XXII. В гостях у попа Ставри

 

Когда совсем стемнело, Соколов и Огнянов направились к дому попа Ставри, стоявшему на самой окраине города.

Друзья молча шли по темным улицам. Оба о чем‑то задумались. Огнянов уничтожил номер газеты «Дунав», единственный экземпляр в городе, и это его немного успокоило. К тому же и в поведении Мердевенджиева он не заметил ничего угрожающего. Зато сам он почувствовал себя готовым к поступкам самым дерзким, доходящим до безрассудства. Так всегда бывает с тем, для кого опасность и риск стали родной стихией. Но все же легкое облачко сомнения омрачало душу Огнянова. Доктор был озабочен еще больше…

Чем дальше они отходили от центра города, тем меньше им встречалось прохожих. Тесные, кривые улички были безлюдны и безмолвны. Только собаки лаяли все громче и чаще.

– Смотри‑ка, кто это там? – проговорил доктор, указывая на человека, притаившегося у ограды.

Человек мгновенно бросился бежать прочь.

– Ага, испугался! Давай‑ка догоним его и спросим, почему он не хочет услышать от нас «добрый вечер», – сказал Огнянов и погнался за незнакомцем.

Доктор, погруженный в свои тяжкие думы, не был расположен бегать взапуски, но все‑таки побежал тоже.

Незнакомец улепетывал во всю прыть. Должно быть, совесть у него была нечиста, а может быть, он принял их за людей сомнительных. Вскоре он оставил преследователей далеко позади, – ведь если дерзание окрыляет плечи, то страх окрыляет ноги. Огнянов и Соколов поняли, что им не угнаться за незнакомцем. А тот юркнул в какие‑то ворота и точно сгинул. Друзья рассмеялись.

– С какой стати мы вздумали гнаться за этим беднягой? – проговорил доктор.

– Я заподозрил, что это один из приспешников Стефчова – они по вечерам разбрасывают пасквили. У меня давно уже руки чешутся.

Соколов шел, все так же задумавшись.

– Доктор, куда тебя несет? Вот попов дом! – крикнул ему вслед Огнянов и постучал в калитку.

Рассеянный доктор вернулся.

Калитка открылась, и за нею появилась темная фигура хозяина.

– «Толците, и отверзется вам!» Доктор! Граф! Входите! – весело приветствовал их поп Ставри.

Как мы уже говорили, за Огняновым сохранилось прозвище «Граф»; один лишь бей называл его «консулом». Супруг Геновевы вызвал всеобщее сочувствие на спектакле, и оно перешло на Огнянова в жизни. Дети окружали его с криками: «Граф! Граф!» – и бежали к нему, чтобы он погладил их по голове. В первые дни знакомства стариксвященникнедолюбливал Огнянова, но после спектакля Стефчов потерял в нем союзника.

Из окна, выходящего на галерею, доносились звуки флейты. Поп Ставри привел друзей в большую комнату, где собралось уже много гостей. Среди них были Кандов, Николай Недкович и слепой Колчо. Все обменялись приветствиями с новыми гостями. Сын хозяина, Ганчо, приятель Огнянова, принес еще водки и закуски – мелко нарезанные маринованные овощи, политые оливковым маслом и щедро посыпанные красным перцем. Флейта умолкла.

– Колчо, сыграй еще! – попросил Николай Недкович. Колчо снова поднес флейту ко рту и мастерски сыграл несколько европейских мелодий.

– А ну, дайте‑ка водочки и закусочки, чтобы флейта лучше звучала: забыли вы про меня! – проговорил Колчо, перестав играть.

– Правильно, Колчо. «Кто просит, тот себе приносит», – заметил поп Ставри.

Огнянов молча налил и подал слепому водки. Тот тронул его за руку и узнал.

– Огнянов, да? – проговорил он. – Спасибо… Все называют вас Графом, а вот мне один пустяк помешал увидеть вас в этой роли.

Гости переглянулись, улыбаясь.

– Колчо, спои нам монашеский тропарь!

Колчо сделал торжественное лицо, откашлялся и начал:

– Благослови, господи, праведниц твоих: госпожу Серафиму и кроткую Херувиму; черноокую Софию и белолицую Рипсимию; толстую Магдалину и сухопарую Ирину; госпожу Парашкеву – незлобивую деву и Хаджи Ровоаму – безгрешную мадаму…

Колчо перебрал всех обитательниц местного женского монастыря и каждой дал характеристику, прямо противоположную действительной.

Вся компания громко хохотала.

– Пожалуйте к столу! Нечего смеяться над Христовыми невестами! – шутливо ворчала попадья.

Гости уселись за стол, на котором вместо салфеток лежало длинное полотенце.

Поп Ставри благословил трапезу, и гости отдали ей заслуженную честь, – все, кроме Соколова, который все еще не мог успокоиться. Перед хозяином стояла исполинская бутыль с янтарным вином, и он, не скупясь, разливал эту благодать.

