Puschkin, der russische Patriot

 

Damit ist eine zweite Facette im Kaukasus-Bild Puschkins berührt, die ihn als politisch engagierten Zeitgenossen zeigt. Mit Begeisterung preist er die militärischen Eroberungen der russischen Zaren im Kaukasus und rühmt Heldentaten der sie betreibenden russischen Feldherren. Der Epilog des «Gefangenen im Kaukasus» — er entstand erst ein Jahr nach Beendigung seiner Kaukasus-Reise — ist dafür ein immer wieder zitierter Beleg. Puschkin besingt darin «jene ruhmreiche Stunde, als sich… auf dem unwirschen Kaukasus unser doppelköpfiger Adler erhob»[120]. Es folgt ein Defilee russischer Heerführer mit der Beschworung des Generals Ermolov als Apotheose.

Die Vers-Erzählung über den gefangenen Russen wird so in einen konkreten zeitgeschichtlichen Rahmen gestellt. In seiner Epoche hatte Puschkin wegen dieser patriotischen Verbrämung wenig Kritik zu gewärtigen; seine Auffassung wurde ganz überwiegend geteilt. Zurechtgewiesen wurde er lediglich von seinem Schriftsteller-Freund Furst Vjazemskij mit Worten, die bis heute wenig an Aktualitat eingebüßt haben:

 

Was sind Ermolov und Kotljarevskij schon für Helden?… Von solchem Ruhm erstarrt einem das Blut in den Adern, und die Haare stehen einem zu Berge. Wenn wir den Völkern Bildung beschert hätten, dann gäbe es etwas zu besingen. Die Dichtung ist keine Bundesgenossin von Henkern[121].

 

Heutige westliche Kommentatoren haben für den Vorgang das Wort vom «russischen literarischen Imperialismus» geprägt[122] — ein Phänomen, das keinesfalls auf Puschkin beschränkt ist. Elogen auf die Waffentaten Ermolovs im Kaukasus findet man auch bei anderen russischen Schriftstellem der Zeit, so bei Puschkins Freund Küchelbecker, bei Gribojedow, Lermontov, Bestuzhev-Marlinskij oder Denis Davydov[123]. Auch die Dekabristen fanden wenig an seinen kaukasischen Eroberer-Feldzügen auszusetzen; einer ihrer Führer, Pavel Pestel, verfocht ein Konzept, nach dem man den Kaukasus in der Art Ermolovs rücksichtslos befrieden müsse, notfalls auch durch Aussiedlung aufsässiger Bevölkerungsteile.

Puschkin blieb von der Gestalt Ermolovs fasziniert und plante einen Roman über den Kaukasus-Feldherm. Bei Lermontov, der ein ähnliches Erzähl-Projekt verfolgte, trägt die Begeisterung für Ermolov bereits Zuge einer Emiichterung: er plante eine Trilogie «aus dem kaukasischen Le-ben, mit dem Tiflis unter Ermolov, seiner Diktaturund seiner grausamen Unterwerfung des Kaukasus…»[124]. Als Puschkin sich 1829 auf die Reise nach Arzrum begab, stattete er dem inzwischen üngnadig aus dem Dienst entlassenen Feldherm in Orel einen Besuch ab, der im Einführungsteil der «Reise» beschrieben wird. Nach wie vor empfmdet Puschkin darin Hochachtung für die Leistung des Generals.

