XXIII. В ловушку попался другой

 

Надо было миновать несколько ворот, чтобы дойти до дома Милки Тодоркиной. В тесном дворике стоял гул голосов; люди толпились у крыльца. Шум нарастал. Любопытные соседи запрудили весь двор, кое‑где светилось два‑три фонаря. Многие пытались увидеть в окно запертых любовников. Милкин отец кричал, мать причитала и, как вспугнутая наседка, носилась с места на место. Вскоре пришел и отец Рачко, протиснулся сквозь толпу и принялся было выбивать дверь, чтобы выручить сына… Но несколько сильных рук оттянули его назад.

– Это что за порядки! – орал он, пытаясь снова навалиться на дверь.

– Дядюшка Лило, успокойся! – крикнул ему один из соседей. – Видишь, как дело обернулось?

– Сыночек! – взвизгивала Лиловица. – Не отдам я своего сына такой дряни и мерзавке!.. – И, как коршун, бросалась на тех, кто ей противоречил.

– Грех тебе, Лиловица! «Дрянь и мерзавка»! А что делает у нее твой Рачко? Давайте‑ка лучше поступим по обычаю.

– Что вы с ним хотите сделать? Уж не повесить ли? За что? Или он убил кого?

И Лиловица, растрепанная и обезумевшая, снова кинулась к двери.

– Обвенчаем их как полагается!

– Не хочу я этой ведьмы в снохи!

– А сын твой хочет, его и обвенчаем…

Мать Рачко в отчаянии не знала, что делать. Она чувствовала, что этот всеобщий приговор сильнее ее. И она начала причитать:

– Погубили мое дитя! Смерть моя пришла!.. Чума ее возьми – эту бешеную суку, что приворожила моего сына!

Толпа все увеличивалась, нарастал и шум. Среди общего гула можно было разобрать только отдельные выкрики, но все люди требовали одного:

– Венчать, венчать! И все образуется в три дня, – кричал один сосед.

– «Свяжи попа, и приход смирится», – отзывался другой.

– Что искал, то и нашел, – говорил третий.

– Постойте, надо узнать толком: может, она его нарочно заманила?

– Парень сам хотел на ней жениться.

– Раз так, чего ж они канителятся?

– Ждут, чтобы пришел человек из конака, тогда и откроют.

– Идет! Онбаши пришел! – закричали вдруг несколько человек.

Шериф‑ага в сопровождении двух полицейских протиснулся сквозь толпу.

– Обвенчать их сейчас же! – крикнул кто‑то.

– Нет, сначала в баню отвести под барабанный бой, чтоб всю грязь долой, – отозвался Ганчо Паук.

– Плевое дело, ребята: худо ли, хорошо ли, – обвенчаем их тут, на месте, да пусть нас вином угостят, – сказал Нистор Летун.

– А попа позвали? – спрашивал всех Генчо Стоянов.

– Здесь я! – отозвался поп Ставри и вместе со своими гостями пробился вперед. – Не беспокойтесь, ваш батюшка знает христианский закон… Ганчо, ступай принеси мне епитрахиль и требник.

Тут дверь открыли.

– Выходите! – крикнул онбаши.

Раздались голоса: «Милка, Рачко! Выходите!» Все столпились возле онбаши. Многие вставали на цыпочки, стремясь посмотреть на парня и девушку, точно никогда их не видели. Фонари поднялись над толпой и ярко осветили открытую, дверь. Первой на пороге появилась Милка. Она не подымала глаз и так растерялась, что даже не могла ответить матери, невнятно говорившей ей что‑то. Только раз она подняла глаза и посмотрела вокруг испуганно и удивленно. Сейчас Милка была еще красивее, чем всегда, и быстро привлекла на свою сторону симпатии разгневанных соседей. Молодость и красота обезоружили озлобленную толпу. На многих лицах можно было прочесть, что девушку уже простили.

– Молодка выйдет, каких мало! – заметил один сосед.

– Ну уж ладно, чему быть, того не миновать… Совет им да любовь! – сказал Нистор.

Поп Ставри стоял впереди со своими гостями. Некоторые из них никогда не видели Рачко.

– Рачко, выходи и ты! – крикнул старик, подойдя к двери и заглянув в темную комнату.

– Не стыдись, родной, выходи, – говорил другой, – мы все вам простим, и батюшка благословит вас на веки веков.

Кандов повернулся к своим друзьям.

– Трудное положение, – сказал он тихо. – В такие минуты человек стареет на десять лет.

– Своеобразный народный обычай, – проговорил Недкович, – в позапрошлое воскресенье здесь таким же образом обвенчали другую пару.

– Этот обычай немного смахивает на насилие, – заметил Огнянов.

Парень все не выходил.

– Почему же он не выходит? – спросил поп Ставри Милку. – Ведь он там, внутри?

Она утвердительно кивнула головой и удивленно посмотрела на дверь.

