XXII. Философия и воробьиная чета

 

Не дожидаясь конца заупокойной обедни, Кандов вышел на улицу.

Странное дело! Он выходил из церкви немного ободренный.

Вид смерти неодолимо смиряет всякое душевное волнение, связанное с земными интересами; зрелище тленности человека ослабляет нашу зависимость от мира земного. Заботы, пламенные привязанности, страсти, вожделения живых людей бледнеют и становятся призрачными и смешными перед бескрайными просторами вечности…

«Ну вот, эта Лалка умерла, теперь она уже только труп, а завтра превратится в прах. Как она побелела, какая она страшная… Умерла, умерла!.. А Рады в церкви не было!.. Да и зачем она, Рада? Странно, как ослепила меня эта девушка. Посмотрел бы на меня сейчас кто‑нибудь, сказал бы, что я сумасшедший. А как знать, может, я и впрямь сошел с ума?.. Из‑за чего? Из‑за нее. Да кто же она такая, к чему мои бесконечные мученья, мои долгие бессонные ночи? Из‑за чего все это? Из‑за женщины, из‑за второй Лалки, которая завтра тоже умрет и превратится в труп, в прах. Любопытно знать, мог бы я по‑прежнему любить Раду, доведись мне увидеть ее вот такою же, в гробу, увидеть, как ее зарывают в могилу, червям на пропитание… Какая глупость, мерзость!.. Не правда ли? Да и в самом деле, кто такая эта Рада, – это ничто, ничто, – да, ничто! – заполняющее все мое существо, всю мою вселенную, мой рай, мой ад?.. Что она такое? Скелет, обложенный противным сырым мясом… Большая куча костей, мускулов, крови, жил, волокон, нервов, сосудов, желез, тканей, суставов; и все это сегодня называется Радой, а завтра сгниет, превратится в прах, в тлен… Тьфу! И все это я люблю! Из‑за этого я погибаю! Мой всемогущий дух, мой божественный разум, моя беспредельная мысль присосались к этому нелепому тленному куску, запутались в этой паутине!.. Страшно, безумно!.. И как это я не отрезвел раньше, не сказал себе: «Эх, Кандов, Кандов! У тебя – другое призвание, великое призвание, и нечего тебе вздыхать по какой‑то юбке…» Какие широкие просторы лежат передо мною, – два огромных чудесных мира – наука и родина – раскрывают мне свои объятия… И скольковних жизни, подвигов, чудес, борьбы и славы!.. Но я этого не вижу, а вижу лишь какое‑то жалкое создание, о чьем существовании я бы и не подозревал, если бы мне не довелось встретить его; да и оно само, это создание, не понимает, для чего оно существует… Срам, срам, срам! Надо было мне увидеть мертвую Лалку, чтобы понять, к какому ничтожеству прикована моя душа. Но теперь она, как пробудившийся орел, расправляет крылья и, как он, вольно и свободно парит в бесконечных просторах… Как я теперь счастлив!»

И Кандов все шел и шел куда‑то, углубившись в эти освежающие размышления. Он чувствовал, что тяжкое бремя свалилось у него с плеч. Теперь он победоносно улыбался. И сам, посмеиваясь, дивился тому, как жалко и глупо завершилась в его душе эта борьба! Он выкинул из своего сердца Раду, как выбрасывают в окно ненужные черепки разбитой миски… Образ Рады был уже так далек от него, так бесконечно далек! Бледный, безжизненный и бесплотный, он терялся в беспредельной мгле, как сон, развеянный внезапным пробуждением. И Кандову казалось, будто он очнулся от сна, родился вновь; пелена спала с его глаз, теперь он все видел ясно, все понимал, интересовался всем окружающим, всеми мелочами жизни. Приветливо, как никогда, здоровался он со встречными; разговорился с Павлаки Недевым о его розовых насаждениях; спросил, какая была цена на розовое масло в прошлом году и сколько мускалов[103]рассчитывает он получить в этом; зашел в бакалейную лавчонку, купил черешен и в прекрасном расположении духа направился домой.

Он был так весел, словно шел не с похорон, а со свадьбы.

Когда он проходил мимо какого‑то сада, на голову ему посыпался жемчужный дождь белых лепестков.

Подняв глаза, Кандов увидел, что это цветы сливы, протянувшей свои ветви над улицей. Лепестки падали с ветки, на которой резвилась парочка воробьев, целуясь клювиками…

Кандов окаменел!

Все его красноречие, вся его философия рассеялись,какдым, при виде этой любовной сцены…

Он выронил из платка черешни и схватился за лоб. Долго стоял он так, не двигаясь с места.

–Ты болен, Кандов, болен! – безнадежно пробормотал он. – Да, ты болен, братец, и надо тебе полечиться, мой милый Вертер.

И он снова зашагал, сам не зная куда.