Puschkins imperiale Phantasie läßt ihn in eine künftige Epoche schweifen, in der er Rußland über den Kaukasus hinaus bis nach Indien vordringen sieht, wie dies in seinem Brief an den Bruder Lew vom 24.9.1820 anklingt. Er mag hier auch unter dem Einfluß von Ideen stehen, die sein Freund Gribojedow ihm vermittelt haben könnte. Dieser war seit einer ersten Reise in die Region im Jahre 1818 für den Kaukasus engagiert. Als Verfasser einer Denkschrift über die Einrichtung einer transkaukasischen Kompagnie hat Gribojedow die russische Kolonisierung auch in eine ganz konkrete Richtung voranzutreiben versucht. Wie er ist Puschkin von der zivilisatorischen Mission Rußlands zutiefst überzeugt. Schon der «Gefangene im Kaukasus» enthielt die Aussage, daß die Tscherkessen, ein Topos für die Kaukasus-Völker insgesamt, reif für die militärische und kulturelle Bezwingung durch Rußland seien. In der «Reise nach Arzrum» bringt er dies auf einen simplen Nenner: Samovar und Orthodoxie. «Es gibt noch ein Mittel, das stärker und sittlicher ist und mehr unserem aufgeklärten Jahrhundert entspricht: Die Verkündigung des Evangeliums»[125].

Daß Puschkin in der Eroberung des Kaukasus durch Rußland den Triumph einer überlegenen europäisch-christlichen Zivilisation sieht, kommt auch in dem unvollendet gebliebenen Poem «Tazit» aus den Jahren 1829/30 zum Ausdruck. Seine Hauptgestalt, der Tschetschene Tazit, sollte gemäß Puschkins Planskizze zum Christentum konvertieren und dann auf russischer Seite für die Eroberung des Kaukasus ins Feld ziehen.

Lermontov, der als poetischer Herold des Kaukasus nur wenig später in Puschkins Fußstapfen tritt, entdeckt bereits fragwürdige Aspekte in einer Missionierung des Kaukasus durch Rußland. Der Kaukasus ist ihm Zufluchtsort vor dem «ungewaschenen Rußland», wie er dies in einem berühmten Gedicht von 1841 ausdrückt. Zugleich durchschaut er, der an Feldzügen vor Ort teilnimmt, die ganze Brutalität des Kriegsgeschehens. Die «Asiaten», wie er die Gegner nennt, finden zwar wenig Mitgefühl vor seinen Augen, aber von einem Aufruf zur Mission ist nicht mehr die Rede.

 

Die Nachwirkung

 

Vor allem zwischen 1820 und 1840 nimmt das Kaukasus-Paradigma in der russischen Literatur einen auffälligen Platz ein. Spektakuläre Populärity erreichte in den 1830er Jahren Alexander Bestuzhev-Marlinskij mit seinen farbigen Romanen aus dem Kaukasus-Milieu. Lermontovs «Held unserer Zeit» variiert das gleiche Thema. Der einflußreiche Kritiker Belinskij, der 1837 in nordkaukasischen Bädern kurte, kommentierte die durch Puschkin geschaffene literarische Modewelle zu Kaukasus-Motiven; er zeigt sich beeindruckt von ihrer Frische und Originalität.

Den Akzent für die literarische Behandlung des Sujets setzte Puschkin durch seinen «Gefangenen im Kaukasus». Die erzählerische Seite ist darin eng verwoben mit Aspekten eines imperial motivierten russischen Patriotismus. Daß Puschkin — im Gegensatz zu dem ihn kritisierenden Vjazemskij — nie die Gelegenheit hatte, nach Westeuropa zu reisen, und in seinem Erlebnishorizont auf das «unermessliche Rußland» beschränkt blieb, mag dabei seine Optik wesentlich mit bestimmt haben. Schon während seiner Verbannung im moldauischen Kischinjov hatte er dem militärischen Einsatz zum Ruhme der russischen Orthodoxie gegen den muslimischen Feind entgegengefiebert. Wenige Jahre später zeigte er offene Sympathien für die Niederschlagung des polnischen Aufstandes 1830/31, bei dem der von ihm wegen seiner Taten im Kaukasus bewunderte General Paskevitsch eine Schlüsselrolle spielte. Ausdruck dieser Sympathie ist das Gedicht «An die Verleumder Rußlands» von 1830, bemerkenswerterweise das meistübersetzte Gedicht Puschkins ins Deutsche über das gesamte 19. Jahrhundert. In dem 1831 entstandenen Gedicht «Jahrestag von Borodino» besingt Puschkin in patriotischem Geist die Einnahme Warschaus durch Paskevitsch und erinnert sich dabei lebhaft vorausgegangener Eroberungstaten des Generals im Kaukasus.