Онбаши потерял терпение. «Выходи же!» – закричал он. Другие тоже звали Рачко. Толпа напирала на дверь. Всех охватило любопытство не менее острое, чем в театре, когда зрители ждут поднятия занавеса. Но тут занавес был уже поднят – ждали только героя. Однако он не появлялся.

Наконец онбаши решил войти в дом, а вслед за ним туда хлынула и толпа. В углу комнаты неподвижно стоял человек. Но это был не Рачко, медников сын.

Это был Стефчов.

Все замерли на месте. Онбаши отпрянул назад. Он не верил своим глазам. Не верили своим глазам и другие. Поп Ставри выпустил из рук епитрахиль; его друзья изумленно переглядывались. Соколов торжествующе смотрел на своего врага; злорадная улыбка оживила его лицо. Он упивался жгучим позором соперника. Стефчов, пристыженный, растерянный, раздавленный устремленными на него взглядами, был сам на себя не похож и в испуге озирался по сторонам. «Стефчов! Стефчов! Стефчов!»– шепотом разнеслось по толпе. Стефчов еще раз оглянулся, словно ища, куда бы ему спрятаться. В пору было хоть сквозь землю провалиться…

Как он здесь очутился? По воле рока.

В тот вечер, расставшись с Михалаки, Стефчов пошел в конак. Но, дойдя до дверей, остановился в нерешительности. Темна и жестока была душа Стефчова, но сейчас в ней вдруг пробудились и взбунтовались чувства, свойственные каждому болгарину. Он испугался того, что хотел сделать, и решил отложить выполнение своего плана до следующего утра, чтобы набраться смелости. Пройдя мимо конака, он отправился к одному своему родственнику, жившему на окраине, но не застал его дома и пошел обратно. В это‑то время Кириак и наткнулся в темноте на доктора и Огнянова; он узнал их и в безумном страхе пустился наутек: ведь на воре шапка горит. Пробегая мимо Милкиных ворот, он бессознательно толкнул калитку, чтобы найти убежище во дворе, и спрятался в густом бурьяне. Там он просидел довольно долго, но на улице все было спокойно. Какая‑то женщина прошла через двор и поднялась на крыльцо. Стефчов по походке узнал Милку… Надо сказать, что когда‑то он первый соблазнил ее и через некоторое время бросил. Так, от падения к падению, она и покатилась вниз, неудержимо влекомая в пропасть. В этот день, накануне своего сватовства, Стефчов с тревогой вспомнил, что у Милки хранятся его письма, и подумал, что, узнав о ею предстоящей женитьбе, она, чего доброго, воспользуется ими и ему напакостит. Его врагам нетрудно было бы натравить на него обиженную девушку. И он решил теперь же выманить у нее эти компрометирующие письма. Крадучись, он приблизился к двери и вошел в комнату своей бывшей любовницы.

Между тем Милкин отец – точнее, не отец, а отчим – наблюдал за всеми движениями человека, вошедшего во двор, так как в этот вечер подкарауливал Рачко, чтобы поступить с ним по совету соседей. В темноте он принял Стефчова за медникова сына и запер его в Милкиной комнате. Потом побежал сзывать своих ближайших соседей, а за ними во двор сошлись жители со всего околотка.

Онбаши тотчас же нашелся.

– Расходитесь, господа, я допрошу его милость в конаке! – сурово крикнул он толпе, а Стефчова схватил за руку.

– Зачем в конаке? Тут все и закончим! – крикнул кто‑то из задних рядов, еще не зная, что вместо Рачко поймали Стефчова.

– Да это же Стефчов, – объяснили ему соседи.

– Стефчов?! Как так? Шум нарастал.

– Ну и что ж такого, что он чорбаджийский сын? – крикнул кто‑то. – Хотели женить Рачко, а теперь женим Стефчова. Что он – из другого теста, что ли?

– Венчать так венчать! – вторил ему сосед.

– Нет, эта девчонка ему не пара, – раздался голос в защиту Стефчова.

– А что он делал у нее ночью? Значит, чорбаджии вольны надругаться над девичьей честью, а законы писаны только для бедняков?

Послышалось еще несколько голосов, благоприятных для Стефчова.

– В баню, в баню! – твердил. Ганчо Паук. Огнянов обратился к онбаши:

– Слушай, Шериф‑ага, уведи поскорей его милость, собралась толпа… смотрят… Нехорошо.

Позабыв о том, что Стефчов его враг, он видел перед собой только жертву, раздавленную позором. Вынести это зрелище человеческого унижения он не мог.

Онбаши подозрительно посмотрел на Огнянова.

– Брось, – дернул друга за рукав мстительный Соколов. – Тебе‑то что за дело? Пусть краснеет!

Стефчов только сейчас заметил своих преследователей и, увидев, что они усмехаются, решил, что это они виновники его позора. Адская злоба закипела в его душе, и взгляд, брошенный им на Огнянова и Соколова, мог бы их напугать, если бы только они его заметили…

Онбаши вывел Стефчова из дома.