–Да, нужно лечиться, серьезно лечиться! – повторял он. – Но как? Будь это телесный недуг, тогда… Но эта рана – глубоко в душе. Каленым железом ее не выжжешь. Что же делать? Не посоветоваться ли с врачом из Пловдива? Лекари врачуют не только телесные, но и душевные недуги… Это – истина, ясная как день. Жаль, что у нас тут нет психиатров… Потому что ведь я сошел с ума, да, да, сошел с ума… Все равно, пойдукэтому. Кто знает, быть может, он даст мне какой‑нибудь совет, и не бесполезный. Да, надо воспользоваться случаем. Я ведь ничего не теряю… Но вот в чем затруднение – придется все ему рассказать, этому доктору. А это значит – поставить себя в смешное положение… Нет, невозможно… Надо как‑нибудь иначе.

И Кандов направился к тому дому, где остановился врач из Пловдива.

 

XXIII. Лекарство

 

Остановившись перед дверью, Кандов отер пот с лицаипостучался.

–Entrez,[104]– послышалось из комнаты.

Студент вошел. Перед ним стоял доктор, человек лет сорока, высокого роста, но хилого телосложения, с бледным лицом, впалыми щеками, редкими бакенбардами и лукавой хитрецой во взоре. Он был в одном жилете и укладывал вещи в чемодан, видимо готовясь к отъезду. Доктор проводил Лалку на тот свет, и здесь ему больше нечего было делать.

Кандов назвал себя.

–Садитесь, сударь, – учтиво пригласил его доктор. – Тут у меня беспорядок, вы уж извините.

Вежливый прием ободрил студента.

–Простите, доктор, что я вас беспокою, но я к вам всего на несколько минут.

–Когда доктор принимаетбольных,это для него не беспокойство. Доктору без больных так же грустно, как больному без здоровья.

И, отпустив эту зловещую шутку, доктор бросил испытующий взгляд на изможденное, печальное лицо пациента.

–Как себя чувствуете?

–Благодарю вас, я здоров, – с деланной улыбкой ответил студент. – Но я пришел к вам за советом для другого человека.

–Он здешний?

–Здешний, но…

–Почему же вы не привели его с собой? Я пробуду здесь еще очень недолго.

Кандов смутился.

–Как бы вам сказать, доктор? Я пришел больше для того, чтобы попросить у вас совета по поводу одной литературной работы…

Доктор удивленно посмотрел на него.

–Вы можете осветить мне один вопрос из области психологии, который мне самому очень трудно разрешить. Этот вопрос имеет отношение к медицине… Я пишу роман, – объяснил Кандов, делая ударение на каждом слове, в ответ на немой вопрос доктора.

–Как, вы писатель?

–Нет. То есть я пробую писать. Начал писать роман… Главный герой влюблен; страстно, безумно, до самозабвения и притом безнадежно влюблен в одну особу, которая любит другого; и эта страсть может довести его до самоубийства…

–Есть одна немецкая повесть… я ее читал когда‑то в Вене, – сказал доктор, почесывая за ухом и стараясь что‑то вспомнить, – там описана любовь такого рода…

–Гетевский «Вертер»? – с живостью спросил студент.

–Верно, роман Гете, – вспомнил доктор. – Вертер покончил с собой, не правда ли?

–Да, но я хочу спасти своего героя…

–Лучше убейте его и поставьте точку, чтобы он больше не мучился. Поступите с ним так, как мы, врачи, поступаем с больными… так‑то лучше будет.

Доктор проговорил эти слова со зловещей усмешкой, свидетельствующей о бессердечии, свойственном врачам, которые привыкли равнодушно взирать на страдания и смерть своих пациентов.

Кандов побледнел.

–Нет, это будет дурной пример для читателей… Самоубийство тоже заразительно…

–Какой национальности ваш герой?

–Болгарин.

–Болгарин? Странно. Болгары как будто не страдают присухой. Их сердца покрыты буйволовой кожей… Вы знаете, что такое присуха?Amourdesespere.[105]

–Да, безнадежная любовь, – глухо пробормотал студент.

–Мне, однако, не приходилось слышать, чтобы какой‑нибудь болгарин умер от непомерной любви… Один парень, правда, повесился на днях, но лишь потому, что из‑за банкротства одного еврея он потерял…

–Но, доктор, как я уже вам говорил, мой герой…

–Да, исключение, я вас понимаю, – прервал его доктор. – Но поскольку он болгарин, не следует доводить его до самоубийства, – это было бы неправдоподобно… Ему полагается только изнывать от муки…

И, усмехаясь все той же неприятной усмешкой, доктор посмотрел на часы. Он, видимо, спешил.

