II. Ломоть хлеба от человека в белом кожухе 


Мы поможем в написании ваших работ!



ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?

II. Ломоть хлеба от человека в белом кожухе



 

В этот день Огнянов встретил рассвет в буковой рощице, покрывавшей северный склон холма, к востоку от безлесной Амбарицы, у подножья которого вьется один из притоков Осыма.

Он совершенно обессилел от голода и усталости, желудок его переваривал какие‑то горькие травы.

А в сотне шагов от него стояла хижина, в которой было много хлеба, брынзы, молока, творога… Огнянов чувствовал себя, как Тантал, который, стоя над прохладным ручьем, изнывал от жажды, но не мог выпить ни капли воды.

Волк не станет околевать с голоду, когда поблизости пасется стадо овец. Зубы псов кусают не так жестоко, как зубы голода.

И Огнянов решил взять пример с волка. Он вышел из рощи, и, перебравшись через речку, решительно направился к хижине.

В ней сидели две женщины – старуха и молодица, чинившие одежду, и две девочки, занятые вязаньем. Собаки, вероятно, были неподалеку, при стаде.

Женщины взвизгнули при виде незнакомого человека с запавшими глазами, с непокрытой головой, облаченного в какое‑то странное одеяние.

–Чего тебе здесь надо? – послышался чей‑то голос за стеной.

В дверях появился пастух, коренастый седой старик, с ружьем на изготовку.

Огнянов узнал кира[112]Яне, часто приезжавшего в Бяла‑Черкву продавать масло. Яне также знал Огнянова.

–Добрый день, кир Яне! Ради бога, дайте кусок хлеба, – поспешил сказать Бойчо, чтобы уверить пастуха в своих миролюбивых намерениях.

Кир Яне осмотрел Огнянова с ног до головы. Узнал ли он гостя или нет, неизвестно, но осмотр не произвел на него благоприятного впечатления. Старик, насупившись, вошел в лачугу, отломал полкаравая и, позвав сынишку, что‑то сказал ему вполголоса.

–На вот, бери, – строго проговорил он, подавая Огнянову хлеб, – да уходи подальше, чтобы не нажить беды. Здесь тебя увидят.

Поблагодарив, Огнянов быстро спустился в лощину, чтобы укрыться в буковой роще, в которой он ночевал.

«Боже, – с горечью подумал он, – грек, этот полудикарь, сжалился надо мною, а болгары вчера прогнали меня с ругательствами, чуть не затравили собаками».

Огнянов быстро и с аппетитом уплетал хлеб, и глаза его горели от жадности. Голод придал его огненному взгляду тупой, звериный отблеск. В этот миг Огнянов не пощадил бы и отца родного, попытайся тот отнять у него ломоть хлеба.

Некогда граф Уголино съел собственных детей, чтобы не умереть с голоду.

Голод – более опасный советчик, чем само отчаяние.

В лощине Огнянов напился воды из речки и стал подниматься по круче, чтобы добраться до буковой рощи. Теперь, после того как он поел, силы к нему вернулись. Подходя к роще, он невольно оглянулся, так как вдали послышались чьи‑то голоса. С холма, на котором стояла хижина пастуха, спускались черкесы, знаками приказывая беглецу остановиться. Перед черкесами бежало несколько гончих собак. (Известно, что в те печальные дни карательные отряды, состоявшие большей частью из черкесов, имели при себе гончих собак, приученных бросаться на людей и выслеживать их, как дичь). На вершине холма стоял кир Яне в своем белом кожухе, с любопытством наблюдая за этой охотой, устроенной по его же почину. Ведь, подавая Огнянову кусок хлеба, он в то же время послал своего сынишку дать знать о беглеце карательному отряду, сидевшему в засаде поблизости.

Гостеприимство и предательство! Зачерствелая душа этого кочевника совмещала и то и другое. Обе эти обязанности он выполнил вполне добросовестно: накормил голодного знакомца, чтобы исполнить нравственный долг, и предал бунтовщика, чтобы отвести от себя неприятности. И теперь он спокойно взирал на охоту.

Огнянов понял, что гибель его близка, и со свойственным ему самообладанием, обычно покидающим большинство людей во время опасности, немедленно взвесил свои шансы. Небольшой холм у лощины может на одну‑две минуты скрыть его от преследователей, когда они спустятся во впадину. Этих минут ему достаточно, чтобы пробраться в буковую рощу. Но какой толк? Все равно его догонят. Невозможно спастись бегством от пуль и от гончих. В речном русле, между крутыми подмытыми берегами растет низкий кустарник. Однако прятаться в нем бесполезно – он может сбить с толку преследователей, но не собак. И тут и всюду – гибель! Но у Бойчо не было времени дляколебаний: надо было принять какое‑то решение. Он инстинктивно выбрал лощину и стрелой помчался туда. Бежать вниз по склону было легко, и минуту спустя Огнянов уже был в кустарнике, росшем на дне лощины. Речные берега были скалисты, а в нижней их части зияли продолговатые пещеры, которые, казалось, были кем‑то выдолблены. Огнянов быстро юркнул в одну из них, видимо служившую логовом для диких зверей. Здесь он приготовился дорого продать свою жизнь.

