II. Больные доктора Соколова

 

Соколов шагал взад и вперед по своей комнате, волнуясь и часто посматривая в окно на двор, утопающий в зелени. Цветущие черешни и вишни, казалось, были покрыты снегом. Ветви яблонь, опушенные розовато‑белыми цветами, походили на гирлянды. Росшие у самых окон абрикосовые и персиковые деревья были словно усыпаны жемчугом. Это был уже не двор, а сад, и пересекавшая его заросшая травой дорожка превратилась в аллею, затененную нависшей над ней густой листвой.

Соколов заметно изменился. Лицо его, по‑прежнему красивое и добродушное, осунулось, побледнело и походило на лицо выздоравливающего больного. Долгое тюремное заключение и душевные муки не прошли бесследно для этого сильного и полного жизни молодого человека; он стал нетерпеливым и желчным. Ко множеству страданий, перенесенных им в тюрьме, присоединилось еще одно: он узнал, что Лалку обвенчали со Стефчовым. Это его убивало, и он, как зверь, бессильно метался по своей темнице. Не сомневаясь, что предательство тоже дело рук Стефчова, доктор дал себе клятву при первой возможности убить этого человека – виновника стольких несчастий. Вернувшись в город, Соколов прежде всего пошел поблагодарить Марко Иванова и Мичо Бейзаде. Затем навестил Клеопатру, которую взял к себе охотник Нечо Павлов. Бедная медведица подросла, но очень отощала и казалась одичавшей, – она не сразу узнала своего любимого хозяина и уже не так ласкалась к нему, как прежде. В ней развились инстинкты хищного зверя. Она часто и легко злилась, показывая свои острые зубы теперь уже отнюдь не с благими намерениями. Доктор не раз представлял себе ненавистного Стефчова в ее косматых лапах, и дьявольская улыбка кривила его лицо. Но вскоре ему объяснили, что во всем виноват Мунчо, а когда возродился комитет, доктор целиком отдался великому делу – подготовке к восстанию. Месть Стефчову теперь стала уже только его личным делом, и мысль о ней отошла на задний план, казалась чем‑то совсем мелким иничтожнымв сравнении с величием другой задачи. Не зная, что делать с Клеопатрой, Соколов решил отпустить ее на волю, – убить ее все‑таки было жалко, – и он попросил Нечо Павлова вывести медведицу как‑нибудь вечером в горы и там оставить ее.

Свою врачебную практику Соколов совсем забросил; он больше уже не посещал больных, да и к нему никто не ходил из боязни быть заподозренным в неблагонадежности. Ступку, склянки с лекарствами, коробки с порошками он вместе с медицинскими книгами в беспорядке свалил в шкаф, где мыши за короткое время успели прочитать половину его фармакопеи. Только один больной все еще осмеливался посещать доктора Соколова: это был Ярослав Бырзобегунек. На другой же день после возвращения доктора он нечаянно поранил себе руку неосторожным выстрелом из револьвера. Это несчастье вызвало сочувствие всех горожан и заставило бедного австрийца изменить фотографии, которая уже давно изменяла ему.

Хлопнула калитка, и доктор выглянул в окно. По двору шел Бырзобегунек. На нем был вылинявший и потрепанный костюм, когда‑то подаренный ему Огняновым, кепи с золотым галуном, физиономию его украшали пышные рыжие бакенбарды. Правая рука его была согнута и висела на перевязи из белого платка, узлом завязанного на шее. Бырзобегунек шел медленно и осторожно, вероятно, из боязни повредить больной руке резким движением. При каждом шаге его страдальческое лицо искажалось от боли. Войдя в комнату доктора, он внимательно осмотрелся и бросил перевязь на кровать.

–Доброе утро, братец! – проговорил он, протягивая руку хозяину.

Доктор крепко сжал раненую руку гостя, но тот и не поморщился. Дело в том, что ранение Бырзобегунека было выдумкой: оно было призвано оправдать его частые визиты к доктору.

–Что нового? – спросил Соколов.

–Вчера поздно ночью приехал Каблешков. Остановился у меня, – ответил Бырзобегунек.

–Нужно с ним повидаться! – воскликнул доктор.

–Его сейчас лихорадит. Всю ночь пролежал в жару.

–Ах, бедняга!

–И не говори! Да еще не хочет лежать спокойно; продиктовал мне три длинных письма и велел отправить их сегодня же. Вот какой он! А ведь в чем душа держится! Кашель его прямо замучил…

–Пойду посмотрю его, – сказал доктор, хватаясь за свой фес.

–Не надо, сейчас он спит… Но он поручил мне к вечеру созвать комитет, и сам придет на заседание…

–Нельзя! Ему надо лежать.

–Пойди уговори его! Ты же знаешь, что это за упрямец… Так вот, созови членов комитета.

–Хорошо, оповещу всех.

–А сто золотых достали? – спросил Бырзобегунек шепотом.

–На покупку оружия? Достали. Сегодня деньги принесут ко мне.