Кандов заметил его нетерпение и заговорил торопливо:

–Именно потому я и обратился к вам за советом, доктор. Развитие сюжета в моем романе требует, чтобы герой остался в живых, дабы свершить другие дела… Но, чтобы он смог их свершить, я должен прежде всего исцелить его от этой ужасной страсти, которая его парализует и убивает. Как сделать это наиболее естественным, наиболее правдоподобным путем?

Доктор внимательно, с любопытством разглядывал Кандова: впервые за его врачебную практику пришлось ему давать такого рода консультацию. Он старался прочесть в глазах и лице посетителя какой‑то иной, скрытый смысл его слов. Этот взгляд смутил студента, и предательский румянец вспыхнул на его смуглом лице. Смущение его возросло при виде того, как на тонких, бескровных губах доктора заиграла ироническая усмешка.

–Понял, понял! Вы ищете лекарства от одного из самых трудноизлечимых видов психической чесотки.

–Да.

–Есть такие лекарства, но, к сожалению, господин Кандов, они не так безотказно действуют, как, например, хинин – на лихорадку.

И доктор снова уставился на Кандова.

–Укажите самые радикальные средства, доктор.

–Первым делом я предложил бы вам бабье средство: найдите одну травку, которую называют «отворотное зелье» (забыл, как она называется по‑латыни), заварите ее в ночь с пятницы на субботу, но обязательно в необожженном горшке, и облейте этим отваром вашего героя, когда он спит. Он мигом возненавидит свою возлюбленную…

Доктор захихикал. Кандов насупился.

–Вы это серьезно, доктор?

–Не нравится? – продолжал насмехаться доктор. – Тогда я бы вам посоветовал отправить вашего героя испить водицы из Леты, – сразу все забудет. Вы знаете, что это за река Лета?

Лицо Кандова залилось гневным румянцем. Студента возмутили и шутка и вопрос – одинаково неуместные и издевательские.

–К сожалению, – добавил доктор, – Лета уже давно высохла.

Кандов встал, собираясь уходить.

Доктор остановил его жестом, и лицо его стало серьезным.

–Ладно, слушайте: чтобы ваш герой разлюбил ту, которую он любит, заставьте его так же слепо и страстно влюбиться в другую…

Студент отрицательно мотнул головой.

–Это все равно, что променять черта на дьявола, – сказал он.

–Правильно, правильно, – с улыбкой подтвердил доктор. – Но есть и другое средство: ввергните его в пучину разврата, пусть и душа его и все чувства потонут в омуте сладострастия! Станет настоящим скотом – все позабудет.

Юноша с отвращением нахмурил брови.

–Но он у меня должен со временем свершить великие дела. К тому же мой герой от природы – человек благородный, неспособный поступать по‑скотски.

–А, вот как! Тогда другое дело. Ну, уж если ваш герой такой деликатный господин, остается только одно лекарство. Но это лекарство – паллиатив. Вы знаете, что такое паллиатив?

Студент снова сердито нахмурил брови и утвердительно кивнул головой.

–Разлучите его благородие с его любезной и отправьте его на год, на два прогуляться куда‑нибудь подальше, как можно дальше. Пусть поедет, скажем, в Бразилию, пусть постранствует в водах Ледовитого океана и, затертый льдами на целых девять месяцев, пусть питается одним китовым жиром. Или, если вы опасаетесь, что он там простудится и схватит цингу, пошлите его в пустыню Сахару, – пусть он там покорит какое‑нибудь черное племя и станет царьком.

И, изложив все свои рекомендации, приправленные шутками и насмешками, доктор встал. Кандов тоже поднялся.

–Благодарю вас, доктор. Постараюсь воспользоваться вашими советами.

И он протянул руку на прощанье.

–Всего вам хорошего! Рад служить. Желаю здоровья и долголетия и вашему больному и вам.

Но когда Кандов подходил к двери, доктор проговорил уже серьезным тоном:

–Заплатите за визит, сударь… Мы, врачи, этим живем.

Кандов растерянно посмотрел на него. Но тотчас же пришел в себя и, сунув руку в жилетный карман, извлек оттуда рубль. Положив деньги на стул, он быстро вышел из комнаты.

–Вот сумасброд! – сказал себе доктор, старательно запихивая рубль в кошелек. – Воображает, что он меня перехитрил… А я с первых же его слов понял, что лекарство он ищет для себя. Готов побиться об заклад, что он влюблен, как синица, и видит во сне веревочную петлю…Dumstein![106]

И он снова начал укладывать вещи.

«Этот шут, – думал Кандов, выходя на улицу, – как ни пустословил, а все же дал мне разумный совет… Он прав – только разлука, только отъезд в далекие края может спасти меня… Мне надо пожить под иным небом, в другом уголке земли, на других широтах, где ничто, ничто не напоминало бы мне о ней… Да я и сам теперь вспоминаю, что в таких случаях рекомендуется разлука, бегство. И оно приведет меня к берегам той реки, о которой говорил этот венский пустомеля! Беги, Кандов, беги! В Москву, в Москву!»