С револьвером в руке Огнянов прислушивался несколько секунд, и они казались ему вечностью. Лай сначала приближался, потом становился все глуше и наконец умолк…Огнянов ждал. Что это? Вероятно, погоня сбилась со следа, но, если так, все равно это ненадолго. Огнянов догадался, что каратели сейчас ищут его в буковой роще; но там они его не найдут и, естественно, вспомнят о лощине. Да собаки и сами приведут их сюда, – инстинкт этих животных не дает обмануть себя дважды… Как долго длилось это ожидание, казавшееся Огнянову бесконечной агонией, он не мог бы сказать. Он впился глазами в лощину и засохший кустарник, шуршавший на берегу, ожидая, что вот‑вот увидит в отверстии пещеры морду гончей – это животное играло роковую роль в его судьбе – или услышит ее лай. И вот лай раздался вблизи.

Глаза Огнянова стали огромными, страшными; волосы встопорщились на голове.

Судорожно сжимая револьвер, он приготовился.

 

III. На север!

 

Лай, услышанный Огняновым, раздался неподалеку, где‑то вправо, но больше не повторился. Вместо него послышались чьи‑то шаги. Да, сюда шли люди, и сейчас они, очевидно, спускались в лощину, – с обрыва сыпался песок, докатываясь до устья пещеры, в которой укрывался беглец. Вскоре ноги человека, обутого в царвули, промелькнули перед ним и исчезли; затем показались еще ноги и тоже прошли мимо; третий человек прошел так же бесшумно, как и первые два. Показался четвертый. Но этот не ушел.

Он остановился и нагнулся.

Огнянов увидел в профиль лохматую длинную голову, напоминавшую череп гориллы. Тот, кому принадлежала эта голова, принялся завязывать бечевки своих онучей, волочившиеся по земле.

Огнянов застыл с наведенным револьвером в руке.

Голова повернулась лицом к пещере, но лишь на миг. Человек выпрямился, и в тишине раздалось громкое шипение. Это был условный знак другим, призывающий их вернуться.

Человек снова наклонился и заглянул в пещеру. Огнянов решил выстрелить.

–Эй, кто ты? – рявкнул громовый голос.

–Иван! – воскликнул Огнянов.

И в самом деле это был Иван Боримечка.

–Учитель! – закричали его вернувшиеся спутники, тоже наклонившись.

Не дожидаясь приглашения, Боримечка первым протиснулся в пещеру и со слезами на глазах принялся пожимать руки Огнянову. Влезли и другие трое – это были жители Клисуры.

–Что это за собака тут лаяла? – первым долгом спросил Огнянов.

–Это не собака, это Боримечка лаял, – ответили клисурцы.

Огнянов усмехнулся, вспомнив привычку этого великана. И он стал осыпать товарищей вопросами.

–Плохи наши дела, будь оно неладно! – со вздохом рявкнул Боримечка.

–Мужайся, Иван; бог не оставит Болгарию.

–Но Клисура погибла, – мрачно отозвался один из клисурцев.

–Один пепел от нее остался… а все еще горит, – добавил другой.

–Ох! – простонал третий.

–Братья, что проку терзаться? Мы хотели лучшего… не удалось… Мужайтесь и терпите!.. Жертвы наши не пропадут даром… Вы что‑нибудь ели?

–С тех пор как ушли, крошки хлеба не видели, – уныло ответили клисурцы.

Незачем было и говорить об этом, – Огнянов сам видел, как измождены их лица, как ввалились щеки. Он разломил на куски остаток хлеба и раздал их гостям.

Те жадно вонзились в хлеб зубами. Боримечка от своей доли отказался.

–Береги хлеб для себя, а то ты совсем отощал, как святой постник… А у меня обед есть.

И Боримечка вынул из сумки ободранного зайца, покрытого запекшейся кровью. Отрезав кусок мяса, Боримечка посолил его и принялся рвать острыми зубами.

–Ты что? Ведь мясо‑то сырое!

–Сырое не сырое, – голод не тетка. А огонь разводить беглым бунтовщикам тоже не полагается, – объяснил Иван, разжевывая жесткое мясо. – Эти вот благочестивые христиане гнушаются скоромного, так они бурьян жевали – ни дать ни взять черепахи, – добавил Иван, слизывая с губ заячью кровь.