–Браво, Соколов, ты молодчина! – воскликнул фотограф.

–Молчи!

–Ас каких пор у тебя эта штучка? – громко спросил доктора Бырзобегунек, вытащив у него из‑под жилета блестящий кинжал и размахивая им.

–Иван Венгерец сделал… У него от заказов отбою нет…

Хорош, а?

Бырзобегунек заметил, что на кинжале что‑то выгравировано.

–«С или С»… Что это значит?

–Отгадай!

–«Соколов или Стефчов»? – спросил Бырзобегунек, улыбаясь.

–«Свобода или смерть»! – с пафосом ответил доктор и, уязвленный упоминанием о Стефчове, добавил: –Теперь не до Стефчова‑Мефчова и прочей подобной дряни, любезный друг… Нам теперь некогда думать ни о Стефчове, ни о личных прихотях, ни об оскорбленном самолюбии… Кто идет убивать тигра, тому не до червяка… Знай, что я забыл обо всем этом… Кто готовит революцию, тот обо всем забывает…

Бырзобегунек бросил на него лукавый взгляд.

В голосе доктора звучало раздражение; он, конечно, ничего не забыл, да и нелегко ему было забыть. Удар, нанесенный его сердцу или самолюбию, был слишком тяжел. Правда, боль в еще не зажившей ране на время притуплялась лихорадочной подготовкой к восстанию. Целиком поглощенный его, доктор находил в ней забвение. В опьянении этой работой он становился нечувствительным к душевным мукам, как пьяница, который топит горе в вине. Но как только наступали минуты отрезвления и раздумья, горькие мысли снова пробуждались в его душе и, как ядовитые змеи, жалили, жалили немилосердно.

Появление Кандова, вошедшего во двор, положило конец неловкому молчанию и отвлекло внимание доктора.

–Что он за птица, этот господин? – спросил Бырзобегунек.

–Кандов, студент одного русского университета.

–Это я знаю, но что он за человек?

–Философ, дипломат, социалист, нигилист… и черт знает что еще… Одним словом, у него тут не в порядке…

И Соколов приложил палец ко лбу.

–Он не выражает желания принять участие в народном деле?

–Зачем это ему? Он поедет в Россию получать свой дипломишко, – сказал доктор сердито.

–Уж эти мне ученые вороны! Вот кого я не терплю! – воскликнул Бырзобегунек. – От человека с дипломом не жди человечности… Таким не нужны ни народ, ни свобода… Подавай им комфорт, семейное счастье, домик и благоразумный покой! Не для того ведь они годами корпели над книгами, чтобы, приехав в Болгарию, бунтовать и самим лезть в Диарбекир или на виселицу!

–Неправда, Бырзобегунек, у тебя самого есть диплом!

–У меня? Избави бог!

–Да, у Бойчо тоже не было… – проговорил доктор.

–Будь у меня диплом, и я сделался бы таким же ослом, как они… Да вот взять хотя бы тебя: получи ты диплом врача в каком‑нибудь медицинском учебном заведении, не в албанских: горах, ты думал бы о гонорарах, а не о восстании…

Студент вошел в коридор, и его шаги послышались у самой двери в комнату Соколова. Бырзобегунек вскочил, накинул на шею перевязь и просунул в нее руку.

–Чуть было не забыл: дай мне хинина для Каблешкова, – проговорил он.

Не успел доктор дать ему порошки, как в дверь постучали. – Войдите! – крикнул Соколов.

Вошел Кандов. Учтиво поклонившись ему, Ярослав Бырзобегунек вышел. Студент даже не заметил его, так он был поглощен своими мыслями.

Кандов носил хорошо сшитый, но уже потертый темно‑зеленый пиджак и такого же цвета брюки, довольно узкие и плотно облегающие бедра. Высокий красный фес не шел к его смуглому лицу, сосредоточенному, отмеченному печатью какой‑то тоски, омрачавшей его мечтательный взгляд. Этот юноша, очевидно, таил в душе какие‑то неотвязные думы и неизбывные горести, которыми не мог делиться с другими людьми. С некоторых поронжил отшельником.

По приглашению доктора он сел на единственный стул в комнате. Сам хозяин, немало удивленный этим неожиданным посещением, сел на кровать.

–Как ваше здоровье, господин Кандов? – спросил Соколов, полагая, что студент занемог, и пристально всматриваясь в его плохо выбритое, осунувшееся лицо.

–Слава богу, ничего, – коротко и почти машинально ответил Кандов.

Взгляд его внезапно оживился; по‑видимому, его привела сюда не болезнь, а какая‑то другая причина, и немаловажная.

–Рад за вас. Заметно, что вы совсем поправились.

–Да, я поправился, чувствую себя хорошо.

–Значит, опять поедете в Россию?

–Нет, не поеду.

–Совсем?

–Я остаюсь здесь навсегда, – проговорил Кандов сухо.