И окрыленный этой мыслью, обрадованный этим спасительным решением, Кандов стал тихо напевать припев популярной русской песни:

 

Ах, Москва, Москва, Москва!

Золотая голова!

Ах, Москва, Москва, Москва!

Золотая голова,

Белокаменная…

 

Он поспешил домой и, сообщив родным, что завтра уезжает в Москву для завершения своего образования, с лихорадочной поспешностью стал собираться в дорогу.

Вечером он набил вещами чемодан, кое‑что связал в небольшой тюк и в эту ночь спал глубоким, непробудным сном, – ведь он не спал уже несколько ночей подряд.

Утром он проснулся веселый и бодрый. И чтобы отогнать от себя всякие мысли о Раде, предался мечтам о предстоящем путешествии и новой жизни, которою он заживет в Белокаменной… Он даже напевал восторженно:

 

Вдали тебя я обездолен,

Москва, родимая земля,

Где блещет в лесе колоколен

Величье русского Кремля!..

Ах, Москва…

 

Но вот подвели коня, на котором он должен был перевалить Балканы.

–В Москву, в Москву! – восклицал Кандов, запихивая в чемодан какие‑то книги, которые он накануне забыл уложить. Наклоняясь к окну, он машинально глянул на улицу и увидел бабку Лиловицу, которая разговаривала с какой‑то старухой. Он вздрогнул и невольно стал прислушиваться к их громкой болтовне.

–Так, значит, тетушка Лиловица, ты опять осталась одна, как перст?

–А что прикажешь делать? Вчера проводила Раду в Клисуру… И такая она была печальная, что у меня прямо сердце разрывалось… Ох, помоги ей, господи!

Кандов стоял, как громом пораженный. Спустя час он уехал. Уехал в Клисуру!

 

В тот же день Николай Недкович и Франгов, уже заметившие, что с Кандовым произошла какая‑то странная перемена, зашли его проведать и узнали, что он уехал в Клисуру «погостить у родственника».

В комнате был беспорядок: чемодан раскрыт, вещи разбросаны… На столе громоздились книги. По заглавиям на переплетах гости узнали, что это были книги социалистического и анархического направления, изданные в Лондоне и Женеве. Поверх них, однако, лежал роман Достоевского «Преступление и наказание». На столе валялась и другая раскрытая книга – роман «Страдания молодого Вертера». Отдельные строки и даже целые страницы в ней были отчеркнуты красным карандашом.

Эти произведения говорили о том, какие воздушные замки строил дух Кандова в унылой пустыне душевных блужданий…

Гости нашли и полураскрытое письмо к Раде. Они поняливсе.

Движимый чувством деликатности, Недкович положил письмо к себе в бумажник, чтобы оно не попало в чужие, нескромные руки.

 

XXIV. Буря перед грозой

 

Рада уехала в Клисуру внезапно и даже неожиданно для себя самой. В то самое утро, когда Кандов кружил у ее ворот, к ней пришел один клисурец – человек надежный, который на своих лошадях возвращался домой из К – ва и сказал, что Бойчо просил его заехать за Радой и привезти ее в Клисуру.

Услышав эту долгожданную весть, Рада поспешила пойти проститься со своей подругой Лалкой, скончавшейся этой ночью, и отдать ей последнее целование. Девушке уже давно был закрыт доступ к Лалке и вообще в дом Юрдана. Но появление ее возле покойницы никого не удивило и не вызвало ничьего возмущения. Рада дружила с Лалкой, и этого было достаточно. Да и никому не позволено отнимать у людей право прощаться с покойниками. Там, где ступила смерть, дверные замки открываются сами собой; на пороге вечности всем одинаково говорят «добро пожаловать», кто бы ни пришел – старый или молодой, друг или недруг. Родственники Лалки, тронутые, расступились перед Радой и освободили ей место у гроба. Рада, преклонив колена, обняла покойницу, поцеловала ее в лоб и, заливаясь слезами, проговорила: «Сестрица, родимая Лалка, голубка моя, что же ты наделала?..» Все окружающие громко зарыдали, а сама Рада едва не лишилась чувств; ее подхватили под руки и вывели на улицу…

В Клисуре Рада остановилась у госпожи Муратлийской, недавно переехавшей в этот город. С удовольствием выполняя просьбу Огнянова, Муратлийская радушно приняла бесприютную девушку.