–Как же ты убил зайца? – полюбопытствовал Бойчо. – Стрелял?

–Я убил зайца потому, что не встретил кабана; а попадись мне кабан, я бы и его задушил своими руками.

И в самом деле, напав на след зайца, Боримечка, не решаясь стрелять, ухитрился поймать его в кустарнике.

–Чего ради ты забрался в эту медвежью берлогу? – спросил он, осматриваясь.

–За мной гнались черкесы, – ответил Огнянов, – я до сих пор не понимаю, как они меня не нашли: у них были гончие.

–Так вот почему ты спросил, кто это лаял!.. Понятно. А гончие, надо думать, завидели другую дичь, может, зайца какого, ну и взяли его след. В этих делах Иван кое‑что смыслит.

–Так, значит, это и были те мерзавцы, которых мы видели вон там, на той стороне? – сказал один клисурец.

–Убей их господь! – проговорил другой. – Из‑за этих карателей головы нигде не высунешь… Балканы кишат черкесами и турками… Дай тебе бог здоровья, Огнянов, за хлеб, а то я уж на ногах не стоял.

Только теперь Огнянов успокоился. Он видел, что спасся лишь каким‑то чудом, как не раз уже спасался по милости судьбы.

–Куда же вы теперь?

–В Румынию. А ты?

–Вот уже три дня, как иду в Бяла‑Черкву, и видите, как далеко я ушел…

–Хитрые сукины сыны эти бяло‑черковцы! – проговорил один из клисурцев. – Сидят себе спокойно и в ус не дуют!

Он сказал это со злобой. И не столько гневаясь на Бяла‑Черкву за то, что она не восстала, сколько в досаде на то, что она не пострадала, как другие. Такова уж человеческая природа!.. Легче переносить мученья, когда знаешь, что и другие, хотя бы твои друзья и близкие, терпят то же, что и ты. Это жестокое чувство, сильно развитое в нашей душе, – один из стимулов того героизма, который побуждает воина ринуться в бой, не содрогаясь перед лицом смерти, косящей направо и налево. Оставь этого героя одного, лицом к лицу с опасностью, и он, быть может, бросится бежать в паническом ужасе. Недаром говорит пословица: «На миру страдать, что на свадьбе гулять».

–Что вы знаете о Бяла‑Черкве? – спросил Огнянов.

–Мы уже тебе говорили… Они хитрые бестии! Одни мы взялись освобождать болгарское царство!

–А все‑таки непонятно как‑то: ведь Бяла‑Черква была совсем готова! – задумчиво промолвил Огнянов.

–Что об этом толковать?.. Уцелела – и ладно; тем лучше. Что проку, если бы она тоже сгорела? – сказал один клисурец.

–Эх, сколько сел погорело! И какие села! – отозвался другой. – Видал, как ночью полыхает небо?

–Видал, – мрачно ответил Огнянов.

–Все вдребезги разбито… Да разве это было восстание? Срам один! И мы, старые ослы, еще надеялись… А те, что обманули народ, пусть дадут ответ перед богом. Раз не все было готово, надо было сидеть тихо‑смирно.

Молча слушал Огнянов эти упреки, эту клевету. Они огорчали его, но не сердили. Быть может, они были недостаточно обоснованы, но, во всяком случае, вполне понятны в устах этих обездоленных людей… Да он и сам в душе не раз осуждал народ, подобно тому как теперь народ осуждал своих вожаков. Таковы печальные, но неизбежные последствия неудачи.

–Эй, вы, чего раскисли? Чего нюни распустили, словно бог знает что случилось? – старался подбодрить товарищей Боримечка. – Видно, так было угодно богу и пресвятой богородице… По‑вашему, если погибла Клисура, так, значит, и вся Болгария погибла?

–Иван, а как твоя жена? Куда ты ее отправил? – спросил Бойчо.

–Стайка? Будь оно неладно! Она уцелела. Я ее отвел в Алтыново, а оттуда… Да, я и забыл тебе сказать, какая штука вышла с учительницей!

Огнянов вздрогнул. Он и сам догадывался, что сталось с Радой, но боялся услышать страшную правду из чужих уст. Он видел, как той ночью обрушилось жилище Рады, как горели развалины дома, под которыми она погибла, если только не покончила с собой раньше… Поздно собрался он спасать ее. Мысль об этом тяжким бременем ложилась на его душу. Другое чувство, в котором он и сам не хотел отдать себе отчет, тоже смущало и мучительно тревожило его.

–На волосок от смерти была твоя красавица, – сказал Боримечка.

–Как, неужели она жива? – вскрикнул Огнянов.

–Жива, жива, учитель!.. А не будь Боримечки…

–Где она теперь? – нетерпеливо спросил потрясенный Бойчо, пытаясь поскорей прочесть ответ на большом, добродушном рябом лице Ивана.