Доктор бросил на него недоумевающий и почти иронический взгляд, говоривший: «Почему же ты не едешь, братец, к своим философам? Тут у нас кругом все горит, и тебе здесь делать нечего».

Наступило короткое молчание.

–Может быть, собираетесь поступить в учителя? – осведомился доктор с презрительным участием.

Кандов немного покраснел и вместо ответа спросил резким тоном:

–Господин Соколов, когда будет заседание комитета? Этот дерзкий вопрос удивил доктора.

–Какого комитета? – спросил он, делая вид, что ничего не понимает.

Кандов покраснел гуще и проговорил с трудом:

–Вашего комитета. Не скрывайте, я все знаю… и кто входит в состав этого комитета, и где он заседает… Все знают, и не надо скрывать от меня…

–Странно, что вы знаете такие вещи, которыми совершенно не интересуетесь… Но пусть будет так… Что же вы хотите этим сказать? – спросил доктор, пристально и вызывающе глядя на студента.

–Я вас спрашиваю: скоро ли будет заседание комитета? – повторил Кандов решительно.

–Сегодня вечером, сударь! – ответил доктор тем же тоном.

–Вы его председатель, не так ли?

–Да!

–Я пришел просить вас об одном одолжении. – О каком?

–Я прошу вас предложить меня в члены комитета. Голос студента дрожал от волнения.

Доктор был поражен; неожиданная просьба Кандова застала его врасплох.

–Почему вы этого желаете, Кандов?

–Просто как болгарин… Я тоже хочу работать. Соколов вскочил.

– Дай, братец, руку! – И, крепко обняв студента, Соколов горячо поцеловал его. – С радостью примем вас, господин Кандов, с большой радостью, – говорил он. – Мы все будем рады видеть вас в своем кругу… Грешно, когда такие люди, как вы, остаются в стороне… Наша борьба будет великой борьбой. Нас призывает отечество… Все, все должны откликнуться на его зов… Честь и слава тебе, Кандов! Вот удивятся друзья, когда я им расскажу!.. Дай, братец, руку!

–Спасибо, доктор, – поблагодарил его студент, тронутый до глубины души. – Вы увидите, что Кандов не будет лишним.

–Знаю, знаю!.. Но почему ты отказался, когда тебе предлагал Огнянов?.. Так его жаль, прямо сердце разрывается… Несчастный мой Бойчо! Лучше бы мне умереть, а ему жить, воодушевляя народ своим словом и примером!.. Ты знаешь, Кандов, это был настоящий герой, человек великой души! За его кровь мы отомстимстрашнойместью… За одного – сотню! Матери этих варваров зальются слезами!

–Да, месть! – отозвался Кандов. – Теперь мною владеет только это чувство!.. Нельзя простить убийце смерть такого человека, как Огнянов.

–Месть, страшная месть! – воскликнул доктор.

–Комитет соберется вечером?

–Да, у дядюшки Мичо. Пойдем вместе.

–Как только меня примут, я внесу одно предложение.

–Какое?

–Казнить убийцу Огнянова!

–Он не один, друг мой… Их несколько… и где нам искать их?.. Да если хочешь знать виновника, так это – турецкая власть…

–По‑моему, виноват один человек! Доктор посмотрел на Кандова с удивлением.

–Именно один, и он среди нас.

–Среди нас?

–Да, я говорю о главном виновнике его смерти.

–Эх, Кандов, не стоит труда… мстить какому‑то идиоту… Мунчо давно уже потерял рассудок. Несчастный, он не понимал, что своими ужимками совершает предательство. Он был так привязан к Бойчо… Оставь его в покое.

Кандов вспыхнул. Предположение Соколова показалось ему обидным.

–Заблуждаетесь, господин Соколов! Заблуждаетесь! Кто вам сказал, что предатель – это Мунчо?

–А вы кого имеете в виду?

–Стефчова.

–Как, это Стефчов? – вскричал доктор, ошеломленный.

–Он самый. Вот кто предатель! Это я знаю совершенно точно.

–Ах, мерзавец!.. Вначале я и сам подозревал его!

–Я наверное знаю, что это он все выдал туркам… Мунчо ни при чем. Вы все слишком поспешили обвинить его… Это Стефчов посоветовал властям копать у мельницы в ту самую ночь, когда его опозорили; это он с помощью подлого Мердевенджиева узнал настоящее имя Огнянова… Он совершил все эти преступления, и он виноват во всех несчастьях… Я знаю эту темную историю во всех подробностях, притом из самого верного источника.

– Ах, мерзавец, негодяй…

С каждой минутой уважение Соколова к Кандову? возрастало. Но доктор был прямо‑таки потрясен, увидев, что студент действительно готов убить Стефчова – противника святого дела – и берется совершить этот кровавый подвиг с величайшим риском для себя, чтобы доказать свою преданность идее, в которую теперь поверил. Подобная горячность в другом человеке могла бы показаться подозрительной, но у Кандова она была искренней, – в этом убеждали беспокойный огонь в его глазах и воодушевление, отразившееся на нервном лице.