Из окон ее дома, выходивших на север, открывался вид на всю Клисуру, над которой вздымалась Стара‑планина. Городок раскинулся у подножия скалистого, почти отвесного, южного ската исполинской Рибарицы (здесь ее называют Вежен). Ее вершина еще была увенчана зимней короной; по зеленым склонам, испещренным красноватыми пятнами овечьих загонов, там и сям ползли стада влашских кочевников. С востока Клисуру ограждали высокие изломанные скалы и рыхлые оползни, местами невозделанные, местами покрытые виноградниками и розовыми плантациями. Отсюда извилистая тропа поднималась до самой вершины и вела к расположенному по ту сторону горы обрыву – Зли‑долу, откуда шла дорога в Стремскую долину. С других сторон Клисура огорожена холмами; она угнездилась в глубокой долине, утопающей в зелени, среди фруктовых садов и розовых кустов, наполнявших воздух благоуханием. Замкнутая со всех сторон и необычайно унылая зимой, Клисура в эту весеннюю пору была прелестным уголком, полным тени, прохлады и аромата.

Кандов приехал в Клисуру днем позже, чем Рада, и остался погостить у своего родственника, чтобы под этим благовидным предлогом оказаться поближе к Раде. Он заглянул к ней в тот же день и застал ее в слезах, оплакивающей смерть Лалки. Кандов понял, что приходить к Раде, когда она в таком горе, неуместно, но все же у него стало легко и светло на душе. Он даже почувствовал себя счастливым – ведь он увидел Раду.

На другой день утром Кандов снова зашел к ней. Он заметил, что девушка еще больше расстроена, чем вчера, – теперь она не только горевала об умершей подруге, но была встревожена слухами о предстоящем восстании в Копривштице и беспокоилась о Бойчо, не зная, где он и что с ним. Рада была в таком угнетенном состоянии, что обрадовалась приходу Кандова.

–Что слышно, господин Кандов? – с беспокойством спросила она.

–Поговаривают о восстании, – сухо ответил он.

–Боже мой, боже, что‑то теперь будет?.. И Бойчо куда‑то пропал, о нем ни слуху ни духу.

Кандов рассеянно смотрел в окно, устремив глаза на какую‑то точку на Рибарице.

–А вы что об этом думаете? – нетерпеливо спросила Рада.

–Я‑то?

–Да, вы.

–О восстании?

–Ну да, о восстании.

Он ответил равнодушно, словно это не Рада его спрашивала, а посторонний человек:

–Восстание… восстание!.. Ну что ж, будут драться, рубить друг друга, палить из ружей, – стараться освободить Болгарию…

–А Клисура?

–Может статься, и она… впрочем, все равно…

–Как – все равно? А вы?

–Да и я – все равно.

Кандов отвечал рассеянно, как если бы его спрашивали о нравах жителей Новой Зеландии… Однако под этой маской рассеянности, под личиной холодного безразличия к событиям, решающим судьбы Болгарии, таилось мрачное отчаяние. Но ни он сам, ни Рада не чувствовали этого.

–Что же вы будете делать, когда восстание вспыхнет повсюду? – спросила Рада.

–Что надо, то и буду делать.

–А что же надо? Неужели вы не будете сражаться?

–Что я могу сделать, Рада? Только одно – отдать свою жизнь!.. – мрачно ответил Кандов.

Послышались три негромких стука в дверь.

–Бойчо! – крикнула Рада и бросилась отворять.

В комнату вошел Огнянов, усталый, в запыленной крестьянской одежде. Он только что вернулся из Панагюриште. Главное собрание близ Мечки, в котором и он участвовал, решило начать восстание первого мая. Теперь Огнянов торопился в Бяла‑Черкву, чтобы в течение нескольких дней, остающихся до этого срока, закончить там подготовку и поднять знамя восстания в назначенный день. В Клисуру он заехал лишь для того, чтобы попрощаться с Радой. Но как только Огнянов зашел в тот дом на окраине города, где обычно останавливался, ему передали письмо из Бяла‑Черквы, и он, ни с кем больше не повидавшись, поспешил к Раде.

Войдя, он остановился на середине комнаты и бросил холодный, презрительный взгляд на Кандова, спокойно стоявшего у окна.

Рада попыталась было сказать Огнянову, как она радуется его приходу, но, увидев, что на нем лица нет, запнулась, пораженная.

–Извините, что так рано помешал вашей беседе, – проговорил Огнянов, горько усмехаясь и бледнея.

Только теперь он взглянул на Раду.

–Что с тобой, Бойчо? – спросила она сдавленным голосом, подойдя к нему.

–Довольно притворяться! – холодно процедил Огнянов. Девушка кинулась было обнять его, но он отпрянул назад.

–Избавьте меня от ваших нежностей, – сказал он и, обернувшись к Кандову, проговорил раздраженным тоном: – Господин Кандов, не знаю, как и отблагодарить вас за то, что вы соизволили откликнуться на приглашение и приехали из самой Бяла‑Черквы…

Душивший его гнев помешал ему докончить фразу. Кандов обернулся к Огнянову.