– Расходитесь!.. – крикнул он. – Это вас не касается… Вы искали здесь Рачко… Иди, Стефчов!

Толпа расступилась.

– Как все это произошло? – тихо и участливо спросил Стефчова онбаши.

– Меня предали Огнянов и Соколов, – прошептал тот. Толпа пошла за ними следом.

– Выдайте его нам, эфенди! Девушку опозорили. Что ей теперь делать? Только и остается, что помереть! – кричал Иван Селямсыз, который только что пришел.

Толпа громко роптала, но этим и ограничивался ее протест.

– Что же вы молчите? Ратуйте, люди добрые! – кричал Селямсыз громовым голосом. – Или чорбаджийский сынок Стефчов вам рты на замок замкнул?

Селямсыз с давних пор ненавидел Стефчова. Но, сколько он ни взывал к толпе, никто не откликнулся.

Кое‑кто еще толкался у крыльца. Там брызгали водой на Милку, упавшую в обморок.

Несчастная девушка не вынесла всех этих волнений, и что‑то сломилось в ней – навсегда.

Люди расходились недовольные.

 

XXIV. Два провидения

 

Было утро праздничного дня. Игумен Натанаил стоял у аналоя в боковом приделе монастырской церкви, заканчивая пение тропаря. Кто‑то дернул его за рукав.

Игумен оглянулся. Перед ним стоял Мунчо.

– Чего тебе надо, Мунчо? – спросил игумен, строго посмотрев на него. – Иди себе, иди, – приказал он дурачку и снова принялся за тропарь.

Но Мунчо крепко сжал его руку у локтя и не отпускал. Рассерженный игумен опять обернулся и только тогда заметил, что Мунчо очень возбужден, дрожит всем телом и тяжело дышит, а в его лихорадочно блестящих глазах застыл ужас.

– Что случилось, Мунчо? – спросил игумен строго. Мунчо пуще прежнего выпучил глаза, затряс головой и с величайшим напряжением проговорил:

– Рус‑си‑ан… у у мелли‑н‑ницы… Турр‑ки! – И, не выдавив из себя больше ни слова, стал показывать руками, как копают землю.

Игумен пристально посмотрел на него, и вдруг его осенила страшная догадка. Мунчо, должно быть, знает, кого закопали у мельницы, а так как он упомянул и «Руссиана», значит, он, возможно, открыл всю тайну. Но каким образом? Неизвестно… Ясно одно: тайну уже узнали власти!

– Пропал Бойчо! – прошептал Натанаил в отчаянии, позабыв про все тропари на свете и не видя отца Гедеона, который стоял у аналоя напротив, отчаянно махал рукой и подмигивал, стараясь напомнить игумену, что теперь снова настала его очередь петь. Натанаил бросил взгляд на алтарь, где дьякон Викентий служил литургию, и, оставив отца Гедеона одного управляться с тропарями, вышел из церкви. Спустя минуту он вбежал в конюшню, и не прошло другой, как он уже стрелой мчался в город.

Утро было морозное, началась метель. Ночью выпал снег, трава и деревья побелели. Игумен немилосердно пришпоривал своего вороного коня. Тот летел галопом, и из его ноздрей вырывались клубы пара. Натанаил знал, что слух, который он сам же распустил, чтобы объяснить исчезновение охотников, упал на благоприятную почву, и все подозрения рассеялись. Кто же мог теперь вновь возбудить бдительность бездеятельного начальника полиции? Ясно, что кто‑то предал Огнянова. Но кто именно? Трудно сказать. Только не Мунчо, даже если он и в самом деле знает все. Игумену было известно, как юродивый обожает Огнянова. Но, может быть, Мунчо нечаянно выдал его? Так или иначе, совершено предательство, и оно повлечет за собой тяжкие последствия для Огнянова.

Обычно игумен добирался до города за четверть часа, но на этот раз доскакал в четыре минуты. Конь был весь в мыле. Игумен оставил его у брата и пешком направился к дому, где жил Огнянов.

– Бойчо здесь? – спросил он тревожно.

– Вышел, – ответил хозяин, видимо чем‑то рассерженный. – Только что перед вами приходила полиция и весь дом перевернула, искала его. Чего им от него надо, проклятым? Можно подумать, он человека убил!

– Куда он пошел?

– Не знаю. «Плохо, но еще есть надежда», – сказал себе игумен и бегом направился к доктору Соколову. Он знал, что Огнянов не очень набожен, и даже не подумал искать его в церкви. Натанаил заглянул и в кофейню Ганко, мимо которой проходил, но Огнянова там не было. «Если Бойчо еще не в тюрьме, я узнаю от Соколова, где он», – подумал Натанаил, вбегая во двор к доктору.

– Есть дома кто‑нибудь, бабка? – спросил он хозяйку.

– Нет никого, ваше преподобие, – ответила старуха, бросив метлу, чтобы отвесить поклон духовному лицу и приложиться к его руке.

– Где доктор? – в сердцах крикнул Натанаил.