Несколько секунд Соколов молча смотрел Кандову в глаза и вдруг вскочил.

–Погоди, – сказал он, – мы непременно отправим этого мерзавца на тот свет… Сегодня на заседании комитета решим.

–Хорошо, – негромко проговорил Кандов. Соколов посмотрел в окно.

–Ко мне идут! – воскликнул он.

К дому подходил красивый белолицый юноша, одетый довольно хорошо и по французской моде.

Доктор явно не ждал гостя и при виде его взволновался.

–Это пациент? – спросил Кандов.

–Да, извини! – ответил доктор и выскочил за дверь. Когда он вернулся, лицо его сияло радостью.

–Кто это был? – спросил Кандов, глядя вслед уходящему юноше.

–Пенчо Диамандиев. Он учится в гимназии, в Габрове. На днях приехал домой.

–Как? Это шурин подлеца Стефчова и сын мироеда Юрдана? – удивился Кандов. – Вы с ним приятели?

–Мало сказать приятели! Мы с ним ближе, чем приятели и братья. Мы – товарищи: он член комитета.

 

III. Два полюса

 

Чорбаджи Юрдан быстро дряхлел,силыего убывали. Какая‑то желудочная болезнь, надолго приковавшая старика кпостели, заметно повлияла на его характер, – он стал ещёболеераздражительным и нетерпеливым, чем раньше.

В это утро погода была хорошая, и Юрдан, отправившись на прогулку, дошел до своего сада, расположенного на окраине города. Этот сад, очень большой, весь в свежей зелени, огражденный крепким забором и засаженный прекрасными фруктовыми деревьями и цветами, показался раем больному старику, давно не выходившему из дома. Прохладный чистый воздух и весеннее солнце оживили Юрдана. На обратном пути он ступал уже более уверенно, по, проходя мимо дома Генко Гинкина, своего зятя, почувствовал слабость и дрожь в ногах. Он зашел кзятю.

Генко Гинкин, совсем отощавший, съежившийся и какой‑то растерянный, бродил по двору с плачущим грудным ребенкомна руках, убаюкивая и укачивая его, как нянька.

Юрдан направился к покрытой ковриком скамейке, стоявшей во дворе, и тяжело опустился на нее.

–Эх ты, баба! Ребенка нянчишь! – хмуро проговорил он, обращаясь к зятю. – А где та?

Под словом «та» Юрдан подразумевал свою дочь. Генко смутился, – впрочем, смущение было его обычным состоянием, – и пробормотал, запинаясь:

–Она занята, вот я и укачиваю Юрданчо… Велела мне поносить его на руках… У нее дела.

–А она не велит тебе носить ее прялку? – спросил Юрдан, презрительно улыбаясь. – Гина, свари мне чашку кофе! – крикнул он, хотя Гинки не было видно.

–Она месит… месит тесто… она занята, папаша… Вот я и нянчу ребенка… А кофе, кофе… я сам сварю, – вот сейчас пойду, сию минуту. Я знаю, где коробка с кофе и сахар, – залепетал Генко и, положив Юрданчо на колени к дедушке, скрылся из виду.

Младенец кричал пуще прежнего.

Юрдан рассердился. Положив противного крикуна на скамью, он встал и принялся громко звать хозяев:

–Эй, вы!. Куда вы все провалились? Кто к вам пришел – человек или осел?.. Гина, Гина!

–Отец! Добро пожаловать! Как поживаешь, как себя чувствуешь?.. Посмотри, какая прекрасная погода, – хорошо сделал,что вышел погулять! – отозвалась с порога тетка Гинка, веселая, улыбающаяся, в синем переднике.

Рукава ее платья были засучены до локтей, красное лицо щедро припудрено мукой, а зеленая косынка съехала на затылок.В таком виде она была очень недурна собой и вызывала в памяти женские фигуры на жанровых картинах фламандской школы.

–Ты что делаешь? Что это мне рассказывает твой муженек? Что ты вся в муке, словно мельничиха!.. Чашку кофе некому подать! – ворчал старик сердито и властно.

–Ты уж меня прости, отец; и я, видишь ли, взялась за дело… Сейчас сварю тебе кофейку… Генко! Куда ты запропастился? Возьми Юрданчо и положи его в люльку; может, укачаешь!

–Чем же ты занята? Что делаешь? – спросил Юрдан.

–Да вот замесила тесто. Нужно… Что ж, и у нас сердце не камень… Ведь мы честные болгары, – ответила тетка Гинка и громко рассмеялась.

–Какие болгары? Для чего ты месишь тесто? – спросил ее отец, сдвинув брови.

–Для сухарей, отец.

–Для сухарей?

–Ну да! Ведь они нужны будут.

–На что вам сухари? На воды целебные, что ли, собрались? Что это еще за выдумки?

Вместо ответа тетка Гинка расхохоталась.

Юрдан смотрел на нее, очень недовольный. Он не выносил смеха дочери, – слишком уж часто и беспричинно она смеялась: веселая Гинка характером вышла не в отца, который был всегда хмур и угрюм.