–О каком приглашении вы говорите? – сухо осведомился он.

–Что означают твои слова, Бойчо? – растерянно спросила Рада. – Господин Кандов приехал в гости к родным… Он…

Она не могла вымолвить ни слова больше и разрыдалась.

Рада заплакала потому, что первый раз в жизни была вынуждена солгать. В короткие часы свидания с Бойчо в Бяла‑Черкве у нее не было времени да как‑то и в голову не пришло рассказать ему о странном ухаживании Кандова и объяснить, почему она не решилась отказать ему от дома. И вот сегодня Огнянов застал у нее студента, да еще в такой ранний час. По‑видимому, до него уже дошли слухи, что Кандов у нее бывает, а проклятая случайность теперь укрепила его сомнения, прежде чем Рада успела их рассеять.

Рада надеялась, что Кандов сам все объяснит, чтобы вывести ее из трудного положения, но он молчал.

–Ну что ж, Кандов, скажите и вы что‑нибудь, порадуйте меня, – желчно проговорил Огнянов, с презрением глядя на соперника.

–Мне нечего вам сказать. Я жду, что вы скажете, – хладнокровно отозвался студент.

–Это – низость! – вскричал Огнянов, переводя глаза с одного на другую.

Кандов побледнел. Уязвленное самолюбие вывело его из состояния мрачного безучастия.

–Огнянов! – крикнул он.

–Кричи громче! Так я тебя и испугался! – в тон ему крикнул Бойчо. Челюсть у него тряслась от гнева.

Рада бросилась к нему, опасаясь, как бы он чего‑нибудь не выкинул. Она знала, что в гневе он неукротим.

–Боже мой! Бойчо! Что с тобой! Что ты собираешься делать? – спрашивала Рада, захлебываясь от рыданий. – Погоди, я тебе все расскажу!

Огнянов бросил на нее язвительный взгляд.

–Перестань, Рада, не унижай себя слезами. И я, глупец, верил, что нашел самую чистую, самую святую невинность…

А я так любил тебя! И что же – я выбросил свое сердце на улицу!.. Какое ослепление!

–Бойчо! – в отчаянии крикнула Рада, заливаясь слезами.

–Замолчи! Между нами нет больше ничего общего. С глаз моих спала пелена… Как мог я так заблуждаться! Вообразил, что ты можешь любить меня, любить какого‑то бродягу, которого ждет кол или виселица, в то время как на свете есть такие рыцари громкой фразы, такие высокомудрые и благонадежные трусы… Господи, на какие низости способны люди!..

И он повернулся к выходу.

–Огнянов! Возьми свои слова обратно! – крикнул Кандов, бросаясь за ним.‑Огнянов остановился.

–Нет, я их повторю. Все это – низость и подлость! Гнусное злоупотребление доверием товарища… Неужели ты станешь отрицать то, что ясно, как день? – проговорил Огнянов, гневно глядя на студента.

–Или возьми свои слова обратно, или смерть! – зарычал Кандов, брызгая слюной от ярости.

–Смерть? Она пугает только таких революционеров, которые спасают Болгарию, прячась под бабий подол.

Кандов ринулся на Огнянова, чтобы ударить его по голове. Все накопившиеся в его груди долгие муки и страдания превратились в поток ненависти к их косвенному виновнику.

Огнянов был очень силен. Он отшвырнул от себя Кандова так, что тот отлетел до самой стены, и вытащил из‑за пояса два револьвера.

–Драться на кулаках не хочу, – проговорил он. – Вот, возьми.

И Огнянов протянул студенту револьвер.

Рада, обезумев от ужаса и отчаяния, распахнула окно и закричала во весь голос, чтобы привлечь внимание прохожих.

Но тут внезапно раздался громкий звон колоколов, и воздух задрожал от их призывного гула. Огнянов оцепенел с револьвером в руке. Послышался торопливый топот, и дверь с шумом распахнулась.

Вошло несколько вооруженных клисурцев.

–Восстание! Восстание началось! – крикнули они. – Да здравствует Болгария!

–Где собирается народ? – спросил Огнянов, очнувшись.

–На окраине, на Зли‑доле, на Пересвете… Не мешкайте! И с криками: «Да здравствует Болгария!» – повстанцы быстро удалились, распевая песню «Бой наступает…».

А колокола били, как в набат. Огнянов повернулся к Кандову.

– Сейчас я занят, – сказал он, – но если останусь жив, я дам тебе удовлетворение! А ты составь компанию барышне, чтобы ей не было страшно.

И он выбежал на улицу.

Рада, потрясенная этой новой бедой, вскрикнула и в глубоком обмороке упала на тахту. Услышав крик, госпожа Муратлийская прибежала к ней и стала приводить ее в чувство.