– Не знаю, отче духовник, – ответила женщина, запинаясь и смущенно глядя в землю.

– Беда! – вздохнул игумен и направился к воротам. Старуха засеменила вдогонку.

– Подожди, подожди, отче духовник!

– Что такое? – спросил игумен нетерпеливо. Она сделала таинственное лицо и сказала тихо:

– Здесь он, только прячется, – давеча его искали проклятые турки… прости, отче!

– Не от меня же он прячется, что ж ты мне сразу‑то не сказала? – пробормотал игумен и, перебежав двор, постучался.

Доктор тотчас открыл ему дверь.

– Где Бойчо? – спросил игумен.

– У Рады. А что случилось?

Чувствуя, что надвигается беда, Соколов побледнел.

– Сейчас копают у мельницы… Предали…

– Не может быть! Пропал Огнянов! – в отчаяниикрикнулСоколов. – Надо его предупредить скорей.

– За ним уже приходили домой, да не нашли, – продолжал взволнованный игумен. – Я скакал сюда во весь дух, чтобы не опоздать… Боже мой, что с ним будет? Сохрани его господь!

Соколов распахнул дверь.

– Куда ты? – спросил удивленный игумен.

– Побегу к Бойчо… Надо его спасать, пока не поздно, –ответилдоктор.

Игумен бросил на него еще более удивленный взгляд.

– Но ведь тебя тоже ищут! Лучше я пойду… Доктор махнул рукой.

– Нельзя, – сказал он. – Если ты в такое времяпридешьк Раде, все это заметят, будет скандал…

– Но ты же попадешь им прямо в лапы!

– Пускай; я должен предупредить его во что бы то ни стало… Бойчо в опасности. Я проберусь туда переулками…

Игумен со слезами на глазах благословил Соколова, и тот умчался.

Доктор знал, что утром Огнянов собирался пойти в женскую школу, где в этот день не было занятий и где он назначил свидание человеку, привезшему письмо от П‑ского комитета. Вскоре Соколов добежал до церковного двора, никем из полиции не замеченный, и поднялся по лестнице в женскую школу, где жила Рада. В ее комнату он ворвался как ураган. Неожиданное появление Соколова, да еще такое бесцеремонное, поразило девушку.

– Бойчо приходил сюда? – спросил Соколов, еле переводя дух и даже не поздоровавшись с Радой.

– Только что ушел, – ответила Рада. – Почему ты такой бледный?

– Куда он пошел?

– В церковь… А что случилось?

– В церковь? – вскрикнул Соколов и, ничего не объясняя, бросился к двери, но, пораженный, отпрянул назад. Он увидел, что онбаши ставит стражу у всех выходов из церкви.

– Что с тобой, доктор? – крикнула бедная учительница, предчувствуя недоброе.

Соколов подвел ее к окну и показал ей на полицейских.

– Видишь? Это караулят Бойчо. Его предали, Рада! И меня ищут… Ах ты, горе горькое! – проговорил он, схватившись за голову.

Рада, как подкошенная, упала на лавку. Ее круглое личико, побелевшее от страха, казалось мраморным.

Соколов пристально смотрел в окно. Он не мог показаться на глаза полиции и, думая о том, как велика опасность, искал глазами верного человека, чтобы попросить его предупредить Огнянова. Вдруг он увидел господина Фратю, который проходил под окном, направляясь в церковь.

– Фратю, Фратю, – позвал он негромко, – подойди! Фратю остановился у самого окна.

– Фратю, ты идешь в мужскую церковь?

– Да, как всегда. – ответил господин Фратю.

– Прошу тебя, передай Бойчо, – он тоже там, – что полицейские караулят его у входа. Пусть попытается что‑нибудь придумать.

Господин Фратю метнул встревоженный взгляд на церковь и увидел, что все три выхода из нее. действительно охраняются полицией Лицо его застыло от ужаса.

– Скажешь? – нетерпеливо спросил доктор.

– Я?.. Хорошо, передам, – ответил, явно колеблясь, благоразумный Фратю. И добавил подозрительным тоном: – А ты сам, доктор, почему не идешь?

– Меня тоже ищут, – прошептал доктор.

Фратю переменился в лице. Торопясь отделаться от опасного собеседника, он пошел прочь.

– Фратю, скорее, слышишь? – в последний раз повторил Соколов.

Господин Фратю кивнул в знак согласия и, пройдя немного вперед, свернул к женскому монастырю.

Доктор увидел это и в отчаянии рванул себя за волосы. О себе он не думал; он тревожился за друга, прекрасно понимая, что предупреждать его уже поздно и только чудо могло бы вырвать его из когтей полиции. Итак, оставалась только искорка надежды, но все‑таки это была надежда.