Подойдя к старику, Гинка проговорила негромко:

–Кто теперь думает о водах? Мы для другого готовим сухари. Они юнакам понадобятся.

–Каким юнакам? – удивился Юрдан.

–Нашим, болгарским, отец, – когда они пойдут в горы.

–О каких это юнаках ты болтаешь? – осведомился Юрдан, удивляясь все больше и больше.

Гинка подошла к нему еще ближе.

–Для восстания… Комитет заказал, – проговорила она и расхохоталась.

Юрдан подскочил. Он не верил своим ушам.

–Какое восстание? Какой комитет? Для бунта, что ли?

–Для бунта, для бунта!.. Не хотим больше повиноваться этому паршивому султану! – дерзко ответила Гинка и быстро отскочила в сторону, так как отец замахнулся на нее своей длинной трубкой.

Побледнев и дрожа, как лист, от гнева, он закричал во весь голос:

–Ослица, дура безмозглая! II ты бунтовать вздумала? Не нашлось для тебя иголки и прялки, что ты спуталась с разбойниками и бездельниками и кормишь их сухарями?.. Неужто у тебя ни стыда, и и совести нет, сумасшедшая? Она тоже, изволите видеть, не хочет султана! Сука этакая! Что тебе сделал султан? Младенца у тебя отнял или на мозоль тебе наступил? Забросила свой дом и ребенка и собралась свергать султана!.. А ты чего смотришь, разиня? Может, и ты под ее дудку пляшешь, и ты собираешься встать под знамена? – обернулся рассвирепевший Юрдан к зятю, который стоял на пороге, испуганно глядя на тестя.

Генко Гинкин что‑то пролепетал и снова скрылся в доме. Гинка ужо была там и торопливо приводила себя в порядок, заметив, что крики ее родителя привлекли к воротам толпу любопытных. Увидев Генко, она схватила туфлю и запустила ее мужу в голову.

–Ах ты, негодяй, зачем ты сказал отцу, что я мешу тесто для сухарей?

Но Генко, преисполненный гордым сознанием своего мужского достоинства, не удостоил ее ответом и, храбро отступив в другую комнату, запер за собой дверь. Установив таким образом преграду между своей спиной и жениной туфлей, он начал язвить:

–Ну‑ка, ударь теперь, если сможешь!.. Я твой муж, а ты моя жена!.. Посмотрим, как ты меня ударишь!

Но Гинка его не слышала. Она вышла во двор, так как ее отец, сердитый и расстроенный, был уже за воротами.

Старик вернулся домой, едва дыша от усталости, Кое‑как проковыляв по двору, он, обессилев, опустился на нижнюю ступеньку лестницы, ведущей на второй этаж.

Чорбаджи Юрдан был возмущен до глубины души. Он долго просидел в четырех стенах своего дома, однако и до его ушей дошли кое‑какие новости. Тайна предстоящего восстания перестала быть тайной; о нем и глухие слыхали. Но Юрдан считал, что восстание готовят где‑то около Панагюриште,[83]за горами и лесами, а значит, пожар будет далеко от его дома. Сегодня же из разговора со своей взбалмошной дочерью он понял, что и в Бяла‑Черкве вот‑вот вспыхнет пламя. «Чего смотрят турки? Ослепли они или оглохли? Неужто им невдомек, что ведется подкоп под их владычество?» – думал он.

Где‑то справа от него послышались детские голоса. Они доносились из окошка, расположенного немного выше его головы и выходившего в чуланчик. Юрдан встал, чтобы подняться по лестнице. На третьей ступеньке он невольно остановился и посмотрел в окошко. И тут он увидел, что двое его сынишек, старшему из которых было всего тринадцать, стоят у горящей печки и что‑то мастерят. Увлеченные своей работой, они и не заметили, как за окном появилась голова их отца.

Один из мальчиков держал над огнем сковородку и пристально следил за тем, что на ней пеклось пли жарилось. Другой обрезал и разглаживал ножом какие‑то блестящие шарики, которые кучей лежали перед ним… II это было не что иное, как уже отлитые пули, а в сковородке плавился свинец, который мальчики разливали по формам.

–Разбойники! Идиоты! – заорал Юрдан, сам не свой от ярости, догадавшись, чем занимаются его сыновья, и повернул назад, угрожающе подняв длинную трубку.

Сыновья бросили свою лабораторию, с быстротой ветра выскочили из чулана и скрылись где‑то за воротами.

–Разбойники! Кровопийцы! Поджигатели! Будьте вы прокляты!.. И они к бунту готовятся! – орал Юрдан, быстро поднимаясь по лестнице – ярость придала силы его ногам.

На верхней галерее он увидел свою жену.

–Дона! II ты заодно с их шайкой! – накинулся он на старуху, вперив в нее грозный взгляд. – Вся моя семья взбесилась!.. Вы меня со света сживете!.. Вы меня погубите на старости лет!..