–Не беспокойся, я ее передал в надежные руки, – поспешил успокоить его Боримечка.

Всем сердцем почувствовал Бойчо благодатное облегчение. Лицо его просияло, и он растроганно сказал великану:

–Спасибо тебе, Иван! Ты меня избавил от невыносимей муки.

 

 

–Ну вот, – перебил его Иван, – хорошо, что моя Стайка вовремя дала мне знать… потому что Аничка, хозяйка‑то Радина, как бросилась бежать, встретила мою Стайку и говорит: «Вот что, Стайка, передай Ивану (мне, значит), что Рада не хочет бежать, сколько я ее ни умоляла, так уж вы не оставьте учительницу, насильно уведите ее с собой…» Как услышал я это, будь оно неладно, так и подумал: «Неужели же я ее оставлю?..» Помчался туда во всю прыть, а она двери на запор… Стучу, кричу – не отворяет. Я дверь сломал и врываюсь в комнату… Гляжу, она стоит у стола со свечкой в руке, а на столе мешок какой‑то…

–Мешок с порохом? – воскликнул Огнянов, ужаснувшись мысли о том, какую смерть готовила себе Рада.

–А как же, конечно, с порохом, – на куски бы ее разорвало, до облаков подбросило!.. Вот ведь глупая девчонка какая! А я сразу не догадался, что там порох, – продолжал Боримечка. – Вхожу и прямо к ней. От бога ли то было, только ветер подул в открытую дверь, и свечка потухла. «Что ты тут делаешь, учительница? Все бежать пустились, а ты чего тут канителишься?» Да как схватил ее в охапку и айда на Балканы, а наша Стайка следом бежит. Стайка ее успокаивает, Раду‑то, а она только плачет да охает. Эх, учитель, сколько слез она по тебе пролила! Я, конечно, думал, что ты убит, а ей вру (без хитрости ведь не обойдешься), говорю: «Учитель жив и здоров, учительница, не беспокойся, учительница…» Но мы маленько замешкались. На Вырлиштнице уже турки – туда не пойдешь… Эх, трудненько пришлось!.. Что прикажешь делать?.. Тогда мы – в лес и посреди ночи привалили в наше село. Я отвел учительницу и Стайку к нашему Вылко, шурину моему, а сам опять подался на Стара‑планину! Так, значит, ты жив‑здоров, а? Будь оно неладно!

Огнянов молча стиснул руку Боримечки.

–Оставил я их в Алтынове, – продолжал Иван, – но теперь они, должно быть, уже в Бяла‑Черкве. Вылко хотел их доставить туда, переодетых турчанками. В Алтынове опасно, там много турок. А в Бяла‑Черкве, говорят, все тихо‑мирно. Ты, учитель, как придешь туда, отыщи и мою Стайку, молодуху‑то мою, и передай ей от меня поклон. Скажи, что видел меня тут живым и здоровым. Скажи, что я тут все жареных зайцев ем, да свежую брынзу, так что пусть не беспокоится.

–Я, Иван, теперь вряд ли пойду в Бяла‑Черкву.

Боримечка удивленно взглянул на него.

–Да ты же собирался туда?

–Раздумал…

–А куда ж ты?

–Еще не знаю, посмотрю…

–Пойдем с нами в Румынию.

–Нет, идите без меня. И вам разделиться надо. Не следует так идти – по нескольку человек вместе.

Вечерняя мгла окутала лощину и проникла в пещеру. Жалобно журчала речка. Уже темнело. Скитальцы едва различали друг друга. Иван Боримечка и клисурцы поднялись, чтобы продолжать свой путь.

–Давай, учитель, облобызаемся троекратно! Господь знает, кто из нас останется в живых, – сказал Боримечка.

Они попрощались, и путники ушли. Огнянов остался один.

Он припал лицом к земле и разрыдался, как женщина.

