XXXIII. Победители угощают побежденных

 

Тем временем Огнянов стучал в ворота Петра Овчарова. Он видел через щель в потолке, как убивали старика, и больше не мог выдержать тяжкой душевной муки; рука его тянулась отомстить убийцам, но это было безрассудно и могло кончиться плохо. Как безумный, выскочил Огнянов на улицу и побежал прямо к дому деда Стойко. На его стук дверь открылась.

– Где Петр? – спросил он, совсем позабыв о том, что должен скрываться.

– Это ты, учитель? – спросила мать Петра со слезами на глазах.

– Где ваш Петр, бабушка Стойковица?

– Сынок, смотри, чтобы не прослышали эти… Петр у Боримечки.

– А где дом Боримечки, бабушка?

– Рядом с поповым – узнаешь по новым воротам. Только осторожней, сынок.

Бедная старуха и не подозревала, что ее дед Стойко умирает. Огнянов побежал дальше, не чувствуя под собою ног. Поравнявшись с домом священника, он встретил на улице шумную компанию и, услышав голос Петра, остановил парней.

– Учитель! – послышались голоса.

– Да, я, братцы. Куда идете?

– Были у Боримечки, – ответил Петр. – Он нынче ночью украл себе невесту, вот мы и ходили к нему выпить по чарке вина… Посмотрел бы ты, как они поладили! Можно сказать, родились друг для друга… А ты когда приехал?

– Петр, отойдем, мне надо сказать тебе два слова. И они вдвоем отошли в сторону.

– Прощайте, спокойной ночи! – крикнул Петр своим товарищам и зашагал домой вместе с Огняновым. Вскоре они подошли к дому деда Стойко.

– Отец вернулся? – спросил Петр у матери.

– Нет еще, сынок. Огнянов увел Петра в погреб.

– Слушай, Петр, я тебе сказал, что твоего отца жестоко избили из‑за тебя… А ведь эти скоты могут натворить у Цанко и чего‑нибудь похуже… Только оружием можно удержать их от злодейств. Я бы и сам давеча размозжил им головы, да побоялся последствий… У Цанко нам появляться нельзя.

– Я хочу отомстить, брат! – крикнул Петр вне себя.

– И я жажду мести, Петр, – страшной для них, но безопасной для нас.

– А как отомстить? – проговорил Петр, снимая со стены ружье.

– Погоди, давай подумаем.

– Не могу я думать, надо посмотреть, что они там делают с отцом!

Огнянов и сам был горяч, однако он теперь старался удержать другого, еще более горячего человека от поступка вполне естественного, но гибельного.

Если Петр пойдет к Цанко, без кровопролития не обойтись. А Огнянов считал, что час решительной борьбы еще не наступил. Ему было жаль потерять преждевременно и без пользы для дела такого хорошего парня – настоящего юнака.

Но напрасны были все его старания. Петр кричал, сам не свой:

– Будь что будет, но я должен отомстить за отца!

И, резко оттолкнув Огнянова, который пытался удержать его, он ринулся к воротам.

Огнянов рвал на себе волосы, видя, что повлиять на этого неукротимого человека он не в силах. Но не успел Петр подбежать к воротам, как кто‑то постучал. Он зарядил ружье и открыл калитку. Трое болгар, соседей Цанко, несли завернутое в половик тело деда Стойко.

– Отдал богу душу, Петр, – сказал один крестьянин.

Во дворе послышались крики и рыдания женщин. Бабушка Стойковица рвала на себе рубашку и кидалась на остывшее тело мужа. Огнянов отозвал в сторону убитого горем Петра и снова увел его в погреб. Со слезами на глазах старался он успокоить парня, а тот, на минуту оцепенев при виде мертвого отца, теперь еще яростней рвался отомстить за него немедля.

– Мы отомстим, брат, отомстим, – говорил Огнянов, обнимая его. – Для нас с тобой нет теперь более священной задачи.

– Убить их, убить! – кричал, обезумев от ярости, Петр. – Эх, отец, переломали злодеи твои старые кости… Что нам с тобой теперь делать, матушка!

– Успокойся, брат, сдержись, возьми себя в руки: мы отомстим врагам страшной местью, – уговаривал его Огнянов.

Прошло полчаса, и Петр немного успокоился – ведь самые страшные нравственные муки не выдерживают собственной напряженности. Он согласился остаться дома после того, как Огнянов, Остен и Спиридончо поклялись ему перед образом, что не оставят в живых обоих полицейских.

– Нашел Боримечка время жениться, – сказал с досадой Остен. – Не женился бы, взяли бы мы, его с собой… Такой верзила всегда пригодится.