И Юрдан застонал, еле переводя дух. Жена растерянно смотрела на него.

–Пенчо! Пенчо! – закричал старик. – Куда он провалился? Спросить бы его что он делает! Уж если малыши принялись лить пули, так он, чего доброго, пушки льет… Ну и негодяи!..

–Пенчо нет дома, –объяснилаему жена. – Он уехал в К.

–За каким дьяволом он поехал в К.?

–Должно быть, отправился к кожевнику; ты велел отвезти ему сто лир.

–Тосун‑бею?.. Но Пенчо должен был ехать завтра, бессовестный!.. Как он смел уехать без спроса?

II чорбаджи Юрдан направился к своему письменному столу. Быстро открыв его, старик принялся рыться в ящиках, перебирая бумаги и тетради. Но деньги, которые он сам жеположилв стол, так и не нашлись. Вместо них Юрдан вытащил из‑под бумаг великолепный револьвер системы «Лефуше».

–Откуда этот пистолет? Чей он? Кто смеет рыться в моем столе? Ищу деньги, нахожу револьвер!

–Никто здесь не роется, кроме тебя и Пенчо, – сказала жена.

–Ах, подлец! Ах, бандит! Не выйдет из него ничего путного!.. И он против султана! И он бунтовщик… Все ясно: это он заставил наших сопляков отливать пули… Все взялись за дело! Все сами вьют себе веревку!.. Да что это за разврат такой? Если дальше так пойдет, кошки и те примутся бунтовать… Кириак пришел?

–Здесь он, связывает тюки…

Юрдан поспешил в комнату, где был Стефчов.

 

IV. Тесть и зять

 

Стефчов был компаньоном своего тестя, и сейчас он с помощью двух работников упаковывал тюки со шнуром, которые предстояло отправить на Джумайскую ярмарку, открывавшуюся на юрьев день. Он снял пиджак и фес, чтобы легче было работать; лицо его, покрасневшее от напряжения, было, как всегда, неприятно – жесткое, невыразительное, черствое.

У окна, в скромном синем платье, стояла его жена Лалка и пришивала ярлыки к уже связанным тюкам. Никто бы не мог заметить по ее спокойному белому лицу, расцветшему и ставшему теперь более женственным, что она несчастна в браке, навязанном ей силой. Простодушная, неопытная, лишенная высоких душевных порывов, – которым, впрочем, и неоткуда было взяться в той деспотической среде, где она воспитывалась, – девушка пошла под венец, мучаясь и глотая слезы. Но время пришло ей на помощь, как это бывает в большинстве подобных случаев. Лалка привыкла к своему новому положению и примирилась. Стефчова она не любила, – да его и нельзя было полюбить, – но боялась и была ему покорна. А он большего и не требовал. Взамен ее сердца, которого Стефчов никогда не домогался, он получил богатое приданое и сделался прямым наследником Юрдана Диамандиева. Этого ему было довольно.

При виде вошедшего Юрдана, бледного, дрожащего, с искаженным лицом, Стефчов выпустил из рук веревку, которую натягивал, увязывая тюк, а Лалка уронила иглу.

–Ну и дела, Кириак! – крикнул Юрдан, едва переступив порог. – Как видно, только ты да я остаемся верными султану! В моем доме котята и те вздумали бунтовать – покупают пистолеты и льют пули… Все к поджогу готовятся, а мы и в ус не дуем, готовим товар к ярмарке!.. Ну, я болен, но ты‑то разве неслышишьи не видишь, что делается кругом. Какой смысл выбрасывать столько денег на товары, когда настали такие разбойные времена!..

Оба работника на цыпочках вышли из комнаты. Стефчов удивленно смотрел на тестя.

–Чего смотришь, простофиля? – заорал Юрдан. – Я тебе повторяю, что вся моя семья заражена крамолой. И это – семья чорбаджи Юрдана Диамандиева, верноподданного султана, человека, у которого останавливаются уездные и областные правители… Что же тогда говорить о простом народе? Какие‑то бездельники состряпали комитет, здесь, в городе, под носом у нас, а мы разинули рты как дураки!..

И все более и более разъяряясь, чорбаджи Юрдан стал рассказывать зятю обо всем, что узнал за этот день.

–Я как раз сегодня хотел пойти к бею, – сказал Стефчов. – Они собираются в саду у Бейзаде; надо их забрать и допросить. Двести палок развяжут им языки! Надо мне было раньше положить конец этой мерзкой агитации против властей… Кто недоволен правительством, пускай убирается в Московию, которую так любит учитель Климент, а не поджигает наши дома.

Стефчов открыл дверь и пошептался с кем‑то, стоящим за нею.

–Ты знаешь, кто эти мерзавцы? – спросил его тесть.

–Главный – Соколов, – ответил Стефчов, искоса взглянув на Лалку, и лицо его исказила злоба. Он ненавидел доктора, и к его ненависти примешивалась ревность, затаенная, жгучая, как горящий уголь. Так безобразно, и только так, проявлялась любовь в его окаменевшем сердце.