Правы были те, кто предполагал, что Огнянова предали. Стефчов, когда его в прошлую ночь привели в конак, изложил свои подозрения бею и рассказал все, что узнал про Огнянова. И тут же он угадал страшную правду. Он вспомнил о случае с гончей Эмексиза, о котором ему как‑то рассказывал онбаши. В то время ни Стефчову, ни онбаши не пришло в голову спросить себя, отчего гончая с бешеной яростью набрасывалась на Огнянова и рыла землю у мельницы. Теперь эти вопросы возникли сами собой. Почему собака вертелась у мельницы? Почему она кидалась на Огнянова? Может быть, в этом кроется тайна исчезновения охотников‑турок? Ведь они пропали как раз тогда, когда Огнянов появился в Бяла‑Черкве. Ясно, что без Огнянова тут дело не обошлось. В злобном уме Стефчова все эти мысли, сопоставленные одна с другой, молниеносно превратились в страшное подозрение, едва ли не в уверенность.

Стефчов посоветовал бею немедленно произвести раскопки у мельницы деда Стояна. Бей, не возразив ни слова, тотчас же отдал распоряжение. Огнянова он велел на всякий случай арестовать рано утром, чтобы тот не успел убежать или натворить еще чего‑нибудь. Впрочем, утром трупы охотников уже были выкопаны, и участь Огнянова решена. Теперь он был как зверь, обложенный со всех сторон. Онбаши решил подкараулить Огняновау церковных дверей. Забирать его прямо из церкви он считал неудобным, – это могло бы вызвать нежелательные волнения в народе и дать возможность Огнянову отчаянно защищаться. Лучше было застать жертву врасплох.

В то время как доктор сокрушался в одном углу комнаты, а Рада замирала от страха в другим, неожиданно послышались чьи‑то тяжелые шаги, поднимавшиеся по лестнице. Очнувшись, доктор насторожился и стал прислушиваться. В такт постукиванию палки по ступенькам шаги медленно приближались, и, наконец, кто‑то остановился за дверью. Пришелец запел на один из церковных «гласов» знакомый тропарь Колчо:

– Благослови, господи, праведниц твоих: святейшую Серафиму и кроткую Херувиму; черноокую Софию и белолицую Рипсимию; толстую Магдалину и сухопарую Ирину; госпожу Ровоаму, к чертям эту мадаму…

– Колчо! – крикнул доктор, открывая дверь.

Слепой непринужденно вошел в комнату – он всюду был свой человек.

– Ты из церкви, Колчо?

– Из церкви.

– Видел ты Огнянова? – спросил доктор нетерпеливо.

– Очки мои еще не прибыли из Америки, вот почему я его не видел. Но слышал, что он сидит в кресле перед алтарем рядом с Франговым.

– Колчо, перестань шутить, – остановил его доктор. – Огнянова преследует полиция; его подстерегают у церковных дверей! А он ничего не подозревает. Если его не предупредить – он пропал.

– Иду!

– Умоляю тебя, Колчо! – вскрикнула Рада, ожившая от проблеска надежды.

– Я бы сам пошел, но полиция разыскивает и меня. А ты не вызовешь подозрения. Иди, – сказал доктор.

– За Огнянова я готов и жизнь свою несчастную отдать, если понадобится… Что ему сказать? – спросил слепой живо.

– Скажи ему только: «Все открыто; полиция охраняет выходы из церкви; спасайся как можешь!»– ответил доктор, потом добавил мрачно: – Если только к нему не подослали уже кого‑нибудь, чтобы обманом выманить из церкви.

Поняв, что дорого каждое мгновение, Колчо быстро вышел.

 

XXV. Нелегкое поручение

 

Колчо спускался по лестнице ощупью, постукивая палкой по ступенькам, но, очутившись во дворе, пошел быстрее и увереннее. Поднявшись на церковную паперть, он остановился возле Шериф‑аги и стал шарить у себя по карманам, делая вид, будто ищет платок: он хотел послушать, какие распоряжения будет отдавать онбаши.

– Хасан‑ага, – говорил Шериф‑ага тихо, – прикажи всем, чтобы смотрели в оба… Если он будет сопротивляться, стреляйте, не ожидая моего приказа…

– Ненко, поди, милок, поскорей позови Графа, то бишь учителя Огнянова… Скажи, что один человек просит его выйти, – сказал какому‑то мальчишке полицейский Филчо, которого слепой узнал по голосу.