Все, что накипело у него в душе, изливалось теперь потоками горючих слез. Впервые в жизни этот железный человек плакал навзрыд. Мужество его было надломлено. Страдания, горькие разочарования, угрызения совести, скорбь о напрасных жертвах и вместе с этим безнадежно погибшая любовь, озлобление, безутешная тоска, сознание своего одиночества и бесцельности жизни, рой воспоминаний – и светлых и мрачных, но в одинаковой мере мучительных – все было в этих слезах. Только что он подбадривал несчастных, эти жертвы пожара, раздутого им, Огняновым и его друзьями, но сам он был раздавлен и разбит. В их присутствии он, не жалуясь, переносил постигшую его жестокую кару. При клисурцах он старался сохранить самообладание, хотя сердце его истекало кровью и корчилось, как недобитая змея. И еще одно… Рада, которую он не мог забыть… Которая плакала там… Он сам на себя негодовал оттого, что сердце его, скорбя о родине, сжималось и болело и от другого горя. Но он не может приказать сердцу не болеть, когда все уже кончено и нет ни прощения, ни примирения, когда нет для него больше Бяла‑Черквы, колыбели его любви; теперь она для него черна, как могила. Тогда, в Клисуре, он сказал Раде, что навсегда порывает с ней, изменницей. Он уничтожил ее своим взглядом, растоптал своим презрением. Во время клисурского пожара он рисковал жизнью, чтобы спасти ее; но не любовь побудила его к этому, конечно, не любовь, а что‑то другое. Быть может, рыцарские чувства. И делал он это бессознательно, не отдавая себе отчета в своих действиях. Неужели же теперь он пойдет в Бяла‑Черкву лишь для того, чтобы посмотреть, хотя бы и издали, на оплеванный им кумир? Нет, гордость его не допускала этого. Он уйдет в Румынию, как‑нибудь доберется – ведь туда уходит столько людей. В Бяла‑Черкве ему пришлось бы прятаться, как зверю; там его могут выдать враги, да и делать ему там нечего. В Румынию, в Румынию – в гостеприимную страну свободы! Там он снова сможет работать на благо Болгарии, покуда не исцелятся ее раны… Там можно дышать свободно… На север, на север!

И Огнянов тронулся в путь на север.

Небо было затянуто тучами. Мрак окутал горную глушь.

Всю ночь шел Огнянов по горам и долам, чтобы как можно дальше отклониться от прежнего своего пути. Новое решение окрылило его, влило в него свежие силы, да и хлебом он подкрепился.

Рано утром он поднялся на гребень одного горного хребта. Отсюда открывался вид на юг – на чудесную зеленеющую долину. И Огнянов узнал Стремскую долину. У его ног, под горой, раскинулась Бяла‑Черква!.. Он не ушел от своей судьбы…

 

IV. Знамя

 

Огнянов словно очнулся от тяжкого сна и понял, что сбился с пути. Он думал, что идет на север, а на самом деле шел в обратном направлении! Но возвращаться было уже поздно…

Неожиданно очутившись над Бяла‑Черквой, стоя среди бела дня на этой голой балканской вершине, где не было ни буковой рощи, ни другого укромного места, куда можно было бы спрятаться, он понял, что возвращаться назад безумие, – это значило бы добровольно идти на верную гибель. Единственное, что ему оставалось, это спуститься в глубокую долину Монастырской реки, где можно было надежно укрыться, а оттуда уже пробираться в Бяла‑Черкву. Волей‑неволей он вынужден был покориться судьбе и решил идти туда, откуда в течение всей ночи старался уйти подальше.

Огнянов, как и Кандов, любил первый раз в жизни. Он был новичком в борьбе за любовь, которая не походит ни на какую другую борьбу.

Раненый человек всегда ненавидит врага, который нанес ему удар.

Измученное сердце нередко все сильнее любит своего мучителя.

Больше того, оно оправдывает его. Альфред де Мюссе сказал бы – прощает.

Уязвленное самолюбие – а когда речь идет о любви, вернее будет назвать это чувство ревностью – убивает того, кто нанес ему удар или в нем же ищет лекарства для своей раны. Первое средство исцеляет рану, или, точнее, заглушает боль еще более острой болью; второе покрывает рану бальзамом и в то же время терзает ее раскаленным железом. Но к этому второму средству прибегают чаще.

Любовь, это самое эгоистическое из чувств, склонна к компромиссам.

К счастью для Огнянова, сердце его было ранено его собственным воображением, а вовсе не изменой Рады. Первое же разумное объяснение положило бы конец его страданиям. На помощь должен был прийти случай.

И этот случай представился.

Но Огнянов увидел в нем лишь насмешку судьбы.

Поэтому, спустившись во впадину, из которой вытекала Монастырская река, и завидев на каменистом обрыве реденькую хвойную рощу, он тут же изменил свое решение.

«Нет, – сказал он себе, – весь день я буру укрываться в этой роще, а вечером махну назад… Переоденусь в какой‑нибудь горной деревне и – в Румынию!.. А к Раде никогда, ни за что на свете!..»

И он улегся на землю между стволами сосен, переплетенных тощим кустарником и высокой травой, делавших его невидимым. Много часов пролежал он там, терпеливо ожидая наступления ночи.

Под вечер Огнянов заметил на соседнем холме что‑то темное, колеблющееся, реющее в воздухе. Казалось, какая‑то исполинская птица, не снимаясь с места, машет крыльями. Удивленный, он широко раскрыл глаза.