–Значит, и тут не обошлось без этого негодяя? – заметил Юрдан.

Стефчов отошел и стал рыться в карманах своего пиджака. Юрдан смотрел на него выжидающе.

–Вот это письмо я вчера нашел на улице, перед вашим домом, – сказал Стефчов.

–Что за письмо?

–Подписано Соколовым, адресовано в Панагюриште; судя по всему, он пишет таким же бандитам, как он сам.

–Так! О каких же мерзостях он пишет? Должно быть, все об огне, пожаре, поджоге и тому подобном?

–Вовсе нет – о самых невинных вещах; но я клянусь, что под ними подразумевается что‑то другое, – ответил Стефчов, развертывая письмо. – Впрочем, Заманов все поймет и растолкует – он, как ищейка, издалека чует бунтовщиков.

Лалка побледнела. Выскользнув из комнаты, она спустилась в нижний этаж, к матери.

–Что с тобой, Лалка? – спросила ее мать.

–Ничего, мама, – ответила молодая женщина слабым голосом и села, подперев голову руками.

Мать, занятая стряпней, перестала обращать внимание на дочь. Она сама была очень взволнована и, с силой мешая ложкой в сковородке, кляла своих сыновей.

–Чтоб их разорвало! Чтоб им всем пусто было! Уморят отца раньше времени! Только‑только поднялся с постели, а теперь, того и гляди, опять сляжет… Чтоб оно провалилось, это их восстание! И с чего они все свихнулись и взбесились! Гина, сумасшедшая дура, безмозглый Генко и те собираются негодяев сухарями кормить!.. Чтоб они в глотке у них застряли!

Вошла Гинка, и Юрданица обрушила свой гнев на старшую дочь.

–Зачем так сердиться, мама? Тебе надо радоваться… Чорбаджийки должны показывать пример…

–Гинка, замолчи! – прикрикнула на нее мать. – Я тебя и слушать не хочу, ты сумасшедшая!

–Я не сумасшедшая, а настоящая болгарка, патриотка! – возразила Гинка с жаром.

–Патриотка! Не потому ли ты каждый божий день колотишь своего супруга?

–Я его колочу потому, что он мой муж; это совсем другая политика; это – внутренняя политика.

–Ах ты, безумная! И ты вообразила, что больше любишь Болгарию, чем твой родной отец? Да узнай он только, что ты берешь у Соколова и читаешь газеты, он с тебя шкуру спустит, не поглядит, что тебе уже сорок стукнуло.

–Мама, ты врешь, как цыганка! Мне с рождества пошел тридцать второй год. Я лучше тебя знаю, сколько мне лет!

Этот диалог был прерван служанкой.

–Тетя Дона, иди, дяде ІОрдану плохо, – проговорила она испуганно.

–Этого только не хватало! О боже мой, господи! – взвизгнула Юрданица и, позабыв сковородку на огне, побежала к мужу.

Поднимаясь по лестнице, она услышала истошные крики – у Юрдана начались колики. Жена нашла его в комнате на втором этаже; старик катался по полу, корчась от нестерпимой рези в кишечнике. «Лицо его, обезображенное болью, посинело; громкие, отчаянные вопли, слышные даже на улице, вырывались из его груди, приводя в ужас всех окружающих.

Немедленно послали работника за лекарем Янелией, но посланный вернулся один – лекарь уехал в К. Пришлось прибегнуть к домашним средствам. Но ни компрессы, ни растирания, ни лекарства не помогали больному. Он то корчился, свертываясь клубком, то перекатывался с места на место.

Юрданица не знала, что делать.

–Может, позвать доктора Соколова? – предложила она мужу.

Стефчов пробормотал что‑то неодобрительное.

–В позапрошлом году я его раз звала, и он мне помог, – сказала Юрданица и, обратившись к мужу, снова спросила: – Юрдан, позвать доктора?

Юрдан отрицательно помахал пальцем и снова застонал.

–Слышишь? Давай пошлем за доктором Соколовым! – убеждала его Юрданица.

–Не хочу… – простонал старик.

–Ты не хочешь, а я тебя не послушаю! – проговорила Юрданица решительным тоном. – Чоно! – обратилась она к работнику. – Ступай позови доктора Соколова! Быстро!

Чоно направился к двери, но, едва переступив порог, остановился, испуганный громким рыдающим воплем хозяина.

–Не смейте его звать!.. Не хочу я видеть этого негодяя, этого разбойника…

Юрданица смотрела на него в отчаянии.

–Ты что ж, умереть хочешь? – крикнула она.

–Ну и пусть умру!.. Убирайтесь вон, проклятые!.. – заревел старик.

Часа два спустя кризис стал понемногу проходить. Стефчов, увидев, что тестю полегчало, быстро оделся, чтобы отправиться в конак.

Лил дождь.

Спускаясь по лестнице, Стефчов встретил низенького человечка.