Man wird Puschkin kaum einen Gefallen tun, wenn man diesen zeitbedingten Aspekt seines Kaukasus-Bildes übertüncht, wie dies gelegentlich auch heutige russische Autoren noch versuchen[126]. Es tut seinem Genie keinen Abbruch. Gerade bezüglich des Kaukasus war er von einer imperialen Sendung Rußlands tief überzeugt und hat sie in seinem Werk offen zum Ausdruck gebracht. Damit begründete er eine Tradition der kulturellen Aneignung des Kaukasus durch Rußland, die der militärischen auf dem Fuße folgte. Als die militärische im Jahre 1859 durch den Sieg über Shamil, den Imam von Dagestan, endlich zu einem Abschluß gelangte, empfand Rußland dies als Gelegenheit, einen «russischen, einen Pushkin-Toast» an Lord Palmerston und Napoleon III zu senden, gegen die man soeben im Krim-Krieg bitter unterlegen war[127].

Die Wirkungen dieser kulturellen Aneignung des Kaukasus durch Rußland, die sich von Anfang an konzentrierten auf Georgien und Armenien als christlich-orthodoxen Bruderstaaten, bleiben bis heute spürbar. Bei Lösung gegenwärtig im Kaukasus anhängiger politischer Fragen machen sie sich als Element der Irrationalität komplizierend bemerkbar. Als Illusion erwiesen hat sich die in Puschkins «Gefangenen im Kaukasus» gehegte Erwartung, daß der Kaukasus durch Rußland mit militärischen Mitteln dauerhaft befriedet werden könnte («…Kaukasus, sei unverzagt, es naht Ermolov…»). Was aus dem Versuch der kulturellen Aneignung schließlich hervorgehen wird, bleibt abzuwarten.

 

____________________

 

Dieter Boden

 

 

«Непогрешимая мудрость красоты»

 

В архиве Владимира Набокова (Монтрё, Швейцария) хранилось «досье» с надписью «Lectures on Pushkin». Лично я видела эту папку два раза. Впервые в 1990 году; в ней находился тогда (в относительном порядке) оригинал документа. Видно было, что Вера Евсеевна Набокова старалась привести весь материал в порядок (остались ее заметки). Мне удалось тогда прочесть среди прочего несколько английских лекций Набокова о Пушкине; очевидно, писатель читал их студентам Корнельского университета. Позднее, в 1992 году, эти оригиналы были переданы его сыном Дмитрием Владимировичем в Публичную библиотеку Нью-Йорка, а в архиве Монтрё остались ксерокопии всех «пушкинских» материалов, однако в разобранном и рассеянном виде.

Работая, с любезного позволения Дмитрия Набокова, над ксерокопиями, я пыталась упорядочить материал — по содержанию и другим приметам, как, например, сходство почерка, шрифт пишущей машинки и т. п. Таким образом я смогла выделить главные составные части corpus’a:

а) выписки из книги В.В. Виноградова «Стиль Пушкина» (М., 1941): около 30-ти машинописных страниц (с указанием на страницы источника); когда именно были сделаны эти выписки, с точностью установить не удалось;

б) университетские лекции о Пушкине;

в) переводы различных стихотворений Пушкина;

г) авторская машинопись под названием «Структуры „Евгения Онегина“», представляющая собой текст, напечатанный в комментарии к английскому переводу «Евгения Онегина» (далее — «Commentary»), без авторских пометок;

д) подготовительные наброски к лекциям и «Commentary», в том числе — различные схемы (например, внутренняя хронология Онегина, график его путешествий, географических расстояний и т. д.);

е) «Моя русская лекция».