План мщения был таков: решили устроить засаду на дороге к Лясковскому перевалу в том месте, где начинается шоссе на Клисуру. Для засады выбрали заросший кустарником овраг, из которого вытекает речка Белештица, впадающая в Стрему. Здесь предполагалось перехватить полицейских, кинуться на них с кинжалами, а трупы спрятать в чащобе. На всякий случай и во избежание жертв решили захватить и ружья, но пускать в ход это слишком шумное оружие только в крайнем случае. Этот план был разработан на основе тех сведений, которые сообщил Дейко: полицейские собирались встать рано, до вторых петухов, и отправиться, в Клисуру: они очень торопились и приказали разбудить их задолго до рассвета.

Пропели первые петухи, и маленький отряд, покинув спящую деревню, вышел в поле. Снег падал крупными хлопьями. Белая его пелена покрывала все вокруг, и ночь посветлела. С ружьями, спрятанными под плащами, путники молча шагали по сугробам. Они шли так бесшумно, что казалось, это двигаются не живые люди, но призраки или упыри, что появляются перед рождеством. Снег валил непрерывно, намело большие сугробы, и это задерживало движение отряда, но он неуклонно шел вперед, не замечая препятствий, поглощенный одной мыслью – мстить. В ушах этих людей еще звучали крики Петра, их боевого товарища, вопли его матери и родных. В эту минуту друзья боялись только одного: как бы турки не выскользнули у них из рук; все остальное было для них безразлично… Долго шли они молча, но вдруг сзади послышался лай. Они повернулись, удивленные.

– Откуда тут взялась собака в такое время? – сказал Бойчо.

– Странно, – проговорил Спирндончо, обеспокоенный.

Лай зазвучал громче, и, пока товарищи продолжали недоумевать, из‑за деревьев появилась громадная темная фигура, напоминавшая уж, конечно, не собаку, но скорее чудовище, невиданного гигантского медведя, вставшего на задние лапы.

Бойчо и Спиридончо инстинктивно бросились под прикрытие толстого дуба и приготовились защищаться от этого неведомого врага. Но, он во мгновение ока очутился рядом с ними.

– Боримечка! – воскликнули все трое в один голос.

– Он и есть! А вы про него забыли! Ах, будь оно неладно!.. Действительно, это был Боримечка, закутанный в плащ. Он услышал шум на улице, пошел к Петру и там узнал обо всем.

Не задерживаясь ни на минуту, он вернулся домой, проводил молодую жену к ее матери, заткнул за пояс топор, взял ружье и побежал догонять друзей, чтобы мстить вместе с ними.

Приход этого сильного помощника придал бодрости отряду.

– Теперь идемте, – сказал Остен.

– Вперед! – добавил Огнянов.

– Подождем еще одного, – проговорил Боримечка.

– А кто же еще идет? – спросил его кто‑то с удивлением.

– Братишка Петра, Данаил; он тоже пошел со мной.

– Зачем ты взял его?

– Петр сам его послал, хотел, чтобы брат все увидел своими глазами.

– Как? Петр нам не верит?.. Мы же ему поклялись.

– Грош цена вашим клятвам… И я вам не верю…

– Почему?

– Потому что вы пошли без Боримечки… Будь оно неладно!

Эти три слова Боримечка произносил чуть не после каждом своей фразы. Они выражали его чувства и мысли гораздо лучше, чем все другие слова.

– Не сердись, Иван, – сказал Остен. – Мы не забыли о тебе, но ведь ты молодожен.

– А вот и Данаил!

Еле переводя дух, подросток остановился около них; он был вооружен только длинным ножом, заткнутым за пояс.

Теперь в отряде было уже не три человека, а пять.

Молча двинулись они вперед. Они шли вдоль средиегорского кряжа, по отрогу горы Богдан, с которой берет свое начало речка Белештица. Вскоре они дошли до нее. Лучшего места для засады нельзя было выбрать. Справа текла река Стрема, которую турки не могли миновать, слева был глубокий, изрытый ливнями овраг, а над ним вздымались горы. Здесь‑то и остановился отряд. Он находился в часе ходьбы от Алтынова, и если бы пришлось стрелять, никто не услышал бы выстрелов. Уже светало, когда товарищи заняли позиции в чаще. Порошил мелкий снежок. Хорошенько укрывшись, они терпеливо ждали, устремив глаза на восток, откуда должны были показаться полицейские. Но первое, что они услышали, был волчий вой. Он раздался прямо у них над головой, потом послышался ближе. Очевидно, волки спускались с гор в поисках добычи.

– Идут к нам, – сказал Иван Остен.

– Стрелять нельзя.

– Работать ножами и прикладами, – скомандовал Огнянов. – Слышите?

Товарищи насторожились. В роще что‑то негромко шуршало, и это значило, что приближается целая стая. Вой повторился. Стало рассветать.

– Не помешали бы нам эти проклятые волки… – вздохнул Огнянов.

В этот миг несколько зверей выскочили на поляну. Они остановились и завыли, вытянув острые морды. За ними появились и другие волки.