–Ну что? – спросил Стефчов. – Высмотрел?

–Там они, у Бейзаде.

–Опять в саду?

–Нет, идет дождь, собрались в подвале. Я их выследил… Я ведь тоже не дурак.

Это был Рачко, бывший содержатель Карнарского постоялого двора. Теперь он работал за поденную плату у Юрдана и заодно помогал его зятю в слежке.

–Принеси мне зонтик.

Минуту спустя Стефчов был уже на улице.

Лалка, стоявшая за дверью, слышала этот разговор. Она посмотрела вслед мужу каким‑то странным, испуганным и удивленным взглядом. Потом быстро поднялась по лестнице и скользнула в одну из комнат.

 

V.Предательство

 

КогдаСтефчов пришел вконак,у бея сидел только один человек – Заманов.

Они играли в таблу.[84]

Христаки Заманов был официальным осведомителем турецких властей и за свою работу получал вознаграждение от конака в Пловдиве. Ему было сорок пять лет, по выглядел он старше. Большое сухощавое смуглое лицо его с черными бегающими, но тусклыми глазами было покрыто преждевременными морщинами, и выражение у него было неприятное, даже какое‑то зловещее. Коротко подстриженные усы его сильно поседели; волосы, тоже седые, сальные и нечесаные, на затылке выбивались из‑под грязного феса; надо лбом виднелись залысины. Заманов носил потрепанный фиолетовый кафтан из грубой домотканой шерсти с черным суконным воротником, сильно лоснившимся. Высокий и стройный, он обычно ходил, опустив голову и словно клонясь под тяжестью общего презрения. На всем облике этого человека лежал отпечаток бедности и цинизма. Постоянным его местожительством был Пловдив, но он часто объезжал окрестные городки. Родившись в Бяла‑Черкве, он знал всех в этом городе, но и его здесь знали все. Его приезд сюда в такое время взволновал тех, у кого были причины волноваться. Было ясно, что приезд этот связан с какой‑то миссией, не сулящей ничего доброго. Присутствие Заманова неизменно внушало людям страх и отвращение, и он это чувствовал, но не смущался. Бесстыдно и самоуверенно встречал он презрительные взгляды, как бы говоря: «Чему вы удивляетесь? Профессия как профессия! Надо же и мне существовать». Он уже успел повидаться снесколькимивидными горожанами и попросить у них денег в долг. Само собой разумеется, никто не посмел отказать столь щепетильному должнику и любезному согражданину. Заманов несомненно знал, какие события назревают вБяла‑Черкве, и с язвительной усмешкой спрашивал каждого встречного юношу:

– Ну как, вооружаетесь? – И, чтобы вконец смутить собеседника, добавлял негромко: –Ничего у вас не выйдет, – послечегоуходил, оставив юнца в полном смущении.

Позавчера он сказал примерно то же самое председателю местного комитета. Эта назойливая откровенность производила такое зловещее впечатление, что прохожие разбегались с улиц, по которым он проходил.

Вот почему Стефчов просиял, застав у бея такого могущественного союзника. Улыбаясь, он поздоровался с игроками и, пожав руку Заманову, непринужденно, как свой человек, сел около них, чтобы следить за игрой.

Старый бей, облаченный в черный сюртук, застегнутый на все пуговицы, кивком головы поздоровался со Стефчовым и продолжал играть с величайшим вниманием. Когда партия кончилась, Стефчов не замедлил перейти к делу. Он с мельчайшими подробностями передал бею все, что слышал о революционном подъеме, охватившем и Бяла‑Черкву.

Бей тоже слыхал краем уха о каком‑то движении среди порабощенных болгар, но, считая его чем‑то совершенно несерьезным, даже ребяческим, ничуть не тревожился, как, впрочем, и все турецкие власти в то время.

Теперь же, когда Стефчов открыл ему глаза, старик был поражен, узнав, как далеко зашло дело.

–Что же это, Христаки‑эфенди, – обратился он к Заманову вопросительно и строго, – мы с тобой в таблу играем, а кругом нас, оказывается, все горит?

–Я здесь лишь несколько дней, но знаю обо всем этом больше Кириака, – отозвался Заманов.

–Знаешь, а мне не говоришь?., Хорошо ты служишь султану! – воскликнул бей, очень недовольный. – Стефчов проявил себя более надежным столпом престола.

–Это был мой долг, бей‑эфенди, – сказал Стефчов. Крупные капли пота выступили на лбу Заманова.

–Здесь пустяки, в других местах во сто раз хуже, – проговорил он нервно. – Здесь только соломинка тлеет, а вокруг Панагюриште горят целые стога. Однако правительство у нас не глухое и не слепое… Оно видит дым, но молчит. На это у него есть свои соображения… Будет ошибкой нам первым поднимать шум и компрометировать себя неизвестно зачем. То, что мы видим в Бяла‑Черкве, это только отблеск пламени, которое в других местах взметнулось до облаков… По моему мнению, не надо спешить, а лучше бдительно выжидать с