Кандов слушал колокольный звон, точно в забытьи. Случайно бросив взгляд на пол, он заметил скомканное письмо, очевидно оброненное Огняновым, нагнулся и поднял его. Он прочел следующее:

«Граф! Неплохо иметь приятелей. Таких, как Кандов, и за мешок золота не купишь. Знай, что, пока он был здесь, он ни на час не оставлял в одиночестве Раду Госпожину – твою верную голубку, твоего невинного ангелочка! Сегодня Кандов уехал в Клисуру, получив записочку от твоей голубки, – очень уж ее душа стосковалась по тебе, вот она и вызвала Кандова, чтобы он ее утешил… Тебя можно только поздравить с такой возлюбленной и с таким приятелем… Счастливый ты человек!.. И еще одно: то, что я тебе сообщаю, – великая «тайна»: кроме попа да всего села, знаешь ее один лишь ты… Валяй, освобождай Болгарию, а Раду Госпожину мы сделаем царицей».

Письмо было без подписи; оно пришло вчера, но кто его доставил в Клисуру, осталось неизвестным.

Кандов изорвал в клочки этот мерзкий донос, плюнул и вышел из комнаты.

 

XXV. Восстание

 

Вот уже пятый день, как в Клисуре началось восстание.

Все работы были приостановлены; все прочие интересы забыты; необычайное возбуждение отражалось на всех лицах… Весь город был охвачен восторгом, весь он как‑то вздыбился, объятый тревогой; самый воздух на улицах опьянял людей… За эти пять дней клисурцы пережили несколько жизней, несколько веков, исполненных то страха, то надежды, то восторга, то отчаяния… Все то, что они видели и делали, все то, что еще недавно казалось им таким отдаленным, теперь представлялось каким‑то страшным сном и доводило их до умопомрачения…

Двадцатого апреля клисурский представитель на главном собрании близ Мечки прискакал домой из Копривштицы, которая восстала в этот день, и, обнимая своих родных, сообщил, что час восстания пробил… Тотчас в училище собрались главари заговорщиков. После пения «Бой наступает, сердца наши бьются» Караджов произнес пламенную речь, и вслед за этим Клисура под звон колоколов и восторженные клики объявила себя восставшей. Были немедленно разосланы письма комитетам других балканских городов с просьбой поддержать Клисуру и Копривштицу и тоже начать восстание. Назначив десятников и начальников стражи, члены местного комитета поспешили домой, чтобы вооружиться. Стреляли по убегающим полицейским, но безуспешно, – им удалось спастись бегством в горы. Все мужчины вышли из города и заняли позиции на окрестных высотах. Во всех этих стратегических пунктах было выставлено сторожевое охранение для защиты города – по пятнадцать – двадцать человек в каждом пункте, – и для укрытия этих отрядов были вырыты окопы. На сторожевых пунктах находилось почти все мужское население Клисуры в возрасте от восемнадцати до пятидесяти лет. Обратно в город уже никого не отпускали. Родные повстанцев должны были приносить им пищу и все необходимое. Вооружились кто как мог.

На следующий день, после молебствия в церкви, во время которого священники и женщины (мужчины были на укреплениях) коленопреклоненно молились об избавлении Болгарии от рабства, именитые горожане Клисуры, с радостью приветствуя восстание, избрали военный совет и назначили главнокомандующего всеми местными повстанческими силами. После полудня с необычайной торжественностью понесли сверкающее знамя на вершину Зли‑дола и передали его защитникам. Остаток дня употребили на то, чтобы назначить начальников важнейших укрепленных высот, доставить боеприпасы и снаряжение для повстанцев и принять все меры для обороны города. Но сведения, поступавшие из других мест, были неутешительны: если не считать Средна‑горы, восстание нигде еще не началось. Ночь застала повстанцев в глубоком унынии.

Двадцать второго апреля повстанцы убили двух проезжих турок. Итак, кровь уже пролилась, – жребий был брошен. Но напрасно клисурцы с высоты своих гор впивались глазами в Стремскую долину, чтобы увидеть зарево пожара в турецких селениях – условный знак того, что Каблешков уже поднял в тех местах болгарские деревни… зарева не было. Тогда повстанцы принялись искать в горах убежища для своих семей и послали в Копривштицу за помощью.

Рассвет они встретили мрачные, павшие духом. Юрьев день никого не радовал, и колокол, сзывавший верующих в храм, звонил как‑то скорбно, словно на похоронах. Но вдруг он зазвонил громче и торжественнее, и все лица озарились радостью: Волов[107]привел из Копривштицы подкрепление – пятьдесят повстанцев, в большинстве – крестьян из среднегорских сел. Он вошел со своим отрядом в церковь, и там отслужили торжественный молебен… Колокола загудели еще праздничнее. Волов со своим отрядом, в сопровождении духовенства, служившего литию, отправился на позиции. Там он приговорил к смерти нескольких цыган и турок, уличенных в шпионаже. Одного из них он зарубил сам. После этой экзекуции Волов возвратился в Копривштицу. К вечеру закончили работу по рытью окопов.