– Восемь! – прошептал Боримечка. – Вам четыре, остальные мои.

Не успел он это сказать, как голодные хищники бросились в заросли. И заросли стали крепостью: волки нападали, люди яростно оборонялись. Засверкали ножи и кинжалы; замелькали, поднимаясь и падая, ружейные приклады. Слышны были только вой да тяжелое дыхание. Несколько зверей уже валялось перед кустами; другие, кинувшись на своих раненых сородичей, раздирали их еще живыми. Вскоре волков вытеснили из чащи. Иван Боримечка часто делал вылазки, лая, как овчарка, и добивал зверей топором. Он вызывал в памяти Гедеона, который разил войска филистимлян, вооружившись ослиной челюстью.

Наконец изгнанные из оврага хищники отбежали на противоположный пригорок и принялись зализывать свои раны.

К счастью, пока длилось это побоище, на дороге никто не появился.

– А волки‑то не уходят, – заметил Огнянов.

– Посмотрите, к ним подошла еще стая!

– Ну, что ж, мы и этих угостим, – чтобы помнили свадьбу Боримечки, – сказал Спиридончо.

– Будь оно неладно! – пробормотал Боримечка самодовольно.

Прошло некоторое время.

Турки не появлялись, хотя уже пропели вторые петухи… Отряд и раньше слышал в ночной тишине отдаленное кукареканье, доносившееся из окрестных селений. Светало; отчетливее становились очертания деревьев, в поле можно было уже ясно отличить один предмет от другого. Ожидание томило парней. Сидя без движения, они замерзли. Чего только не приходило им в голову: турки могут не появиться вовсе; может быть, они отложили свой отъезд из боязни нападения или потому, что за ночь намело много снега; скоро совсем рассветет, начнется движение на дорогах, а тогда все пропало!.. Все эти мысли не выходили у них из головы. Нетерпение их нарастало и становилось все более мучительным. Остен тяжело вздохнул.

– Будем дожидаться и, пока они не появятся, не тронемся с места, – глухо проговорил Огнянов.

– А если на дороге будут другие прохожие?

– Они пойдут своей дорогой, – нам нужны только те двое.

– Но тогда придется напасть открыто!

– Не удастся из засады, так в открытую.

– Будем стрелять отсюда, а потом прямо в горы… Никто нас и не увидит, – сказал Остен.

– Хорошо. А если они вышли с целым отрядом турок?

– Тогда придется дать им настоящий бой… Оружие у нас есть, позиции хорошие, – сказал Огнянов. – Теперь помните: мы перед божьим образом поклялись не оставить их в живых.

– Будь оно неладно!..

– Я только одного опасаюсь, ребята, – сказал Бойчо.

– Чего?

– Как бы они не пошли другой дорогой.

– Этого не бойся, – успокоил его Остей, – другой дороги нет; только если назад повернут! Ну, а тогда дай нам, боже, силы, – догнать их будет нелегко.

Боримечка стоя всматривался в даль.

– Кто‑то идет, – проговорил он и показал рукой на восток.

Все посмотрели в ту сторону. По дороге, извивавшейся между деревьями, двигались два человека.

– Они верхом! – с досадой воскликнул Огнянов.

– Это не наши, – сказал Спиридончо.

– Наши пешие, – заметил Остен.

– Будь оно неладно!..

Огнянов волновался, даже сердился; он не отрывал глаз от всадников, ехавших рядом. А те уже приблизились на расстояние шагов в сто.

– Наши! – радостно воскликнул он. – Наши!

– Они! И я их узнал по плащам и по рожам, – проговорил кто‑то. – Вон тот – одноглазый…

Держа ружья наготове, все смотрели на полицейских, а те спокойно ехали по дороге, приближаясь к отряду.

– Узнаю коня Цанко, – сказал Спиридончо.

– Под другим мой конь, – добавил Огнянов.

– Забрали силой.

Но радость Огнянова сразу же омрачилась: он понял, что всадникам нетрудно будет спастись бегством… Значит, действовать открыто, и пускать в ход ножи невозможно. Необходимо стрелять из засады, а гром выстрелов может погубить отряд… Да и коней жалко…

– Будь что будет, – прошептал Огнянов.

– Ружья на изготовку!

– Ребята, смотрите в оба, как бы не испортить все с самого начала.

– Когда подъедут к вязу, стрелять! – сказал Остен.

– Я беру одноглазого, – отозвался Боримечка.

– Боримечке и Сииридончо – одноглазый, мне и учителю – другой, – скомандовал Остен.

Всадники поравнялись с вязом.

Из кустарника высунулись ружейные стволы, и дружный залп разорвал тишину. Сквозь пороховой дым товарищи увидели, как один турок свалился с коня, а другой сполз набок и повис на стременах.

Кони шарахнулись в сторону и остановились.

– Учитель, кто из них убил моего отца? – спросил Данаил, первым выскочив из засады.