– Знамя! – воскликнул он вдруг, вне себя от изумления. При свете заходящего солнца Огнянов ясно увидел красное знамя, прикрепленное к скале на вершине холма. Полотнище развевалось на ветру; надо полагать, оно было хорошо видно и из Бяла‑Черквы.

У знамени никого не было. Кто водрузил его? И для чего? Или это сигнал к восстанию? Огнянов так именно и подумал. Другой разумной причины для появления знамени он не мог себе представить.

Тут Огнянов не выдержал. Забыв об осторожности, он выскочил из рощи и быстро вскарабкался на ту вершину, с которой спустился утром. Он хотел еще раз посмотреть на Бяла‑Черкву. И вот ему почудились отдаленные глухие звуки выстрелов… Откуда они доносятся? Он впился глазами в город… Воздух был необычайно чист и прозрачен, и вскоре Огнянов заметил вдали белые дымки, подобные дыму выстрелов; поднимались они над верхней частью Бяла‑Черквы!

– Мятеж! Мятеж в Бяла‑Черкве! – радостно воскликнул Огнянов. – Верные мои друзья: Соколов, Попов, Редактор, дядя Мичо – все они, значит, не сидели сложа руки… Очевидно, восстание вспыхнуло сегодня и в других местах… И это знамя – условный знак!.. Угасавший пожар вновь разгорелся… Восстание, бог мой! Надежда не потеряна!..

И он, как на крыльях, ринулся по скользкой траве вниз, к подножию головокружительно крутого обрыва.

 

V. Кладбище

 

Ночной мрак уже спустился на землю, когда Огнянов вышел из темной скалистой долины Монастырской реки.

Он проходил мимо монастыря, но к игумену Натанаилу не зашел: и без того он потерял много драгоценного времени. Мысль о том, что в Бяла‑Черкве началось восстание, вдохнула в него новые силы, вернув ему всю его прежнюю физическую и нравственную мощь.

Сначала Огнянов пошел торной дорогой, ведущей в город, и вскоре стал различать в ночной тьме ветхие домишки, печные трубы, плодовые деревья. Тогда он свернул с дороги и поднялся на холм, который с севера господствовал над городом. Здесь стояло здание городского училища.

С высоты этого холма Огнянов окинул взглядом Бяла‑Черкву. Город спал. Нигде ни огонька… Не слышалось никакого шума, кроме обычного собачьего лая, и вообще не было ни малейших признаков того, что в городе вспыхнуло восстание. Огнянова это удивило. Он стал обдумывать, что делать дальше. Проникнуть в город и постучаться к кому‑нибудь из друзей было бы неблагоразумно. И он решил пойти в мужское училище, благо оно было недалеко. Там он мог узнать у старушки сторожихи, что творится в Бяла‑Черкве. Огнянов направился к училищуиперескочил через ограду двора с западной его стороны. Осмотревшись, он убедился, что попал на кладбище, занимавшее большую часть двора. Среди могил возвышалась старинная церковь. Безлюдная и темная, она сама походила на исполинскую гробницу. В глубине двора виднелись темные очертания училища и других строений. Все было погружено во мрак и глубокий сон.

Эта мертвая тишина вместо шума и сутолоки, неизбежных в городе, охваченном мятежом, поразила Огнянова; она наводила на самые мрачные размышления. Каким‑то холодом веяли от жуткого безмолвия и мрака этого кладбища. Надгробия одно за другим выступали из тьмы, и их причудливые очертания, неясные в ночной мгле, напоминали не то живых людей, не то мертвецов, по пояс высунувшихся из своих могил. Сердце у Огнянова неприятно сжалось; он не мог побороть желания как можно скорее уйти из этого холодного царства тайны и тьмы… В такие часы душу человека охватывает невольный трепет. Природа наша не может без содроганья соприкасаться с потусторонним миром… Могильная плита над мертвецом разделяет два мира, которые не знают друг друга, которые враждуют между собой. Таинственность и мрак страшны. Ночь – это враг, могила – это тайна. Нет храбреца, который может бестрепетно войти на кладбище ночью, нет безбожника, который способен смеяться в такой час, – он сам испугался бы своего смеха. Вряд ли у Гамлета хватило бы духа острить с черепом в руках, будь он на кладбище ночью и один!

Но вот в ночной темноте, к которой Огнянов уже привык, блеснула неподвижная светлая точка, похожая на глаз. Свет пробивался наружу из церкви сквозь низкое окно. Очевидно, там горела лампада или восковая свеча. Этот тусклый огонек – единственный признак жизни среди всепоглощающей тьмы и мертвой тишины города – казался каким‑то приятным контрастом всему окружающему. Он мерцал так приветливо, так дружелюбно, почти весело. Толкаемый неодолимым любопытством, Огнянов стал осторожно пробираться между могилами и, подойдя к освещенному окну, заглянул внутрь.