Колчо, опасаясь, как бы его не опередили, приподнял тяжелый занавес перед главным входом и вошел. Церковь была битком набита молящимися. Хаджи Атанасий заканчивал пение «херувимской», служба подходила к концу. Народу было тьма‑тьмущая; в тот день пришло много причастников, служили несколько панихид, поэтому теснота была ужасающая. Пробить себе путь в толпе казалось немыслимым. Колчо затерялся в ней, словно в непролазной чаще леса, темного, как ночь, которая для слепого была вечной. Он чутьем знал, в какую сторону идти; но как пробить эту стену, плотно сбитую из человеческих рук, бедер, грудей, плеч, ног? Мог ли он, хилый и немощный, проложить себе дорогу к самому алтарю, у которого сидел Огнянов? Задача, непосильная и для богатыря! Колчо немного протиснулся вперед, но, быстро обессилев, остановился. Ткнулся направо, ткнулся налево – в кромешной тьме, – но тщетно: стена была непроницаема. Многие даже сердито советовали слепому стоять на месте, если он не хочет, чтобы его задушили или раздавили. Чьи‑то железные локти так стиснули его, что ребра у него затрещали. Он уже задыхался. Вот‑вот должно было прозвучать: «Со страхом божиим и верою приступите!» – и тогда людской ноток хлынет к дверям и увлечет его за собой. И Огнянов погибнет! А кто знает, может быть, в эту самую минуту мальчик каким‑то образом добрался до Бойчо, и тот идет за ним, не подозревая о ловушке. Он мог пройти мимо самого Колчо, задеть его локтем, и Колчо не узнал бы его. Слепой инстинктивно ощупывал всех вокруг в надежде, что мальчик попадется ему под руку. Но вот рука его в самом деле коснулась кого‑то, кто явно был еще подростком, и напуганному воображению слепого представилось, будто это и есть тот зловещий посыльный, который пошел вызывать Огнянова. Колчо в исступлении схватил его за руку и потянул к себе, бессознательно и торопливо бормоча: –Этоты, мальчик? Как тебя зовут, мальчик? Постой, мальчик!

Но толпа тут же разделила их. Колчо был в отчаянии. Бедная добрая его душа тяжко страдала. Он с ужасом понимал, что жизнь Огнянова висит на волоске и этот волосок – он, Колчо, слабый, ничтожный, затерянный, почти не заметный в этом море людей. А «херувимская» уже кончалась… Хаджи Атанасий всегда пел протяжно и медленно, но теперь слепому чудилось, будто он ужасно спешит. Что делать? В критические минуты человек решается на крайние меры. И Колчо закричал истошным голосом:

– Люди, пропустите! Дайте дорогу! Ох, умираю, ох, смерть моя пришла… задыхаюсь… матушки! – и принялся толкать в спину стоящих впереди него.

Те хоть с трудом, но отодвигались и пропускали вперед несчастного умирающего слепого, не испытывая ни малейшего желания, чтобы он испустил дух у них на плече. Таким образом Колчо, едва дыша, кое‑как протиснулся к креслу, на котором сидел Огнянов. Слепой нашел его без посторонней помощи, – такова уж чудесная сила инстинкта у тех, кто лишен зрения. Он уверенно потянул кого‑то за полу и тихо спросил:

– Это вы, дядя Бойчо?

– Что тебе? – отозвался Огнянов.

Колчо потянулся к его уху, и Огнянов наклонился.

Но вот он поднял голову. Лицо его было бледно; на висках вздулись жилы – признак усиленной умственной работы.

Минуту он раздумывал, потом снова нагнулся и что‑то прошептал слепому.

И вдруг встал с кресла, протолкнулся вперед и затерялся в толпе причастников, стоявших перед алтарем.

В этот миг раскрылись царские врата, и отец Иикодим со святыми дарами в руках возгласил:

– Со страхом божиим…

Служба кончилась. Толпа, как поток, прорвавший плотину, устремилась к выходу. Спустя полчаса церковь опустела – ушли последние старушки причастницы.

Только в алтаре еще оставались священники, снимавшие облачения.

Тогда в церковь вошли полицейские. Онбаши был взбешен – Огнянов из церкви не вышел. Значит, он скрывался в церкви. Двери заперли изнутри и начали обыск. Несколько полицейских поднялись в огороженное решетками женское отделение, другие остались внизу обыскивать все углы и закоулки, третьи вошли в алтарь через боковые двери. Перевернули все, осмотрели все уголки, где можно было бы укрыться, поднялись на амвон, передвинули аналой; заглянули и под престол в алтаре, и в шкафы, где хранилась церковная утварь, и в сундуки, набитые старыми иконами, и в оконные ниши, но нигде ничего не нашли. Огнянов точно сквозь землю провалился! Пономарь сам показывал все тайники, уверенный, что Огнянов не мог в них спрятаться. Отец Никодим и тот принимал участие в поисках и метался по алтарю с недоумевающим лицом. Он рылся даже в облачениях и передвигал утварь и книги на престоле. Сам онбаши подивился его усердию. Полицейский Миал, однако, заметил, что не только человек, но даже цыпленок не мог бы спрятаться между этими вещами.

– Да я совсем другое ищу! – отозвался растерявшийся отец Никодим.

– Что же ты ищешь?

– Кожух мой пропал, и камилавка тоже, а в ней синие очки.

Бедный старик уже дрожал от холода.

– Ну, теперь всепонятно, Шериф‑ага! – крикнул Миал. Весь в поту и еле переводя дух, подошел Шериф‑ага.

– Разбойник, он разбойник и есть, – заметил полицейский злорадно, – у батюшки одежду стащил!

Шериф‑ага остолбенел.

– Неужели правда, отче? – спросил он.

