразрез с модой.

Пикейский собор (325 г.). Преследования были в выс­шей степени благотворны для церкви; они очистили ее от массы мякины, вновь воспламенили старый энтузиазм и в людях, готовых идти на смерть, обострили понимание ве­ликого в религии, несмотря на мелочную повседнев­ность, их окружавшую. Император Константин положил конец этим временам, сначала в 313 г., окончательно в 324 г. Он даровал церкви полную свободу действий и, со­брав в Никее в 325 г. гордый вселенский собор, где засе­дали на государственный счет 300 епископов от всех про­винций, приучил ее смотреть на свои внутренние распри как на дела высшей государственной важности.

Арий. В то время александрийский пресвитер Арий вы­ставил тезис об отношении Сына к Отцу, возбудивший негодование его епископа Александра. Здесь впервые вы­ступило завистливое соревнование между александрийской и антиохийской школами: Арий получил образование в Ан­тиохии; Арий называл Сына, во избежание всякого смеше­ния с Отцом, творением, имеющим начало во времени, несходным по существу с Отцом и только в воле единым с Ним, творением, обожествленным Отцом еще в предсу­ществовании. Наиболее непоколебимым борцом на собо­ре против арианского учения о неполной божественности Сына является состоявший при престарелом Александре молодой диакон, египтянин Афанасий. Мирное соглаше­ние было недостижимо. Большинство присутствовавших на соборе желало сохранить неопределенность библейских формул. Немногочисленные представители западной цер­кви, за которыми, однако, стоял император с его могуще­ственным влиянием, без долгих совещаний провели сим­вол веры, который был самой резкой противоположностью арианству, выраженной главным образом в определении Сына «единосущным Отцу» (homousios). Вокруг этого оп­ределения кипит отныне битва. Между строгими никейца- ми, с одной стороны, дело которых с величайшим усердием ведет Афанасий, вскоре после собора сам сделавшийся епископом александрийским, а с другой — радикальными арианами, продолжающими держаться догмы «несходный по существу» (anhomoei), появляются промежуточные партии, группирующиеся то вокруг положения «подоб­ный», иногда с прибавлением «по Писанию» или «во всем» (homoei), то «подобный по существу» (homoeusiani).

Эти отступники временно достигли могущества в во­сточной церкви, но никогда не умели внушить доверия к своей правоверности. Никея достаточно твердо провозгла­сила принцип единосущности как церковное учение, так же ясно, как Павел — уничтожение закона Моисея или Иоанн — воплощение Логоса. И позднейшей церкви было невозможно отказаться от почти единодушных решений в области веры, принятых ее первым вселенским собором, уже по одному тому, что она чувствовала себя в высшей степени обязанной этому собору за одновременное тактич­ное разрешение практических, в том числе правовых и организационных вопросов. Даже без мужества такого че­ловека, как Афанасий, уже вследствие одного только сво­его происхождения, Никейский символ веры остался бы «rocher de bronze» для церковного сознания последующих столетий. При мысли о Никее сердца бились сильнее не только благодаря почестям, оказанным императором епис­копам, т. е. в его лице государством — церкви, но потому, что сама церковь со времени Никеи знала, как ей в буду­щем решать вопросы о правде и заблуждении, о добре и зле: если не удавалось иным путем, то посредством боль­шинства постановлений вселенского собора.

Приобретение религией Христа светского характера. Итак, около 325 г. кафолическая церковь получила свое окончательное устройство. Иисус создал христианскую ре­лигию, Павел возвысил ее до религии всемирной и, окон­чательно освободив ее от иудейства, дал ей теологическое обоснование. Учрежденная им христианская церковь рабо­тою следующих поколений выросла к 825 г. в могуществен­ную крепость, хорошо охраняемые валы которой могли противостоять всякому врагу. Успех заключался не толь­ко в расширении области действия и увеличении могуще­ства; свс’1ский характер, за который упрекают церковь это­го века, заключал в себе и жизненный момент. Миллионы не могут надолго удовлетвориться одной религией; заслу­гой явилось заключение союза с эллинской наукой, стрем­ление удовлетворить различным интересам, особенно ин­тересам разума, и энергичные действия в области создания нормировки в христианском духе всей жизни как отдель­ных лиц, так и народов. Односторонностей осталось нема­ло, но всемирная религия должна во всех отношениях вы­казать себя достойной мира. И устаревшая идея «consensus quinquesaecularis» содержит все же в себе зерно истины, как только се ограничивают доникейским периодом: ни одна из существующих христианских церквей не имеет основа­ний отказываться от признания этой церкви своею мате­рью. Она еще была способна к развитию, еще не застыла в мертвых формах, она пережила Августина и перенесла бы Лютера. Лучшие смотрели на иерархические формы и тео­логические формулы лишь как на средство достижения высших целей, и образ достойного уважения Пафнутия, предостерегавшего в Нике против введения принудитель­ного безбрачия, служит нам порукой в том, что еще про­должало существовать сознание возможности различных способов индивидуально нести свои нравственные обяза­тельства и отвращение к стеснению свободы совести.