 

* * *

 

Три наиболее интересные части набоковской архивной пушкинианы — это пункты «б», «в» и «е».

 

В университетских лекциях (пункт «б») можно распознать и выделить несколько разделов:

1) Предположительно первая лекция о Пушкине, читанная в Корнельском университете, представляет собой обзор пушкинской биографии с двумя добавлениями: о дуэли и смерти поэта. Кое-что из этих добавлений впоследствии вошло в «Commentary».

2) «Об изгнании»: четыре страницы, озаглавленные «Exile»:

 

I am going to speak to you of a condition of permanent exile which is familiar to all writers of genius but with great Russian writers has always been an almost natural state…[128]

 

На этих страницах Набоков говорит и о себе самом — реальном эмигранте, вынужденном покинуть родину, о человеке (гении), который носит в себе (от природы, от Бога) обреченность на «внутреннее изгнание» — то, что Набоков здесь же (в этой же лекции) называет чувством «непринадлежности к окружающему миру, к окружающей среде…».

3) О просодии, русской и английской, с различными схемами и графиками (значительная часть этих материалов вошла в «Commentary»).

4) Краткий разбор отдельных стихотворений Пушкина («Погасло дневное светило…» и др.), иногда с их переводом.

5) О поэмах Пушкина. Уцелели всего лишь две страницы — по-видимому, предисловие к лекции, вернее, циклу лекций, от которых в набоковском архиве уже нет и следа.

6) «Памятник». Разбор и перевод этого стихотворения (вернее, три перевода, относящиеся к разным периодам), а также «Памятника» Горация, заметки по поводу некоторых реалий в пушкинских стихах и т. д. Значительная часть этого раздела вошла в «Three Russian Poets».

7) «Стихи о свободе» — «с переходом, — как пишет сам Набоков, — к стихам о творчестве». Имеются также схемы, переводы, разборы. Создается впечатление, что не весь материал уцелел.

8) Театр. Разбор «Бориса Годунова» и «Маленьких трагедий», с многочисленными переводами (некоторые из них вошли впоследствии в «Commentary»).

9) Проза Пушкина. Особняком в этом разделе стоит «Пиковая дама» — этому произведению Набоков уделяет особенное внимание и отводит несколько страниц текста, в котором есть графики и рисунки (как играли в банк, где сидел Герман и т. д.) — Из этих материалов многое перешло в «Commentary».

10) Список (рукою Веры Евсеевны) сочинений Пушкина, которые обязательны для студентов. Любопытно здесь разделение на «тематические блоки», установленное Набоковым: I. Политическая свобода. II. Патриотические стихи. III. Байронизм. И т. д.

11) Две страницы с вопросами и советами для сочинений — домашних или классных. Например: «Что думал Пушкин о безумстве?» «Опишите пейзаж стихотворения „Вновь я посетил….“». Или, скажем, такое: «Тематические линии, вопросы техники, мир фантазии, чистое удовольствие поэзии — все это гораздо полезнее, чем описание сюжетов, с которыми я более или менее знаком…»

 

* * *

 

К разделу «г» (23 машинописных страницы с многочисленными заметками от руки) относятся переводы пушкинских стихотворений — таких, например, как «Зимнее утро», эпиграмма на Воронцова, «Имя», «Подражание Корану», «К Жуковскому» (рукопись), «Поэт» и др. Некоторые из них вошли (целиком или отрывками) в «Комментарий» (а перевод «Анчара» увидел свет в книге «Three Russian Poets»). В большинстве случаев можно предположить, что Набоков готовил эти переводы сначала для студентов, а позднее передал их для публикации (в «Three Russian Poets» или «Commentary»). Возможно также, что он перевел их «просто так» — для себя самого, ради удовольствия, из любви. Едва ли необходимо доказывать, сколь ценны эти набоковские переводы, до сих пор неизвестные и не опубликованные.