– Ни кожуха, ни камилавки, ни очков – как в воду канули! – проговорил отец Никодим, сам не свой от удивления.

– Значит, это Граф их украл! – сказал Шериф‑ага с видом человека, сделавшего великое открытие.

– Никто как он! Напялил на себя кожух, а шапку надвинул на глаза, вот мы его и не узнали, когда он проходил мимо, – говорил полицейский.

– Должно быть, так, – согласился отец Никодим. – Пока я причащал верующих, кто‑то стянул мои вещи.

– А я видел у выхода какого‑то попа в синих очках, – заявил один полицейский.

– И ты его не схватил, разиня? – заорал на него начальник.

– Как же я мог догадаться?.. Мы караулили не попа, а простого человека, – оправдывался тот.

– Так это он, значит, был! Ах ты, мать моя! – проговорил удивленный Миал. – Потому‑то он весь съежился и закутался, одиночки были видны… Отец родной и тот бы его не узнал…

В дверь громко постучали. Шериф‑ага приказал открыть. Вошли полицейский Филчо и сторож.

– Шериф‑ага! Граф в ловушке! – крикнул Филчо.

– Спрятался в женском монастыре, его там видели, – добавил сторож.

– Скорей в монастырь! – приказал онбаши. И все бросились на улицу.

 

XXVI. Незваные гости

 

Полицейские быстро подбежали к монастырским воротам. Шериф‑ага оставил здесь двух стражей с обнаженными саблями и заряженными револьверами.

– Никого не пропускать ни туда, ни оттуда! – приказал он и вместе с остальными своими людьми ворвался во двор.

Налет полиции переполошил обитательниц монастыря, посеяв страх и сумятицу во всех кельях. Монахини выскакивали за двери и метались по галереям; за ними выскакивали и их гости. Поднялся крик, шум; суматоха была неописуемая. Онбаши, стараясь внести успокоение, махал рукой и кричал что‑то по‑турецки, но никто не понимал его, да и попросту не слышал. Между тем полицейские забрали всех священников, попавшихся им под руку, всех людей в очках – хотя бы и не синих, – а двух мужчин задержали только потому, что их звали Бочо, и всю компанию заперли в одной комнате. Сюда же попали студент Кандов и фотограф Бырзобегунек, но фотограф, как подданный австрийского императора, а не турецкого султана, был немедленно освобожден, и онбаши даже извинился перед ним. Высунувшись в окно, Кандов громко протестовал против этого наглого посягательства на его свободу и прямо‑таки бесился. Его сотоварищи вели себя спокойнее, хорошо зная, что собой представляют турецкие власти.

– Эх, Кандов, видно, ты и не нюхал еще турецкие порядки! – заметил один из священников.

– Но ведь это насилие, произвол, беззаконие! – кричал студент.

– На произвол и беззаконие отвечают не криками, – в башку этого Шериф‑аги все равно ничего не втемяшить, – а вот чем! – проговорил Бочо‑мясник, обнажив свой нож.

В спешке Шериф‑ага не догадался разузнать, кто видел Огнянова, когда тот входил в монастырь, и каконбыл одет, но тотчас же приступил к обыску на галерее, где, как ему сказали, спрятался беглец. На эту галерею выходила и келья Хаджи Ровоамы. Придя в себя от первого потрясения, монахини стали горячо протестоватьидаже обижаться, что их подозревают в укрывательстве человека, которого считают врагом султана. Болыше всех возмущалась этимнедостойным подозрениемХаджи Ровоама. Зная турецкий язык, она ругательски ругала онбаши и, наконец, с позором прогнала его. Но в остальных кельях поиски продолжались с еще большим рвением. Полиция усердствовала – ведь в конце концов Огнянов должен же был найтись. Для Шериф‑аги поимка беглеца была вопросом чести, и он яростно обыскивал шкафы, сундуки, чуланы и всякие укромные уголки. Люди со страхом ждали, что несчастного Графа вот‑вот выволокут из какой‑нибудь кельи.

И вдруг кто‑то зловеще крикнул: «Поймали!» Но оказалось, что поймали не Огнянова, а господина Фратю, которого вытащили из‑под лавки в келье матери Нимфодоры и сразу же отпустили.

Прислонившись к перилам галереи, Рада напряженно следила за ходом поисков. Она была сама не своя от страха за Огнянова и заливалась слезами. Позабыв об осторожности, она дала волю своим чувствам, и все окружающие сразу поняли, что она любит Огнянова. На нее стали коситься, но Раду мало беспокоило мнение этих болтливых баб, равнодушных к опасности, грозившей ее любимому, и слезы ее лились безудержно.

Две монахини, стоя в стороне, шушукались, указывая глазами на келью Хаджи Дарий, тетки доктора Соколова и защитницы Бойчо. Скорее всего, Огнянов был там, а полицейские уже приближались к келье Хаджи Дарии. Сердце у Рады разрывалось. Она окаменела от ужаса… Боже, что делать?

К ней подошел Колчо, узнав ее по голосу, хотя она только громко всхлипывала.

