Б. Пастернак «за книгой» (1956) — R. M. Rilke «der Lesende» (1901)

 

Когда разговор заходит о переводах Пастернака из Рильке, в центре, как правило, оказываются две темы: почему этих переводов так мало и в какой степени переложение того или иного текста отвечает оригиналу[74]. Наиболее убедительный ответ на первый вопрос нашел, как кажется, К. М. Азадовский, указавший на такие свидетельства самого Пастернака, из которых следует, что свой долг памяти Рильке Пастернак исполнял «в другом совсем плане и шире» (письмо к Жозефине Пастернак от 16 января 1929 года) и понимал его, в расшифровке К. М. Азадовского, «как <…> способ существования»[75]. Близость Рильке Пастернаку и общность их личного и исторического опыта столь велики, что перевод был бы едва ли не тавтологичен по отношению к собственному творчеству. Нечто близкое имел в виду У. Арндт, говоря, что в переводах из Рильке «Пастернак не переводит, а <…> пишет свою поэзию в „рилькеанском трансе“» («Pasternak is not translating but <…> writing his own poetry in a Rilkean trance»)[76]. В автобиографическом эссе «Люди и положения» (1956) Пастернак сформулировал важный для него переводческий принцип:

 

Немногочисленные попытки передать его (Рильке. — М.Б.) по-русски неудачны. Переводчики не виноваты. Они привыкли воспроизводить смысл, а не тон сказанного, а тут все дело в тоне[77].

 

Следом, как бы в подтверждение этой мысли, Пастернак приводит два своих перевода из сборника Рильке «Книга образов» («Das Buch der Bilder», 1902/1906) — «За книгой» («Der Lesende», букв, «читающий») и «Созерцание» («Der Schauende», букв.  «устремляющий взор, смотрящий»). В отобранных им стихах Пастернак, очевидно, увидел важнейшие темы творчества своего «любимого учителя»[78]. Традиционный метод челночного сопоставления русской версии с оригиналом в применении к этим переводам нередко оказывается ущербным. И дело здесь не только в том, что большее или меньшее число элементов оригинала становится платой за верность «тона» в переводе, но в том, что у Пастернака перевод данного текста связан с более широким контекстом как творчества Рильке, так и собственного творчества. Убедиться в этом можно на примере двух — самых, пожалуй, очевидных — отступлений от оригинала в пастернаковском переложении «Der Lesende» Рильке[79].

 

Тексты

 

Тексты приводятся по следующим изданиям: Rilke R. M.  Kommentierte Ausgabe in vier Bänden. Bd. I. Gedichte 1895 bis 1910 / Hrsg. von M. Engel und V. Fülleborn. Frankfurt a. Main, Leipzig, 1. Auflage. 1996. S. 331–332; Пастернак Б. Люди и положения // Пастернак Б. Воздушные пути. Проза разных лет / Сост., подгот. текста и подбор илл. Е. В. Пастернак и Е. Б. Пастернака; вступ. ст. Д. С. Лихачева; коммент. С. С. Гречишкина и А. В. Лаврова. М., 1983. С. 433–434. Деление на отделы условно и введено для удобства сопоставления. Кроме текста Рильке и перевода Пастернака, привожу также мой рабочий перевод, по возможности близкий к оригиналу[80].

 

 

R. M. Rilke. «Per Lesende».

1 Ich las schon lang. Seit dieser

Nachmittag,

2 mit Regen rauschend, an den

Fenstem lag.

3 Vom Winde draußen hörte ich nichts

mehr:

4 mein Buch war schwer.

5 Ich sah ihm in die Blätter wie in

Mienen,

6 die dunkel werden von

Nachdenklichkeit,

7 und um mein Lesen staute sich

die Zeit. —

8 Auf einmal sind die Seiten

überschienen

9 und statt der bangen

Wortverworrenheit

10 steht: Abend, Abend… überall

auf ihnen.

 

Б. Пастернак. «За книгой».

1 Я зачитался. Я читал давно.

2 С тех пор, как дождь пошел

хлестать в окно.

3 Весь с головою в чтение уйдя,

4 Не слышал я дождя.

5 Я вглядывался в строки, как

в морщины

6 Задумчивости, и часы подряд

7 Стояло время или шло назад.

8 Как вдруг я вижу, краскою

карминной

9 В них набрано: закат, закат, закат.

 

1 Я читал уже долго. С тех пор, как предвечерние часы,

2 шумя дождем, стояли за окном.