 

* * *

 

О разделе «е». Запись рукою Набокова: «Моя русская лекция». Это относится к шести машинописным страницам (нумерованным: 1, 2 и т. д.) с большим количеством авторской правки — добавок, помет и проч. Подпись «Сирин» побуждает нас отнести эти страницы к периоду до 1937 года. Есть основания полагать, что весь текст, в котором мелькают темы, иронически развитые в «Даре» («Можем ли представить себе Пушкина седым… дряхлого Пушкина?… Мрачные тени бесталанных Писаревых и Чернышевских…»), был написан в 1937-м — год юбилея Пушкина — для какого-то русского эмигрантского журнала.

Сегодня вряд ли удастся установить, почему эта статья не была опубликована. Позднее, вернувшись к ней, Набоков добавил (на этот раз от руки) еще четыре страницы, также написанные по-русски, более общего, так сказать, «популярного» характера:

 

Позвольте начать с некоторых данных, вероятно, известных, большинству моих слушателей. Александр Сергеевич Пушкин родился в 1899 в Москве. Кровей он был смешанных. Он гордился и своим русским дворянством, и своей старинной африканской кровью… В конце 1811 года Пушкин поступил в только что основанный Лицей… [и т. д.]

 

В этой преамбуле, добавленной позднее, Набоков обращается, по-видимому, к непрофессиональной аудитории. Уточнить характер этой аудитории нам помогает одно из многочисленных исправлений, которые писатель вносил в рукописный текст (каждый раз — с целью его сокращения). На шестой странице, где читаем: «быть русскими значит любить Пушкина», Набоков от руки добавил: «или русскими американцами». Таким образом, представляется возможным воссоздать историю неопубликованной «русской лекции». По всей видимости, в конце 1936 или в начале 1937 года Набоков написал для какого-то периодического издания (газеты или журнала) или же (но это, с нашей точки зрения, наименее вероятно) для какого-нибудь литературного вечера русских эмигрантов шестистраничный текст, начинающийся со слов «Любовь к Пушкину…» и завершающийся словами «…веселее сердце». По причинам, нам неизвестным, этот текст остался неопубликованным и никогда не был произнесен публично ни в первом своем варианте, ни в последующем. Позднее — для аудитории, состоящей из живущих в США русских эмигрантов, — Набоков добавил информативно-фактическую часть, завершив ее фразой: «Такова сухая формула этой жизни. Любовь». Далее, после этой фразы, следует старый текст 1936 или 1937 года.

Воистину любовь пронизывает эту «Лекцию…» Набокова. Любовь к Пушкину — чувство, непонятное для нерусских людей и для них непостижимое, — соединительная сыновья любовь, которая превыше сословных и культурных различий. Захватывающая любовь, пробуждающая чистую радость бытия.

Мы публикуем «Лекцию…» Набокова в русском оригинале с учетом авторских исправлений и сокращений, кроме купюры в последней части (от слов «И тот же Пушкин…» до слов «…веселее сердце»).

 

<В. Набоков>

 

МОЯ РУССКАЯ ЛЕКЦИЯ

Любовь к Пушкину как бы врожденное чувство, естественное чувство читательской души. Иные из нас (и таких не мало) знают наизусть сотни его стихов, другие, не обладая гибкой памятью, все же знают его по своему, чувствуют его всего с той трудно выразимой полнотой ощущения, с которой человек отзывается на разнообразную прелесть родного ландшафта, не называя вслух ни одной подробности, но воспринимая с любовью широкошумную их совокупность. Есть, наконец, и такие, которые, чуждые всему, на чем печать непреходящаго, о Пушкине знают больше понаслышке, вспоминают со скукой школьный разбор «Полтавы», видят Ленскаго в образе плотнаго опернаго певца и так дальше. Случается, однако, что и такой человек, попадись ему в пустой вечер на случайной полке не им затрепанный том, вдруг, к удивлению своему, погружается в пушкинскую пучину, в блеск, тень, говор его стихов, и чует, что есть в мире нечто, некое чудо, которого он не приметил прежде.

«Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, и помянет меня всяк сущий в ней язык»… Стихи, которые, быть может, написаны были в виде насмешки над тщеславными чаяниями поэтов, оказались чистейшим пророчеством, как, впрочем, и те стихи, которым Пушкин вольно подражал. Прав был старый Державин, прав был Гораций, предчувствовавший сбивчивое чтение школьников в других странах, в другие века. Но быть может один Пушкин из всех поэтов мира возбудил в потомках такую блаженную, такую благоговейную любовь.

Мощная и стройная поэзия, совершенный союз музыки и мысли… Тут каждый слог замечен и в чести, тут каждый стих глядит себе героем… Так дышать полногласными стихами, как это делал он, так естественно и непринужденно изъясняться посредством ямбов — редкий и чудесный удел. Если еще прибавить к этому, что ничто в области литературных форм не было ему чуждо, что резвая повесть в стихах или строгое течение драмы были одинаково доступны его музе, что любая эпиграмма, пущенная им сто лет тому назад, еще поныне трепещет, как только что впившаяся стрела, что его проза действительно прошла веков завистливую даль… Если охватить вот эту кипучую разнообразность его божественнаго легкаго гения, то возникают в нас два разнородных чувства: изумленная любовь к поэту, наградившему Россию подлинной словесностью, и поздняя ненависть к судьбе, всю жизнь теснившей Пушкина и, наконец, осилившей его.

В порабощенных умах сегодняшней России сложилось предание, что беды, преследующие недюжинных людей, зависят исключительно от экономических и политических причин. Но жизнь Пушкина была мрачна не потому, что он постоянно нуждался в деньгах, и не только потому, что мыслящий класс его времени подвержен был самовольной расправе глуповатой цензуры. Эта цензура, усматривающая непристойность в слове ночь, государственную измену в выражении «мой ангел» — эта цензура кажется нам теперь жеманством классной дамы по сравнению с безобразной потехой над живым словом, которая ныне имеет место в России. В конце концов Пушкин сумел обойти опекунов своей музы, и цензура оставалась в дурах. Опала шла Пушкину как будто в прок, множество его стихов и лучшие строфы Евгения Онегина озарены гением изгнания — так, по крайней мере, могли бы себя утешать его цензоры после гибели его, коль поняли бы, что Пушкин был не просто озорным сочинителем, а величайшим счастием России. Притеснения эти едва ли можно рассматривать как прямое выражение известнаго государственнаго строя. Не самовластие Царя травило поэта, а самовластие человеческой косности, зависти и скудоумия — страшнаго сего триумвирата. Неподготовленная к своему счастию, Россия дичилась Пушкина. Тем сильнее она полюбила его, когда постигла, наконец, какую понесла утрату. Чернь, косившаяся на него, это все та же чернь, знатная или незнатная, богатая или нищая, все равно, которая требует смерти для тех, кто возвышается над пошлым равенством и которая прыщет гадючим ядом в светляка, смеющаго светить.

И все же поэт торжествует. Пускай беда гонится за ним по пятам, пускай клеветники строчат пашквили и доносы, пускай вся жизнь дика и мутна, как горячечная ночь в грязной харчевне при размытой дороге, пускай, как в дурном сне, преграды — карантины без числа — не дают добраться до счастья, пускай последняя копейка проиграна в штосс проезжему офицеру, пускай Бенкендорф оскорбительно брюзжит и Бог весть с кем кокетничает беременная жена, и так тяжело жить, что только и можешь вздыхать: «Тоска, тоска…», и тянет куда-нибудь подальше, и как завидно делается, когда проводишь Вяземских на пироскаф — а там запрещенный Запад, театры Парижа, чугунныя дороги Англии, но не все ли равно? Неотразимыя обиды отступают, как только вместе с деревенским дождиком начинают накрапывать стихи.