У одной из колонн, подпирающих своды, в большом бронзовом подсвечнике горела свеча. Тусклый свет ее падал на пол, выделяя из тьмы небольшое округлое пространство. Остальная часть церкви тонула во мгле. Здесь, в этом слабо освещенном кругу, Огнянов увидел что‑то бесформенное, распростертое на полу. Несомненно, там что‑то лежало. Но что именно? Огнянов прильнул лбом к холодному стеклу и стал всматриваться еще пристальнее. И он понял, что это такое. На рогоже лежали три человека. Три покойника. И тела и рогожа были покрыты темными, слегка поблескивающими пятнами – это была кровь. Пламя свечи бросало на них трепетный, робкий свет. Лица покойников, искаженные, с открытыми ртами, носили следы мученической кончины. Глаза одного, широко раскрытые, смотрели угрюмо и строго куда‑то в темные своды церкви. Другой чуть повернулся на бок. Один его глаз, освещенный отблеском пламени, был устремлен прямо в окно, у которого стоял Огнянов. Мурашки пробежали по спине апостола, но он был не в силах оторваться от окна; взгляд мертвеца приковал его к месту. Чудилось, будто это смотрит живой человек, который узнаёт Огнянова и хочет, чтобы его узнали.

Огнянов охнул. Он узнал Кандова. На шее покойного зияла черная дыра – Кандов был заколот.

Отвернувшись от этого страшного зрелища, Огнянов быстро пошел обратно. Во мраке он то и дело спотыкался о надгробия, и всякий раз ему чудилось, будто они издают сердитый крик.

Снова добравшись до ограды, Огнянов попытался объяснить себе, что все это значит. Зачем и каким образом очутился в Бяла‑Черкве раненый Кандов? Как он был здесь убит, и он, и его товарищи? Быть может, тут началось восстание и он пал в бою; или он просто искал убежища, но его обнаружили и убили? И что это было за знамя на горе? Почему стреляли в городе? А эта тишина, что она означает?

Огнянов не мог найти ответа на все эти вопросы. Так или иначе, было ясно, что случилось какое‑то большое несчастье. Он стал обдумывать, что ему теперь делать. Войти среди ночи в этот замерший город, не зная, что там происходит, и постучаться к кому‑нибудь казалось Огнянову опасным и безрассудным. Зловещее безмолвие, сковавшее Бяла‑Черкву, леденило ему кровь – оно было грознее самого грозного шума. Это безмолвие походило на капкан. Наконец Огнянов решил дождаться рассвета в Монастырской долине, а утром обдумать, как ему действовать дальше.

И он снова перескочил через ограду.

 

VI. Посланница

 

Огнянов переночевал в одной из водяных мельниц, стоявших на Монастырской реке.

Как только рассвело, он поднялся на крутой обрыв, нависший над криницей и весь ощетинившийся огромными камнями, похожими на истуканов самых разнообразных очертаний. За этими камнями он и укрылся.

Отсюда он, сам никому не видимый, мог видеть все, что творилось внизу.

Долина была еще безлюдна. Шум реки эхом отдавался в гранитных обрывах; теперь с ним смешался грохот водяных колес на мельницах и в шнуровых мастерских, и в горном ущелье стоял гул. Небо весело голубело, залитое лучами утреннего солнца, которое уже озарило вершины гор. Ранние ласточки стрелой носились в воздухе, гонялись друг за дружкой, делая причудливые бесследные зигзаги и купаясь в невидимых волнах. Дохнул и утренний ветерок, расшевелив дички, росшие на скалах. Золотая волна солнечных лучей скользнула по зеленой северной круче, залила светом черную толпу елей, спустилась по гладкой мураве и позолотила края обрыва, на котором стоял Огнянов.

Но по дороге, пролегавшей через долину, еще не прошло ни одного путника. У Огнянова вся душа изныла от этого томительного ожидания, от этой длительной неизвестности… Он не отрывал глаз от долины, надеясь увидеть хоть одного человека, у которого он мог бы узнать, как обстоят дела в Бяла‑Черкве, и, если будет удобно, попросить какую‑нибудь одежду, чтобы незаметно проникнуть в город. Однако в долине никто не появлялся, и нетерпение Огнянова возрастало. Только шум реки отзывался на беспокойное биение его сердца.

Но вот глаза Огнянова засияли. Дверь одной из шнуровых мастерских, стоявших на берегу, открылась, и во двор вышла девочка‑подросток; подойдя к воротам, она принялась умываться.

«Марийка!» – радостно сказал себе Огнянов.

Его острый глаз сразу же узнал в этой девочке осиротевшую дочку покойного деда Стояна. Он вспомнил, что девочка после смерти отца жила в мастерской у своего дяди. Само провидение шло на помощь Огнянову.