– Одноглазый, тот, что упал.

Данаил бросился к дороге. Мгновенно добежав до нее, он вонзил ятаган в грудь убийцы своего отца.

Когда к нему подошли товарищи, он, как безумный, все еще колол турка. Сейчас он походил на хищного зверя. Турок, еще живой, был весь искромсан. Глубокий снег вокруг пропитался кровью, и кое‑где она стояла лужицами.

Огнянов вздрогнул от ужаса и отвращения при виде этой бойни. Он, пожалуй, вмешался бы, будь это не Данаил, а какой‑нибудь трус, но брат Петра был храбрец, и только неудержимая жажда мести могла толкнуть его на дикую расправу. Огнянов подумал:

«Месть зверская, но оправданная и богом и совестью. В наше время жестокость необходима… Целых пять столетий болгарин был овечкой, пусть теперь будет зверем. Люди уважают козла больше, чем овцу, собаку – больше, чем козла, кровожадного тигра – больше, чем волка и медведя, а сокола, что питается падалыо – больше, чем курицу, из которой приготовляют изысканные кушанья. Почему? Потому что видят в них олицетворение силы, а сила – это и право и свобода… Как бы ни изощрялись философы, природа остается такой, как она есть. Христос сказал: «Если тебя ударят по правой щеке, подставь левую». Это божественное изречение, и я преклоняюсь перед ним. Но мне больше нравится Моисей, который говорил:

«Око за око, зуб за зуб!» Это естественно, и этому завету я следую. Жестокий, по священный принцип, и его мы должны положить в основу пашей борьбы с тиранами… Быть милостивым к немилостивым так же подло, как ожидать милости от них…»

 

 

Поглощенный этими волнующими мыслями, такими же страстными и беспощадными, как то, что он сейчас наблюдал, и противоречащими его гуманной натуре, Огнянов стоял над трупом и, словно в каком‑то забытьи, смотрел, как снег постепенно засыпает лужи крови, изрубленное тело и окровавленные лохмотья.

И вдруг он заметил в этом кровавом месиве монисто из мелких золотых монет. Огнянов указал на него Спиридончо.

– Подними, отдашь какому‑нибудь бедняку, чтобы он купил себе чего‑нибудь вкусного к рождеству.

Спиридончо поднял монисто концом шомпола.

– Проклятый, какого болгарина он обобрал?.. Смотри, смотри, да это же Донкино монисто!.. Оно и есть! – воскликнул пораженный и растерявшийся Спиридончо.

Он был женихом Донки.

– Очевидно, девушка выкупила отца, – сказал Огнянов.

– Но от мониста осталась только половина… другую, наверное, отрезали, и она в этой падали.

И Спиридончо с отвращением принялся искать шомполом другую половину мониста, но не нашел ее. Она была у второго турка, с которым одноглазый по‑братски разделил и добычу и кару.

Боримечка уже прикончил того топором.

Трупы оттащили в кусты… Тем временем конь Цанко галопом возвращался в деревню, а другой, почуяв близость волков, перешел вброд Стрему и, задрав хвост, помчался куда‑то но полю.

– Око за око, зуб за зуб! – шепотом повторял Огнянов, сам того не замечая.

Не успел отряд отойти прочь, как волки подошли к кустарнику. Природа и звери объединились, чтобы скрыть следы праведного возмездия.

Снег все шел.

Стало совсем светло. Кругом была настоящая пустыня. Ни души не было видно ни в поле, устланном белым покрывалом, ни на дороге. Ранний час и глубокий снег удерживали людей в постели. Итак, убийство турок было совершено без единого свидетеля. Но друзья не хотели привлекать к себе внимание и на обратном пути, а на дороге, которой они шли сюда, наверное, уже появились путники; к тому же недалеко от нее стояли мельницы. Обсудив положение, отрядрешилподняться по северному склону Богдана, поросшему кустарником и густым буковым лесом, с тем чтобы, спустившись, войти в деревню с другой стороны. Это был трудный путь, но зато здесь не приходилось бояться встреч с людьми и можно было скрыться в чаще. Данаила отправили в деревню прямой дорогой.

 

XXXIV. Метель

 

Крутой тропинкой они пошли дальше по лесистому склону, который привел их к долине Белештицы. Боримечка, хорошо знавший эти места, шел впереди с ружьем на плече. Идти становилось все трудней и трудней, так как горная тропа была вся заметена снегом. Не прошло и получаса, как путники, эти закаленные парии, стали обливаться потом, точно поднимались они уже несколько часов. Наконец они добрались до одной вершины. Снег перестал идти; вскоре из‑за белесоватой пелены, покрывшей небо, вышло солнце, и бледные его лучи озарили горы и долины. Белизна снежного покрывала стала ослепительной. Оно сверкало на солнце миллиардами трепещущих искр, как осыпанная алмазами сорочка багдадской султанши. В проснувшейся уже долине над деревнями поднимались дымки; кое‑где появились люди, которые, видно, с трудом протаптывали путь на засыпанных снегом дорогах и тропинках. Отчетливо видна была деревня Алтыново, раскинувшаяся на отроге хребта. И в ней тоже были признаки жизни: какое‑то темное пятно двигалось к окраине деревни, где было кладбище. Все догадались, что хоронят деда Стойко; услышали и звон клепала[80].