На другой день снова воцарилось уныние. Дальние дозоры часами не отрывали глаз от Стремской долины, надеясь увидеть долгожданное зарево, но – тщетно. Экспедиция Каблешкова вернулась в Копривштицу, не добившись никаких результатов. Немногочисленные путники, пробившиеся в Клисуру в первые дни восстания, сообщили, что в долине все спокойно и нет никаких признаков того, что восстание скоро начнется… но со вчерашнего дня путники перестали показываться. Вместо них далеко на дороге замаячило несколько конных турок, они выпалили из ружей и повернули обратно… Настроение падало. Уже не действовали ни ободряющие голоса наиболее мужественных людей, число которых час от часу уменьшалось, ни обещания, ни строгие выговоры.

К двадцать пятому апреля уныние в рядах защитников Клисуры возросло еще больше. Они поняли, что предоставлены самим себе, иначе говоря, обречены на неминуемую гибель… Сомневаться в этом не приходилось. Город мог выставить лишь горсточку повстанцев – всего‑навсего около двухсот пятидесяти человек, к тому же рассеянных по разным местам, а этого было явно недостаточно для отпора страшной орде башибузуков, грозившей налететь и с востока и с запада… На новые подкрепления из Копривштицы нельзя было рассчитывать – она сама нуждалась в помощи. Страх и упадок духа наблюдались во всех укрепленных пунктах. Дисциплина ослабела; раскаяние, ропот, упреки – эти провозвестники деморализации – пришли на смену энтузиазму первых дней восстания. Неприятеля еще не было видно, но близость его ощущалась, неминуемая, зловещая. Бунтовщики уже походили на разбитую армию, побежденную еще до сражения, на трепещущее стадо серн, загнанных в какой‑то безысходный тупик и чующих рев приближающихся хищников. Присутствие духа сохранили лишь немногие; еще меньше было людей, у которых осталась хотя бы искра надежды на победу. К душевным страданиям прибавились и физические: ночью ледяной ветер дул с горных вершин, пронизывая до костей замерзающих повстанцев, вынужденных ночевать в сырых окопах, не разводя огня. Вид у этих бедных портных, всю жизнь проведших в мирном труде с иглой в руке и теперь превратившихся в вооруженных бунтовщиков, был самый плачевный. Тяжкие вздохи и приглушенные стоны слышались по ночам в окопах, и никто не мог сомкнуть глаз от холода и тревоги.

–Поздравляю, сестрица, с болгарским царством! – приветствовали друг дружку даже старухи в первый день восстания.

–Погибли мы, браток, пропали наши головушки! – перешептывались теперь люди, которые еще недавно были пламенными заговорщиками.

Отчаяние возрастало. Печать его лежала на осунувшихся лицах людей. Но об отступлении, о бегстве пока еще не говорили, хотя все об этом думали.

Таково было в этот день состояние умов во всех сторожевых отрядах. Таким же или почти таким было настроение в важнейшем пункте обороны – на Зли‑доле.

 

XXVI. Батарея на Зли‑доле

 

Зли‑дол был расположен к северо‑востоку от города и представлял собой выгодную позицию. Вершина господствовала над окружающей местностью, и здесь был ключ к дороге, связывавшей Клисуру со Стремской долиной. С высоты открывался широкий вид на восток – на волнообразные голые холмы, по которым там и сям мелькали дальние дозоры, составлявшие «цепь» клисурской армии.

Сторожевые посты на Зли‑доле были самыми многолюдными из всех; их состав пополнился среднегорцами Волова – остатками разбитых чет, – и теперь они готовились встретить ружейным огнем первый натиск неприятеля.

Сегодня здесь наблюдалось особенное оживление. Какая‑то бодрость светилась во всех глазах, но обращены они были не в ту сторону, откуда ждали врага, а к долине, в которой гнездилась Клисура. Люди напряженно впивались взглядом в тропинку, которая вела сюда из города, извиваясь по обрывам. По этой тропинке поднимался повстанец, человек огромного роста. Он тащил на плече что‑то белое и продолговатое. Статная, крепкая женщина в крестьянской одежде шла за ним следом, согнувшись под бременем своей ноши, как видно очень тяжелой.

На этих‑то путников и были устремлены взгляды всех повстанцев. Да и было на что посмотреть: ведь эти люди несли на Зли‑дол артиллерию!

Артиллерия состояла всего только из одной черешневой пушки.

Эту‑то пушку и тащил на плече великан.

Снаряды – кусочки железа, пули, подковные гвозди, подковы и прочий лом – лежали в торбе, которую несла на спине крестьянка.