3 Ветер снаружи я слышать перестал:

4 книга была трудная.

5 Я всматривался в ее листы, как в лица,

6 которые мрачнеют от задумчивости,

7 и, пока я читал, время вокруг меня стало. —

8 Но вдруг страницы озарились,

9 и на месте пугливой массы слов

10 повсюду на них проступило: вечер, вечер…

 

 

 

 

11 Ich schau noch nicht hinaus, und

doch zerreißen

12 die langen Zeilen, und die Worte

rollen

13 von ihren Fäden fort, wohin sie

wollen…

14 Da weiß ich es: über den übervollen

15 glänzenden Gärten sind die

Himmel weit;

16 die Sonne hat noch einmal

kommen sollen. —

17 Und jetzt wird Sommemacht,

soweit man sieht:

18 zu wenig Gruppen stellt sich das

Verstreute,

19 dunkel, auf langen Wegen, gehn

die Leute,

20 und seltsam weit, als ob es mehr

bedeute,

21 hört man das Wenige, das noch

geschieht.

 

10 Как нитки ожерелья, строки

рвутся.

11 И буквы катятся куда хотят.

12 Я знаю, солнце, покидая сад,

13 Должно еще раз было

оглянуться

14 Из-за охваченных зарей оград.

15 А вот как будто ночь по всем

приметам.

16 Деревья жмутся по краям дорог,

17 И люди собираются в кружок

18 И тихо рассуждают, каждый

слог

19 Дороже золота ценя при этом.

 

11 Я еще не смотрю наружу, но нитки длинных строчек

12 рвутся, и слова рассыпаются

13 и катятся, куда хотят…

14 Тогда я понимаю: над осенними

15 в отблесках (?) садами небеса просторны;

16 солнце должно было вернуться еще раз. —

17 Но вот повсюду, куда хватает глаз, наступает летняя ночь:

18 Рассеянные в пространстве предметы собираются в немногие

группы,

19 темные фигуры людей идут по дорогам вдаль,

20 и странно далеко, как будто с особым значеньем,

21 слышно то слабое движение, которое еще происходит.

 

 

 

 

22 Und wenn ich jetzt vom Buch die

Augen hebe,

23 wird nichts befremdlich sein und

alles groß.

24 Dort draußen ist, was ich hier

drinnen lebe,

25 und hier und dort ist alles

grenzenlos;

26 nur daß ich mich noch mehr damit

verwebe,

27 wenn meine Blicke an die Dinge

passen

28 und an die emste Einfachheit der

Massen, —

29 da wächst die Erde über sich hinaus.

30 Den ganzen Himmel scheint sie zu

umfassen:

31 der erste Stem ist wie das letzte

Haus.

 

20 И если я от книги подыму

21 Глаза и за окно уставлюсь

взглядом,

22 Как будет близко все, как станет

рядом,

23 Сродни и впору сердцу моему.

24 Но надо глубже вжиться

в полутьму

25 И глаз приноровить к ночным

громадам,

26 И я увижу, что земле мала

27 Околица, она переросла

28 Себя и стала больше небосвода,

29 А крайняя звезда в конце села

30 Как свет в последнем домике

прихода.

 

22 И если теперь я подниму глаза от книги,

23 ничто не будет чужим, но всё (будет) исполнено величия.

24 Там снаружи — то же, чем я живу здесь внутри,

25 и всё — здесь и там — безгранично;

26 только бы еще более слиться с этим (всем)

27 и мой взгляд приноровить к вещам

28 и к суровой простоте объемов, —

29 тогда (я увижу, что) земля переросла себя.

30 Кажется, что она охватывает все небо:

31 (и) ближняя звезда — как крайний дом.

 

 

 

1

закат

 

И было охвачено тою же самой

Тревогою сердце, как небо…

 

Б. Пастернак. Импровизация на рояле. 1915, 1946.

 

Одно из существенных отличий версии Пастернака от текста Рильке приходится на то место в начальной части, где вечер достигает Читающего:

 

Auf einmal sind die Seiten überschienen

und statt der bangen Wortverworrenheit

steht: Abend, Abend… überall auf ihnen.

______________________________________

Как вдруг я вижу, краскою

карминной

В них набрано: закат,

закат, закат.