Но горный хребет и его неприступные вершины покоились в царственном, непробудном сне под своим девственным покрывалом. На западе величественная Рибарица поднимала к небу свой гигантский округлый купол, окруженный более низкими вершинами. Темя ее было закрыто быстро бегущими кучевыми облаками, напоминавшими клубы дыма. На севере тянулась прямая цепь Стара‑плаиины, сияющая белизной под солнцем. Обычно она казалась мрачной, но сейчас красота ее радовала глаз путника. Только не прикрытые снегом темные утесы – ложе низвергавшихся водопадов – придавали ей суровый вид. Ровный кряж стеной тянулся до самой Амбарицы, где начиналась гряда балканских великанов…

Товарищи двигались вперед, время от времени останавливаясь, чтобы полюбоваться зимним очарованием гор, но полюбоваться молча. Горе Петра, отмщение – все это омрачало их. Изредка они перекидывались несколькими словами о дороге, которая шла то вверх, то вниз. Иногда кто‑нибудь проваливался в сугроб, и его вытаскивали с большим трудом. Тогда богатырская сила Боримечки оказывалась как нельзя более кстати. Привалы делали довольно часто, так как все валились с ног от усталости: людей мучил голод, а тут еще с севера подул холодный ветер, который обжигал лица и леденил уши и руки. А лес делался все гуще и неприветливее. В одном месте пришлось остановиться – тропинка исчезла бесследно. Впереди был непроходимый буковый лес, заваленный глубокими снежными сугробами, а вьюга разыгралась не на шутку.

Все растерянно переглянулись.

– Может быть, повернуть назад в долину и пойти в деревню прямой дорогой? – предложил Спиридончо.

– Нет, – возразил Остен, – лучше пойдем обходным путем; возвращаться не будем.

Остальные поддержали его.

После краткого совещания решили пройти несколько шагов в обратном направлении и, свернув направо, как‑нибудь пробиться сквозь буковые заросли, чтобы выйти на поляну, расположенную на самом гребне хребта, а оттуда уже спуститься в долину с другой стороны.

– Там, в зимовье Дико, можно будет отогреться и перекусить, – сказал Остен. – А то, чего доброго, и ружья в руках не удержим.

– Я согласен с Остеном, – проговорил Огнянов, горбясь под напором ветра, – давайте зайдем к Дико. Во‑первых, подкрепимся, во‑вторых, может быть, узнаем, что делается в Алтынове. Не следует спускаться туда вслепую.

Огнянов мог бы упомянуть и о третьей причине: от утомления и холода у него сильно разболелась больная нога.

– И то правда, – согласился Спиридончо, – конь Цанко теперь уже вернулся в деревню, и там наверняка поднялась суматоха.

– Ну, об этом не беспокойся, – сказал Остен. – Пока он успеет добежать до дому, волки не оставят и костей от полицейских… Если турки отправятся на поиски, они найдут только лохмотья. А дед‑мороз уже засыпал снегом кровавые следы. На коня Цанко не попало ни капли крови, это я знаю наверное.

Наконец путники вышли на поляну и стали совещаться, в каком направлении идти.

Иван Боримечка внимательно смотрел на небо. Товарищи ждали, что он скажет.

– Давайте‑ка поскорей добираться до зимовья, что‑то Рибарица мне не нравится… будь оно неладно! – проговорил он озабоченно.

Они повернули на северо‑восток, и снова начался подъем. Выл яростный ветер, он раздувал полы одежды, забирался за ворот, в рукава, проникая до самого тела. Метель разыгрывалась пуще прежнего… Огнянов постепенно стал отставать. Силы покидали его, в ушах звенело, дружилась голова, он чувствовал, что не может больше идти, и все‑таки не кричал товарищам, чтоб его подождали; впрочем, они все равно не смогли бы его услышать, – ветер заглушил бы его голос. Одаренный, необычайно сильной волей, он полагался только на нее, надеясь, что она его спасет, даже если мускулы откажутся повиноваться. Но человек, как он ни силен духом, вынужден подчиняться законам природы. Никакие усилия воли, никакая мощь духа не могут бесконечно напрягать мускулы. Правда, душа способна понукать тело к действию; однако она может лишь пробуждать и прилагать силу, но не создавать ее…

Ветер завывал в ущельях, ледяное дыхание бури сковывало руки и ноги, кровь застывала в жилах. Воздух казался каким‑то ледяным разбушевавшимся морем; солнечные лучи теперь уже не грели, а колючими шинами вонзались в тело. Но вот солнце спряталось за завесой метели, и, гонимый ветром, снег вихрем закрутился вокруг путников. Ветер, лучше сказать – яростный ураган, вмиг развеял сугробы, и снежная пыль поднялась к небу столбом. Солнце совсем скрылось, все вокруг потемнело; небо и земля слились и превратились в беснующийся снежный хаос. А буран шумел, выл и стонал, и казалось, будто мир проваливается в преисподнюю.