«Там на неведомых дорожках следы невиданных зверей…»: вот, пожалуй, две самых колдовских, самых таинственных строки, когда-либо им написанных. Есть еще, впрочем, тот песчаный и пустой брег, который мреет в том же прологе к «Руслану» и как бы проясняется через три года в «Сказке о Царе Салтане» — брег, на который набегают волны, разливаются в шумном беге, и вот очутятся на бреге, чешуей, как жар, горя, тридцать три богатыря. И тот же Пушкин, обладавший таким чувством сказочности, чувством русских чудес, был строгим летописцем, испытывал глубокое тяготение к отечественной истории, которую писал таким простым и ясным слогом, каким не владел никто. Проза его романов, повестей, критических заметок — это проза петербургская, стройная и прозрачная, сильно отличная от слога его писем, полных необузданной образности, великолепнаго юмора, неги и гнева. Он легко сбивался на стихи посреди письма или рассказа, ибо все-таки природной его стихией была поэзия. «Граф Нулин», «Борис Годунов», «Пир во время чумы», «Для берегов отчизны дальней…» — какие все различные образцы его несравненнаго искусства…

И снова возвращается мысль к погибельной его судьбе, к быстротечности его жизни, и хочется предаться пустой грезе — что было бы, если бы… Что было бы, если бы и эта дуэль окончилась благополучно… Можем ли представить себе Пушкина седым, с седыми бакенбардами, Пушкина в сюртуке шестидесятых годов, степеннаго Пушкина, стараго Пушкина, дряхлаго Пушкина? Что ждет его на склоне лет: мрачные тени бесталанных Писаревых и Чернышевских или, быть может, прекрасная дружба с Толстым, с Тургеневым? Но есть что-то соблазнительное и кощунственное в таком гадании… Немыслим образ Пушкина без пушкинских тревог и творений — а какими творениями можем мы за него заполнить оставшиеся полвека возможной его жизни? Он был в полдневной силе своих лет, когда умер, и гений его обещал еще многое. Но свершил он довольно. Его умолкнувшая лира подняла в веках гремучий непрерывный звон. Пушкинским духом проникнуты лучшие стихи поэтов сменивших, но не заменивших его, Лермонтова и Тютчева, Фета и Блока. И однако в словах невыразим этот пушкинский дух… Стройность, ясность, соразмерность, полнота звуков, полнота бытия? Не то, не то. Ярлыки опасны. И тот, кто видит в Пушкине лишь олимпийскую лучезарность озадачен иной его смутной и горькой строкой. Пушкинский дух также неопределим, как русский дух. Не тот русский дух, до которого столь охоч иностранец, не пресловутые бездны, падения и взлеты, вся эта подозрительная акробатика, чарующая чужих, а нечто другое, поглубже и поважнее для нас. В посредственных переводах Пушкин кажется просвещенному иностранцу певцом не просто России, а певцом европейской России, и тем самым лишен для него обаяния… Русским лучше знать. Русские знают, что понятия Отечество и Пушкин неразрывны, что быть русскими или русскими американцами значит любить Пушкина.

При одной мысли о нем как бы развивается перед нами чудесный свиток, нарастает издалека гул его стихов, и невозможно не заслушаться, невозможно воспротивиться блестящей волне его гения. Как и он сам забывал горечь обид, тоску и холод скитальческой жизни, как только набегало на него вдохновение, так и мы, вспоминая, перечитывая его стихи, легко побеждаем в себе дурное чувство безнадежности, возбуждаемое в нас порою размышлениями о судьбах родины. Та мудрость, которую заключает в себе прекрасное, непогрешимая мудрость красоты, заражает нас новой силой. После пушкинских стихов чище душа и веселее сердце.

В. Сирин

 

 

____________________

 

Серена Витале