Он в мгновение ока спустился к реке и, укрывшись за большим камнем, окликнул девочку по имени.

Марийка уже вытирала лицо передником. Она обернулась на голос и, сразу же узнав Бойчо, который наполовину высунулся из‑за камня, стремглав бросилась к нему.

–Братец Бойчо, ты ли это?

–Иди сюда, Марийка! – позвал ее Огнянов.

Девочка смотрела на Огнянова широко раскрытыми, радостно изумленными глазами. Лицо у него было совершенно изможденное, одежда запачкана грязью и кровью, голова не покрыта, и весь его вид обличал в нем человека, который вот уже десять суток борется с трудностями и лишениями, с голодом и бессонницей, с людьми, со стихиями, с опасностями, грозящими на каждом шагу. Всякого другого в этот час и втакойглухой местности девочка испугалась бы до смерти, всякого, но не Огнянова; слишком велико было обаяние этого человека.

–Чтослышновгороде, Марийки?– спросил он прежде всего.

–Турки пришли, братец Бойчо.

Огнянов обхватил руками голову и задумался.

–Почему там стреляли вчера?

–Вчера, братец Бойчо?.. Не знаю, братец Бойчо.

–Ты не слышала стрельбы?

–Я вчера не ходила в Бяла‑Черкву.

Марийкане могла ответить на еговопрос, ноБойчоуже догадывался о том, что произошло: была попытка начать восстание, но турки, которые держат Бяла‑Черкву в своих руках, тотчас подавили его.

Значит, он опоздал. Приди он одним‑двумя часами раньше, он, может быть, направил бы все по другому руслу. Это опоздание было одной из тех роковых случайностей, которые иногда влияют на судьбы целого народа.

Подумав минуты две, Огнянов спросил:

–Марийка, в мастерской есть еще кто‑нибудь, кроме тебя?

–Дядя Минчо. Он еще спит.

–А ты знаешь, Марийка, где живет доктор Соколов?

–Знаю, у бабки Якимицы.

–Правильно. А знаешь, где живет Бырзобегунек, – помнишь, немец, бородатый такой?

–Тот, что черных человечков малюет?

–Он, он самый, Марийка! – подтвердил Огнянов, улыбнувшись этой простодушной насмешке над бедным фотографом. – Можешь ты, голубка, отнести ему кое‑что? – спросил он.

–Конечно, братец Бойчо, – с радостью согласилась девочка.

Порывшись в карманах, Огнянов вынул карандаш и помятый клочок бумаги. То было письмо Рады. При виде егоОгняновпобледнел, и пот выступил у него на лбу. Дрожащей рукой оторвал он от письма чистую половину листка, положил ее на камень и, написав несколько слов, сложил записку.

–Марийка, эту записку ты отнеси доктору Соколову, а если не застанешь его, то – немцу. Хорошенько спрячь ее за пазухой.

–Ладно.

–Если тебя спросят, где я скрываюсь, скажи, но только им одним скажи, поняла? Скажи, что я вон в той заброшенной водяной мельнице, что стоит за Хамбаревой мельницей.

Марийка посмотрела на северный склон долины, под которым одиноко стояла полуразрушенная водяная мельница.

Огнянов не подписался и не указал в записке, где он находится, из боязни, что по несчастной случайности письмо может попасть не по назначению, а в чужие, враждебные руки. В безусловной преданности Марийки он был уверен, но не решился передать через нее весть о себе только на словах, опасаясь, как бы она не натворила бед по простоте душевной.

Стараясь получше объяснить Марийке, как важно возложенное на нее поручение, Огнянов тихо добавил:

–Понимаешь, Марийка, если ты потеряешь записку или по ошибке скажешь кому‑нибудь другому, что видела меня и знаешь, где я скрываюсь, турки придут и зарежут меня… Будь осторожна, голубка!

Марийка выслушала его, и лицо ее внезапно приобрело серьезное, испуганное выражение, а рука невольно потянулась к тому месту, где под одеждой была спрятана записка Огнянова.

–Я пойду скажу дяде, что иду за хлебом, – промолвила она.

–Ладно, Марийка! Только хорошенько запомни то, что я тебе говорил.

Марийка вернулась в мастерскую.

Бойчо притаился за камнем, чтобы увидеть, как Марийка отправится в путь.

Он ждал целый час в мучительном беспокойстве.

Наконец, Марийка вышла и, босая, побежала вприпрыжку по острым камням, устилавшим тропинку, направляясь в Бяла‑Черкву.

 

VII. Неудача Марийки

 



Поделиться:


Последнее изменение этой страницы: 2016-04-08; просмотров: 125; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы!

infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 100.26.1.130 (0.126 с.)