Это длилось лишь минуты две. Снежная буря перекинулась на соседнюю вершину, окутав ее непроницаемой мглой. На сером небе снова появилось солнце и осветило все вокруг бледным, холодным светом.

При первых порывах ветра отряд укрылся под отвесной каменной стеной, и она кое‑как защитила его. Он спасся чудом; если бы не эта стена, он оказался бы погребенным под снегом. Путники один за другим с трудом поднимались на ноги, как после сна, подобного смерти. Они совершенно окоченели и не чувствовали ни рук, ни ног. Мороз навеял на них сонливость. Это было самое опасное. Первым очнулся Боримечка.

– Вставайте же! – закричал он. – Давайте подниматься, а то замерзнем!

Понемногу товарищи пришли в себя, взяли ружья под мышку и побрели дальше. Но вдруг Боримечка остановился.

– А учитель где?

Все оглянулись в испуге. Огнянова нигде не было видно.

– Его унесло бурей!

– Снегом засыпало!

Друзья кинулись искать Огнянова. Рядом зияла пропасть, и это приводило их в ужас. Они не смели заглянуть в нее.

– Вот он! – крикнул Остен.

На самом краю пропасти из снега торчали ноги, обутые в царвули. Огнянова вытащили. Он был без чувств, лицо его посинело, руки и ноги одеревенели.

– Будь оно неладно! – горестно пробормотал Боримечка.

– Растирайте его, братцы! – крикнул Остен и первый принялся тереть снегом лицо, руки и грудь Огнянова. – Он еще теплый – авось удастся его спасти.

Возвращая к жизни умирающего товарища, все позабыли о себе. Усиленное растирание скоро привело Огнянова в чувство, да и на всех подействовало благотворно. Кровь быстрее побежала по жилам.

– Скорее в зимовье! – скомандовал Остен.

Взяв Огнянова за руки и за ноги, трое товарищей понесли его по заваленному снегом склону Богдана. И тут пригодились крепкие мускулы Боримечки. Ценой нечеловеческих усилий отряд наконец добрался до зимовья.

 

XXXV. В зимовье

 

Зимовье Дико стояло на ровной площадке в низине; высокие горы защищали его от ветров. В просторном дворе, на северной его стороне, под широким низким навесом лежали кучи веток и сено – зимний корм для овец и коз. В избушке жили пастухи, которые стерегли стада на зимнем пастбище. Сейчас из нее шел веселый дымок. На путников бросилась овчарка, но, узнав Ивана Остена, стала ласкаться к нему. Огнянова внесли в теплую избу и снова принялись растирать изо всей силы. Товарищам помогал мальчик‑подпасок, оставшийся здесь за сторожа; он снял с Огнянова царвули и снегом растирал ему ноги. Наконец стало ясно, что ни Огнянов, ни его спутники не обморожены; все перекрестились и возблагодарили провидение. Мальчик подбросил дров в огонь. Друзья уселись перед очагом, стараясь держать руки и ноги подальше от пламени. Собака, верная своим привычкам, села у входа, чтобы охранять людей.

– Обрейко, а где дядя Калчо? – спросил Остен. Калчо, брат Дико, сторожил зимовье.

– Вчера ушел вниз, в деревню; вот‑вот прийти должен.

– Дай нам, сынок, поесть. Что у тебя в торбе?

Мальчик вытащил все свои припасы: несколько черствых ломтей ржаного хлеба, лук, соль и сушеную зелень.

– А нет ли водочки, Обрейко?

– Нет.

– Вот досада! Учителю не мешало бы подкрепиться водочкой, – сказал Остен, глядя на Огнянова, который ломал себе руки и чуть не корчился от боли, – он бы тогда пришел в себя.

– Ничего, учитель, жив твой бог… Ну, видел нашу Стара‑планину?.. Хороша разбойница?

– Слава богу, что хоть вы от нее не пострадали, – сказал Огнянов.

– Старых знакомых она не трогает.

– Если хочешь знать, – заметил Остен, – это сама Стара‑планина послала нам метель… Боримечка правду сказал.

– Боримечка тоже не лыком шит! – гаркнул в подтверждение этих слов сам Боримечка.