– Рада, ты здесь одна? – тихо спросил он.

– Одна, Колчо, – ответила Рада, задыхаясь от слез.

– Не беспокойся, Радка, – прошептал Колчо.

– Как же не беспокоиться, Колчо? А если его найдут? Ведь он здесь… Ты сам сказал, что его видели в монастыре.

– А по‑моему, его здесь нет, Радка.

– Все говорят, что он здесь.

– И первый это сказал я… Бойчо в церкви сам попросил меня пустить слух, что он скрылся в монастыре. Надо было задержать полицию… Сейчас Огнянов свободен, как волк в лесу.

Бедная девушка чуть не бросилась на шею слепому. Лицо ее просветлело, как небо после грозы. Спокойная и сияющая, пошла она к Хаджи Ровоаме, которая сразу же заметила непонятную перемену в настроении своей воспитанницы.

«Неужто эта негодница узнала, что его нет в монастыре?» – подумала монахиня со злобной досадой и, смерив девушку испытующим взглядом, сказала:

– Ну что, Рада, наревелась? Так, так, хорошо, будь посмешищем для людей, плачь из‑за этого разбойника и кровопийцы.

Но сердце у Рады было переполнено счастьем.

– И буду плакать, – ответила она дерзко, – пусть хоть один человек плачет, когда другие радуются…

Столь смелый отпор показался монахине чем‑то совершенно неприличным. Она не привыкла, чтобы ей так отвечали.

– Ах ты, бесстыдница! – прошипела она сквозь зубы.

– Я не бесстыдница!

– Нет, бесстыдница и сумасшедшая! Твой проклятый разбойник уже сегодня будет качаться на виселице!

– Если его поймают! – язвительно отрезала Рада. Хаджи Ровоама вскипела:

– Вон, проклятая! Чтоб ноги твоей у меня больше не было! – закричала она, чуть не задохнувшись от ярости, и вытолкнула Раду за дверь.

Девушка вышла на галерею как ни в чем не бывало. Что для нее значило презрение Хаджи Ровоамы? Ее грубо вытолкалиизкельи, но и это ее не обидело. На сердце у нее было спокойно, весело. Она даже радовалась, что окончательно порвала со своей жестокой покровительницей.

Завтра, а может быть, и сегодня ее, вероятно, выгонят из школы, и она останется одна, под открытым небом и без куска хлеба. Но не все ли равно? Она знает, что Бойчо спасен. Он теперь свободен, словно волк в лесу, как сказал Колчо. Боже мой, как добр этот Колчо! Какая участливая, сердобольная у него душа, как он отзывчив к чужому горю; а своего горя не видит, забывает о нем, бедняга! Сколько зрячих жестоко и умышленно не видят людских страданий! А Стефчов, этот зверь, с каким нетерпением он, должно быть, ждет сейчас гибели Бойчо!.. Но Бойчо уже избежал опасности… Врагам не придется торжествовать, а честные люди будут радоваться. Но никто никогда не будет так счастлив, как она!.. Вся во власти этих чистых, светлых чувств, она вдруг заметила Колчо, который медленно спускался но лестнице.

– Колчо! – крикнула она, сама не зная зачем.

– Радка, ты меня зовешь? Колчо повернулся к ней.

«Боже мой, зачем я его позвала? Только мучаю беднягу», – подумала девушка, устыдившись. Но сразу же побежала к слепому, остановила его и сказала:

– Колчо, я просто так… Позволь мне пожать тебе руку.

И она с глубокой благодарностью сжала его руку в своей.

Поиски продолжались. Выбившись из сил, Шериф‑ага предоставил своим подчиненным искать беглеца, а сам пошел к задержанным камилавкам и очкам, только сейчас сообразив, что их пора отпустить.

Кандов снова принялся выражать протест против насилия над его личностью и нарушения элементарной справедливости.

Онбаши, удивленный, попросил перевести ему слова этого рассерженного господина.

– Кандов, повтори еще раз, чтоб я мог перевести твои слова эфенди, – попросил его Бенчо Дерман, лучше других знавший турецкий язык.

– Скажи ему, пожалуйста, – начал Кандов, – что моя личная неприкосновенность, мое самое дорогое человеческое право вопреки всякой законности и без достаточных оснований…

Бенчо Дерман безнадежно махнул рукой.

– Да в турецком языке и слов‑то таких нет! – сказал он, – Брось ты, Кандов!

В конце концов незваные гости убрались из монастыря и отправились обыскивать город и его окрестности.

 

XXVII. Скиталец

 

Присутствие духа спасло Огнянова и на этот раз.

Как только он вышел из города, первой его заботой было спрятать в кустарнике камилавку и кожух отца Никодима.

Метель, которая помогла Огнянову пройти незамеченным по опустевшим улицам, бушевала здесь еще сильнее. Завывал порывистый ветер с гор, склоны Стара‑планины были словно усыпаны солью. Поле, безлюдное и мертвое, ка