– Вино веселит сердце человека и тело укрепляет! – воскликнул он по‑русски, доливая стаканы. – Граф, пей! Николчо, за твое здоровье! Давай, Кандов, опрокидывай, ты же «русский»! Доктор, хлебни как следует! Это ведь не лекарство, это дар божий. Колчо, промочи горло, чадо мое, потом спой еще нам румынскую: «Лина, Лина…»

Так потчевал развеселившийся поп Ставри своих гостей, то утоляя, то возбуждая их жажду, а стаканы звенели, скрещивались, мелькали в воздухе, и казалось, будто они танцуют кадриль.

После ужина все беседовали еще оживленнее и – на самые разнообразные темы. Разумеется, вскоре зашла речь о «Геновеве», о том, как Стефчов пытался освистать Огнянова, и поп Ставри осудил Стефчова. Огнянов искусно перевел разговор на более безобидную почву, заговорив о том, какое вино будет лучшим в этом году. Поп Ставри, как рыба в море, почувствовал себя в родной стихии и со знанием дела перечислил качества вин всех местных виноградников. А про Пиклиндольское вино сказал, что это – всем шампанским шампанское…

– Оно греет, как солнце, и сверкает, как золото; оно желтое, как янтарь, и острое, как бритва. От такого вина помолодел пророк Давид… Десять капель этого вина превращают человека в философа, пятьдесят – в царя, а сто – в святого!

Поп Ставри говорил с таким восторгом, что у любого самого строгого постника слюнки бы потекли. Увлекшись, старик присвистнул от восхищения, и на столе погасла свеча.

– Зажгите ее скорей! – попросил он.

– Поп Ставри, у тебя есть три сокровища, – сказал Колчо, – священство, подсвечник и свеча, но, по правде сказать, я сейчас ни одного из них не вижу…

– А у тебя что есть, чадо мое? – спросил священник, не поняв тонкой шутки.

– А у меня ни кола, ни двора, всего и богатства, что зовут меня – Колчо!

Эти остроты рассмешили всех.

Вскоре разговор стал общим. Но вот с улицы донеслась веселая песня. Вероятно, пел какой‑нибудь голосистый молодой парень:

 

Кто купил ожерелье тебе,

Свет наш, Милка Тодоркина,

Ожерелье жемчужное?

 

–Купил его Кириакмой

Для моей для белой шеи, –

Мне носить, ему дивиться!

 

–Кто купил эту юбку тебе,

Свет наш, Милка Тодоркина,

Эту юбку атласную?

 

–Купил ее Кириак мой

Для стана моего тонкого, –

Мне носить, ему дивиться!

 

Певец прошел мимо, и песня замерла в конце улицы. Разговор перешел на Милку Тодоркину, соседку попа Ставри. Милка была красивая, но распутная девушка; в городе о ней рассказывали разные разности, и ее слава росла с каждым днем, на радость болтливым сплетницам. Недавно о Милке и песню сложили. А соседи ее постоянно ворчали. Им было не по нутру, что под боком у них такой соблазн, – ведь дурные примеры заразительны. Люди советовали Милкиным родителям обвенчатьеес Рачко Лиловым, сыном медника, который был от нее без ума. Но его родители не соглашались. Кто же захочет отдать свое чадо подобной сердцеедке?

– Почему этот Лило‑медник и слышать не хочет о Милке? – спрашивала попадья. – На ком же он собирается женить своего рябого Рачко? Уж не думает ли он, что за его сынкапойдет дочь какого‑нибудь чорбаджии или боярышня? Милка – девушка молодая, красивая… Ну, грешила, оступалась по глупости,так ведь поумнеет же она когда‑нибудь! Ум приходит с годами… Уж если они любят друг друга, пусть и поженятся. Будут жить да поживать в любви и в согласии, как бог даст. Чегобы лучше?

– Дура девчонка, что и говорить, – вмешался поп Ставри, – да ведь и ее искушают со всех сторон: что ни волокита – за ней волочится, что ни песня – про нее сложена… Ничего не поделаешь! Люди из мухи делают слона, из муравья – льва! Так вот и получилось, что про Милку худая слава пошла… Я говорил ее отцу: «Подстереги ты этого сукина сына Рачко, когда он придет к девушке, да и обвенчай их немедля, вот и делу конец». Фата все покроет.

– А ведь еще недавно ходил слух, будто сын чорбаджи Стефана сватался к Милке; правда это? – спросила одна гостья. – Тогда она еще берегла свою честь.

– Кого только к ней ни пристегивали!.. Вот и потеряла свое доброе имя, – сказала другая.

– А вы знаете, Кириак Стефчов собирается засылать сватов к Лалке, Юрдановой дочери, – отозвалась третья.

Эти слова пронзили доктора, точно острым ножом.

– Как же, как же – у Стефчова глаза разгорелись на богатое приданое, – подтвердил хозяин.

– А Милке нравится Рачко? – спросил Огнянов, чтобы переменить разговор.