Собака залаяла на него. Громоподобный голос парня обеспокоил ее. Огнянов с любопытством смотрел на Ивана. Невольно напрашивалась мысль, что прозвище «Боримечка» подходит к нему как нельзя лучше[81]. Трудно было придумать более подходящее имя для этого большеголового, неотесанного, полудикого великана, который, казалось, был вскормлен не женщиной, а медведицей. Огнянов смотрел на эту непомерно высокую фигуру, на это сухопарое, костлявое, но сильное тело, на эту удлиненную косматую голову со скуластым лицом, узким лбом, маленькими, дико поблескивающими глазками, огромным носом, широкими ноздрями и большим ртом, в который можно было запихнуть зайца (Боримечка ел и сырое мясо); смотрел на эти длинные, волосатые, жилистые руки Геркулеса, способные разорвать на куски льва. Пожалуй, думал Огнянов, этому парню больше пристало охотиться на диких зверей, с которыми у него было что‑то общее, чем пасти коз – занятие совершенно идиллическое. При этом как бы для контраста лицо Боримечки светилось самым бесхитростным простодушием и незлобивостью. Кто бы мог подумать, что этот толстокожий, грубый, на первый взгляд почти первобытный человек способен к привязанности, что ему не чужды тончайшие человеческие переживания… А это было именно так. Само его появление в отряде в столь важный для него день, – хоть и комическое появление, – свидетельствовало о том, что сердце у него доброе и мужественное. Этот парень был способен на самопожертвование. Под влиянием этих мыслей лицо Боримечки стало казаться Огнянову привлекательней и даже умней, чем раньше.

– Иван, кто тебе придумал такое страшное имя?

– Как, учитель, ты разве не знаешь? – отозвался Остен. – Иван боролся с медведем.

– В самом деле?

– Он знаменитый охотник… и медведя он убил.

– Боримечка, расскажи сам, как вы с медведем скатились со скалы, – сказал Остен.

– Неужели ты один на один боролся с медведем? – спросил удивленный Бойчо.

Боримечка вместо ответа потянулся рукой к своей шее. Огнянов увидел шрам от глубокой раны, теперь уже зарубцевавшейся; потом Боримечка засучил рукав и, обнажив до локтя волосатую руку, показал другую зажившую рану. Можно было подумать, что она нанесена железным крюком. Огнянов с ужасом смотрел на эти знаки.

– Боримечка, расскажи о своей встрече с медведем, – попросил он. – Оказывается, ты настоящий юнак!

Боримечка торжествующе и гордо окинул всех глазами, заблестевшими от воспоминаний, и приготовился рассказывать.

– Будь оно неладно! – начал он со своей любимой фразы. Но тут собака неожиданно залаяла и выскочила из хижины.

– Почему лает Мурджо? Потому что Боримечка заговорил, – пошутил Остен.

– Дядя Калчо! – крикнул подпасок.

Вошел Калчо с посохом в руке, с торбой, перекинутой через плечо.

– Как? У меня гости? Добро пожаловать, молодцы! – проговорил он приветливо, положив свою ношу на пол.

– Освободите место у огня для дяди Калчо, пусть погреется, – сказал кто‑то.

– Ну и холод! Волки и те замерзают! Где вас застала буря? – спросил Калчо.

– Тут, внизу, – ответил Спиридончо.

– Да разве в такое время охотятся? Небось вам не впервые ходить в горы, или не знаете их повадок?

– И не говори, дядя Калчо, соблазнила нас хорошая дичь… Водочки не принес? – спросил Остен.

– Водочки? Принес.Принесикое‑чтополучше. Фляжка обошла весь круг.

– Что для нас сейчас лучше водки?

– Новость.

Все насторожились.

– Нынче утром волки собрали двух клисурских полицейских.

– Не может быть! – лукаво воскликнул Боримечка. Собака опять залаяла на него.

– Сожрали и волоса не оставили. Целая ватага турок отправилась их искать и нашла у Сарданова холма, – только лохмотья да кости их. Как я слышал, хаджи Юмер‑ага сказал, что волки погнались за полицейскими, когда те вели коней в поводу, и будто полицейские пустились бежать в одну сторону, а кони в другую… Одна лошадь пропала… Волки, должно быть, почуяли, что мясо эфенди вкуснее конины, вот и набросились на них. Выпьем, ребята, за то, чтобы всем этим извергам так околеть. Они собачке отродье, так пускай их собаки сожрут.

Калчо опять поднял флягу. И тут только он заметил Огнянова, которого не встречал раньше.

– А этот откуда? – спросил он, подавая флягу Огнянову.

– Из Кара‑Саралие; мы повстречались с ним в горах… И он на того же зверя ходил, – ответил Спиридончо.

– Это юнак, каких мало… будь здоров, учитель! – заревел Боримечка.

Собака опять зарычала.

Калчо с улыбкой обернулся к Боримечке.

– Ну, медведь, а ты что натворил?

– Никому ничего плохого не сделал, Калчо!