 

У Рильке Читающему на озаренной странице вместо бессмысленной массы слов видится текст из повторяющегося слова Abend.  У Пастернака образ озарения приобретает дополнительную типографскую конкретность — в книге Читающего проступает набранный красной краской текст. Важнее, однако, разница в содержании самого текста. Связь между оригиналом и переложением держится на созвучии ударенных а — A bend, A bend…: Зак а т, зак а т, зак а т, но ассоциации, порождаемые словами Abend и закат, существенно различны.

В «Книге образов» Рильке Abend — одно из ключевых слов, с которым связывается представление об идеальном времени для восприятия мира и синтеза с ним. Программный вступительный текст сборника, перекликающийся с основными темами стихотворения «Der Lesende», начинается словами: «Wer du auch seist: am Abend tritt hinaus / aus deiner Stube, drin du alles weißt; / als letztes vor der Ferne liegt dein Haus: / wer du auch seist» («Eingang»)[81]. Вечер у Рильке — «der sanfte Wiederkehrer» («неслышно возвращающийся вновь» — «In der Certosa»), теплый, возвышенный образ исполненных тайны сумерек как пограничного времени мягкого света и светлых красочных переходов. Вот вечернее небо «Книги образов»:

 

Ist das ein Himmel?:

Selig lichtes Blau,

in das sich immer reinere Wolken drängen,

und drunter alle Weiß in Übergängen,

und drüber jenes dünne, große Grau,

warmwallend wie auf roter Untermalung,

und über allem diese stille Strahlung

sinkender Sonne («Abend in Skåne»)[82].

 

Закат здесь — это «тихое сияние садящегося солнца», белое и серое на красном подмалевке.

Закат у Пастернака несет в себе совсем иную интенсивность цвета и света, иное настроение. Кроме общеязыковой ассоциации с концом, слово закат в переводе из Рильке вызывает в памяти прежде всего четвертый отрывок из написанного Пастернаком в том же 1956 году цикла о Блоке:

 

Зловещ горизонт и внезапен,

И в кровоподтеках заря,

Как след незаживших царапин

И кровь на ногах косаря.

 

Нет счета небесным порезам,

Предвестникам бурь и невзгод,

И пахнет водой и железом

И ржавчиной воздух болот.

 

В лесу, на дороге, в овраге,

В деревне или на селе

На тучах такие зигзаги

Сулят непогоду земле.

 

Когда ж над большою столицей

Край неба так ржав и багрян,

С державою что-то случится,

Постигнет страну ураган.

 

Блок на небе видел разводы.

Ему предвещал небосклон

Большую грозу, непогоду,

Великую бурю, циклон.

 

Блок ждал этой бури и встряски,

Ее огневые штрихи

Боязнью и жаждой развязки

Легли в его жизнь и стихи[83].

 

В черновом варианте строк Когда ж над большою столицей / Край неба так ржав и багрян читалось Когда же закат над столицей / Так ветрено ржав и багрян, а в последнем четверостишии было След этого лег на стихи, / Отсюда закатные краски, / Зигзаги на них и штрихи [84]. Закатная, карминная краска входит и в перевод из Рильке. Ассоциации — вольные или невольные — с Блоком[85] неслучайны. Фигуры Рильке и Блока во многом определяют в восприятии Пастернака эпоху начала 1900-х годов. В посвященном этому времени разделе эссе «Люди и положения» Блоку не только отведена особая глава (3-я), но в части, посвященной Рильке и включающей переводы «За книгой» и «Созерцание» (гл. 8–9), он сопоставляется с Рильке.

Расхождение образных языков оригинала и переложения в паре Abend — закат становится еще более очевидным в вытекающей из нее картине ночи[86]:

 

Und jetzt wird Sommemacht, soweit

man sieht:

zu wenig Gruppen stellt sich das

Verstreute,

dunkel, auf langen Wegen, gehn die

Leute,

und seltsam weit, als ob es mehr

bedeute,

hört man das Wenige, das noch

geschieht.

______________________________________

А вот как будто ночь по всем

приметам.

Деревья жмутся по краям дорог,

И люди собираются в кружок

И тихо рассуждают, каждый слог

Дороже золота ценя при этом.

 

Как и вечер, летняя ночь (Sommernacht) у Рильке — образ очень светлый. Широта пространства передана в немецком тексте не столько через зрительные, сколько через акустические образы ночной тишины: в ней слышно далеко, и все кажется исполненным глубокого смысла. В версии Пастернака от просветленности летней ночи Рильке не остается и следа. Если у Рильке немногие деревья и человеческие фигуры, расставленные в ночном пространстве, подчеркивают широту этого пространства и свойства тишины, то деревья и фигуры у Пастернака складываются в картину испуга и приглушенности. Ночь в его тексте — не продолжение и развитие открывшегося Читающему вечернего света, как у Рильке, но отсутствие света, его исчезновение после вспышки заката. Тем настойчивее ночь вынуждает глаз к особому настрою зрения и тем сложнее задача проникновения Читающего в мир.