– Я же вам говорю! Он ходил к девушке тайком, – значит, полюбились друг другу… Ну и нечего канителиться, скорей под венец, вот и сплетням конец. Ох, Иисусе Христе, прости, господи, согрешишь тут с этими мирскими соблазнами… А завтра праздник – андреев день… Ганчо, налей еще нижиереченского винца, а то у нас глотки пересохли… Анка, Михалчо, пора спать. Вы еще маленькие.

Дети встали и ушли, очень недовольные: их живо интересовал разговор о Милке Тодоркиной.

– По‑моему, нужно дать этой Милке свободу выбора: зачем принуждать ее венчаться? – сказал Кандов.

Поп Ставри смерил его взглядом.

– Как же не венчаться? – проговорил он в недоумении.

– Пусть дадут ей свободу, нельзя же лишать ее человеческих прав, – говорил студент с жаром.

– Какую свободу? Свободу выставлять свое грязное белье напоказ? Не пойму я тебя.

– Странное у вас представление о правах человека, – заметил Николай Недкович.

– Раз она не стесняет свободы других, пусть живет, как ей нравится: ничего дурного в этом нет! – объяснил Кандов.

– А если у нас будет самолучшая, – тоже скажешь «ничего дурного»? – спросил поп Ставри.

– Какая «самолучшая»?

– Ну, республика! – нетерпеливо объяснил хозяин. Кандов посмотрел на него в недоумении.

Недкович шепотом объяснил ему, какое значение произвольно придавал старик этому слову.

– Тут все дело в принципе, – уверенным тоном начал Кандов. – Передовые идеи нашего либерального века требуют освобождения женщины от рабского подчинения мужчине – наследия варварских времен.

– Что же тогда получится? – спросил пои Ставри, ничего не поняв.

ПовернувшиськОгнянову и Недковичу, Кандов продолжал:

– Современная наука признала, что способности у мужчин и женщин одинаковые, а значит, женщина должна быть уравнена в правах с мужчиной. До сих пор она была жертвой целого ряда глупых предрассудков, которые сковывали ее волю; она задыхалась под унизительным бременем тирании и животных инстинктов мужчин! Люди придумали множество законов и всяких формальностей, чтобы мешать каждому ее шагу!..

Кандов говорил искренне. Он был честный человек, но наглотался без разбору утопических теорий разных социалистических доктринеров, и это спутало его понятия об истине и лжи; трескучие слова и модные закругленные фразы затмили для него реальную правду жизни; пораженный их новизной, он пытался во что бы то ни стало блеснуть ими. До сих пор Кандов жил в среде, страдающей болезненным идеализмом. Чтобы отрезветь, ему надо было побыть некоторое время в Болгарии.

– Скажите мне, – продолжал он, – что значат все эти громкие слова: целомудрие, брак, супружеская верность, святые материнские обязанности и другие подобные нелепости? Все это просто эксплуатация женской слабости!

– Точно по книге читает! – пробормотал поп Ставри себе под нос.

– Господин Кандов, – возразил Недкович, – все образованные люди сочувствуют тем идеям, которые вы высказали вначале. Но вы сейчас совершили головокружительный прыжок и впали в безумную крайность… Вы отбрасываете законы – иужене только созданные людьми, но и законы природы: вы подрываете незыблемые основы, на которых построено человеческое общество… Что произойдет, если мы уничтожим брак, семью, материнство и отнимем у женщины ее высокое призвание?

Поп Ставри, наконец‑то поняв, о чем идет речь, нахмурил брови.

– Я требую ее эмансипации, – заявил Кандов.

– Прошу прощения, вы требуете ее деградации, – обернулся к нему Огнянов.

– Господин Огнянов, вы читали философов, писавших по женскому вопросу? Советую почитать…

– Кандов, Кандов, друже! – обратился поп Ставри к студенту. – А ты читал Евангелие?

– Читал… когда‑то.

– Помнишь, как там сказано: «Жены, своим мужем повинуйтеся»? И дальше: «Сего ради оставит человек отца своего и матерь свою и прилепится к жене своей?»

– Я основываюсь только на истинной науке, батюшка.

– А есть ли наука более истинная, чем божья? – сердито возразил старик. – Нет, друже Кандов, выкинь‑ка ты из головы все эти протестантские измышления. Брак – великое таинство. Да разве можно без брака, сынок? К чему же тогда церковь, к чему вера, к чему священники, если люди будут размножаться, подобно свиньям, без венца, без благословения божьего?

Дверь открылась, и вошел Ганчо.

– А у Милки на дворе шум и гам стоит – ужас! – сказал он.

– Что случилось? Из‑за чего?

– Толком не знаю, – ответил Ганчо, – но сдается мне, что наш Рачко попался в ловушку. Со всего околотка соседи собрались.

– Если это действительно Рачко, догадываюсь, что будет дальше, – сказал поп Ставри. – Пойдем, ребята, посмотрим… Может, и батюшка там понадобится. Без попова благословения ничего не делается, что бы ни болтал наш друг Кандов…

Все гости вышли из дома.