– Хорош женишок, украл девушку, голову ей вскружил… Ну, совет да любовь! А где же твоя дичь? Чем будешь угощать гостей на свадьбе?

– Оставил ее там, внизу, дядя Калчо, – прогремел Боримечка.

На этотразпес Мурджо рассердился всерьез.

– Ну, Иван, расскажи, как ты боролся с медведем, – снова попросил кто‑то.

– С медведем? – опять вмешался Калчо, бросив лукавыйвзглядна Боримечку. – Пустьлучшерасскажет нам, как боролся со Стайкой.

Все рассмеялись. Иван Остен хотел еще раз убедиться в том, что турки ни о чем не догадываются, и потому снова завел разговор о происшествии.

– Значит, вот как получилось? Волки сожрали полицейских. А турки не говорили, что, может быть, это болгары их убили?

– Ну, что ты! Вся деревня знает! Дед Стойко, царство ему небесное… – начал отвечать Калчо, толком не поняв вопроса.

– Это мы слышали, но я спрашиваю: может, турки подозревают, что полицейских убили болгары?

Калчо недоумевающе посмотрел на Остена.

– Кто же может так подумать? Когда это было, чтобы болгарин из нашей деревни убил полицейского? Я же вам сказал, что это доброе дело сделали волки, а турки собираются завтра устроить на них облаву и угнать их подальше… Мне это на руку. А то в нынешнюю зиму из‑за волков в поле нельзя выйти. Пейте, молодцы! Желаю всем нам встретить святое рождество во здравии и веселии! А вам желаю поступить, как Боримечка, но только не постом… Выпей, друг!

Калчо дал Огнянову водки, и благотворная жидкость вернула Огнянову силы. Он поднял флягу и, взволнованный, проговорил:

– Помянем, братья, деда Стойко, мученика, жертву злодеев‑турок. Упокой, господи, его праведную душу, а нам даруй мужественное сердце и сильную десницу, чтобы бороться с басурманами и за одного убить сотню… Прости, господи, деда Стойко.

– Прости его, господи! – повторили товарищи Огнянова.

– Прости, господи! – проговорил Калчо, сняв шапку, и. обернувшись к Огнянову. сказал дружеским тоном: – Хорошо ты говорил, друг, из твоих бы уст да в божьи уши! Ну что ж, потерпим до поры до времени, а там будет дело… Как тебя звать‑то? Давай познакомимся. Меня зовут Калчо Богданов Букче.

И Калчо снова подал флягу Огнянову. Огнянов назвал себя вымышленным именем и выпил за новое знакомство.

Все поели, но немного, – надо было беречь скудные припасы Калчо Букче, – потом простились с ним. Пастух пошел провожать гостей. По дороге он опять обратился к Огнянову:

– Друг, прости, забыл твое имя, будешь опять в наших краях, заходи ко мне, поболтаем… Хорошо ты говоришь… Ну, час добрый!

Горячая речь Огнянова глубоко взволновала бедного пастуха. Кое‑что в ней было ему уже знакомо, но «друг» говорил и о борьбе, а это было для пастуха чем‑то совершенно новым, и в его душе зазвучала струна, дотоле молчавшая. Мы увидим позже, какое влияние оказала на него эта встреча…

Отряд вскоре скрылся вдали и вошел в деревню, когда уже темнело.

Огнянов решил переночевать на постоялом дворе дяди Дочко, но только он вошел в комнату, вслед за ним по лестнице поднялись пятнадцать башибузуков с ружьями; их вел полицейский, которого Бойчо видел накануне в кофейне турецкого селения.

И не было здесь Колчо, чтобы предупредить его!

 

 

Часть вторая

 

I. Бяла‑Черква

 

События, разыгравшиеся в андреев день, всколыхнули до основания мирную жизнь Бяла‑Черквы. Все от мала до велика были потрясены, узнав, кем оказался Бойчо, а когда выкопали трупы двух турок, весь городок пришел в ужас. И не мудрено, случай был действительно страшный. Пробудилась не только подозрительность властей – местное турецкое население тоже жаждало мести. Готовясь к повальной резне, оно временно удовлетворялось отдельными кровавыми злодеяниями. На полях и дорогах все чаще находили трупы болгар, и сообщение между городами и селами становилось все более и более опасным. Жителей Бяла‑Черквы беспрестанно тревожили слухи о том, что на рождество будет резня. Паника возрастала, особенно среди женщин. Все насторожились. Патриотические речи умолкли, воодушевления как не бывало. В самый андреев день полиция арестовала Соколова, как ближайшего друга Бойчо, и мельника, деда Стояна, как соучастника убийства; разыскивали и дьякона Викентия, но он скрылся. Община, со своей стороны, наперекор мнению попечителей, поспешила выгнать из школы Раду, как возлюбленную крамольника, а Михалаки Алафранга предложил временно закрыть мужское училище, чтобы его «пр