Такое, казалось бы, очевидное искажение оригинала[87] находит разрешение в более широком контексте творчества Рильке, что позволяет приблизиться к пониманию переводческой стратегии Пастернака. Тревожный образ заката, «вчитанный» Пастернаком в текст «Der Lesende», как и связанные с ним образы ветра и бури, находит соответствие в других стихах «Книги образов». Перечень соответствующих текстов сборника можно начать с «Der Schauende», первоначально называвшегося «Sturm» («Буря»)[88]. В пастернаковском переводе этого стихотворения («Созерцание»), включенном, как и «За книгой», в эссе «Люди и положения», также есть характерная перекличка с четвертым отрывком о Блоке. В качестве эквивалента немецкого Sturm в начале «Созерцания» Пастернак использует слово ураган: «Деревья складками коры / Мне говорят об ураганах…» («Ich sehe den Bäumen die Stürme an…»), ср. в стихах о Блоке: «С державою что-то случится, / Постигнет страну ураган» [89]. В этом ряду можно назвать также другие стихи из «Книги образов»: «Vorgefühl» («Предчувствие»), «Sturm» («Буря»), «Fragmente aus verlorenen Tagen» («Фрагменты потерянных дней»), цикл «Aus einer Sturmnacht» («В бурную ночь»)[90]. Ассоциации, ведущие от слова закат и к Блоку, и к Рильке, позволяют предположить, что Пастернак использует этот образ как характерную черту эпохи, о которой ведет речь, как образ из арсенала поэзии начала 1900-х годов с ее предчувствием «бури и встряски». В то же время в восприятии Пастернака это, очевидно, один из элементов поэтического языка Рильке, что подтверждается отмеченными параллелями в «Книге образов».

 

2

околица

 

Ich beginne allmählich dieses Leben

zu verstehen, das durch große Augen

eingeht in ewig wartende Seelen[91].

 

P. M. Рильке. Запись в дневнике 11 ноября 1900 г.

 

В финале пастернаковского переложения читаем (курсив мой. — М.Б.):

 

Но надо глубже вжиться в полутьму

И глаз приноровить к ночным громадам,

И я увижу, что земле мала

Околица,  она переросла

Себя и стала больше небосвода.

 

Дойдя до слова околица, читатель едва ли понимает его иначе, чем «горизонт». Через строчку метафорическое тождество края земли и края села оказывается тождеством оптическим:

 

А крайняя звезда в конце села —

Как свет в последнем домике прихода[92].

 

Выбор слова околица, думается, не случаен. Оно не только порождает важный для Пастернака и отсутствующий у Рильке образ. Благодаря созвучию со словом око, слово околица оказывается связанным с ключевой для всего текста в целом темой зрительного восприятия мира (des Schauens)[93].

На лексике зрения и света строится весь предшествующий текст стихотворения «За книгой». В нем различаются три рода зрения, каждый из которых последовательно расширяет кругозор Читающего («я») — область видения и понимания мира.

Поначалу зрение Читающего направлено внутрь:

 

Весь с головою в чтение уйдя, <…>

Я вглядывался в строки.

 

Замкнутость этого внутреннего мира нарушается событием, вторгающимся снаружи, — вечерней зарей, отсвет («взгляд») которой падает на книгу:

 

Как вдруг я вижу, краскою карминной

В них набрано: закат, закат, закат.

Я знаю, солнце, покидая сад,

Должно еще раз было оглянуться

Из-за охваченных зарей оград.

 

Взгляд Читающего обращается наружу, в мир[94], где возможны две стадии видения: пассивное зрение-глядение и активное зрение-вглядывание. Первое дает возможность выйти за пределы внутреннего мира:

 

И если я от книги подыму

Глаза и за окно уставлюсь взглядом,

Как будет близко все, как станет рядом.

Сродни и впору сердцу моему!

 

Особого настроя зрения, зрения-вживания требует от Читающего наступившая ночь:

 

Но надо глубже вжиться в полутьму

И глаз приноровить к ночным громадам…

 

О движении постепенного сближения с миром говорится как о последовательно преодолевающем границы движении взгляда. Этапы расширения горизонта у Пастернака связаны как система концентрических кругов (чего тоже нет у Рильке): окно (2, 21) — ограды (14) — околица. При этом не только мир приближается к Читающему, становясь ему «впору», но и Читающий взглядом (глазом, оком) обнимает весь мир. Горизонт его расширяется и наконец вовсе оказывается «снятым».

Все это подготавливает восприятие слова околица как «границы видимого оку пространства»[95], которое увидено в этом тексте с точки зрения Читающего. На фоне предшествующего текста внутренняя форма слова околица в читательском восприятии обогащается новой возможностью: в нем «высвечивается» слово око.  Вне этого текста ни то ни другое не верно (этимологически околица восходит к околь — «округ, округа»[96]). Но внутренняя рифма око — околица позволяет выделить и «договорить» начатую у Рильке мысль.

В немецком тексте «зрительный» ряд играет важную роль, но у Пастернака он заметно усилен. Распределение компонентов этого ряда по обоим текстам таково (отсутствие эквивалента обозначается прочерком, в скобках указываются номера строк, отсылающие к текстам в начале статьи):

 

ich sah (5)

steht (10)

ich schau noch nichl hinaus (11) —

hat kommen sollen (16)

ich … die Augen hebe (22)

meine Blicke … passen (27)

—

________________________________

я вглядывался (5)

я вижу (8)

—

должно … было оглянуться (13)

подыму / Глаза и … уставлюсь

взглядом (20–21)

глаз приноровить (25)

и я увижу (26)

 

По сравнению с текстом Рильке «зрительный» ряд в переводе расширен почти вдвое (вместо четырех позиций — семь). Этого оказывается достаточно, чтобы создать мощное поле «зрительной» идеи, способное вовлекать в себя слова с несобственно «зрительной» семантикой. Так, я знаю (12) в ряду вглядывался — вижу — я знаю — я увижу начинает восприниматься как синоним (я) вижу.  В немецком соответствующие глаголы sehen и wissen (weiß ich, 14) могут вступать в сходные ассоциативные отношения, однако в тексте Рильке эта ассоциация явно слабее, чем у Пастернака. Еще слабее она в случае глагола sich verweben (daß ich mich verwebe, 26). В немецкой идиоматике и поэзии weben («ткать») регулярно рифмуется с leben («жить»)[97], сохраняя в языке древний образ жизни как ткани. Тривиальная с точки зрения немецкого языка рифма lebe (24) — verwebe (26) у Рильке связана прежде всего с чрезвычайно значимым для него в период создания «Книги образов» понятием жизни и темой включенности в нее[98]. Пастернаку удается передать рифмующуюся немецкую пару одним словом — вжиться (24), используя при этом имеющуюся в русском языке (и отсутствующую в немецком) возможность образовать от жить приставочный глагол со значением ‘sich verweben’. Но именно вследствие этой компрессии вжиться, оставшись без коррелята, оказывается вовлеченным в поле «зрения» и приобретает контекстное значение ‘всмотреться’.

Замыкается «зрительный» ряд словом околица, на которое благодаря enjambement приходится особое ударение и для которого в немецком оригинале эквивалента не находится[99]. На первый взгляд появление в финале стихотворения слов с ярким couleur locale[100] (кроме околица, также село и приход), как и б о  льшая подробность картины, удаляет переложение от оригинала (на что обратил внимание К. М. Азадовский[101]). Однако этим отступлениям противостоит сохранение существенных смыслов текста Рильке. Я имею в виду не только (имплицитное) отождествление образа «крайнего дома» с лирическим «я»[102], но и главную для всего текста мысль о единении «я» с миром. Словесное выражение этого единения в переводе оказывается поразительно емким благодаря совпадению в одном слове — околица — границ малого человеческого мира и земного круга[103].

 

* * *

 

Можно было бы пронаблюдать и другие знаменательные расхождения между пастернаковским переложением и «Der Lesende» Рильке. Я остановилась на двух из них, показательных, как представляется, для переводческой позиции Пастернака. Те связи, которые закат и околица обнаружили в более широком контексте творчества Рильке и Пастернака, позволяют увидеть неслучайность этих отступлений от оригинала. Вызванный ими сдвиг образной системы отражает, по-видимому, восприятие Пастернаком поэтического языка Рильке. Становится понятнее, что имел в виду Пастернак, говоря о поиске верного «тона» в переводе[104].

 

____________________

 

Марина Бобрик