Вокруг юбилейного Собрания сочинений Гете

 

 

Переписка М. А. Кузмина с С. В. Шервинским (1929–1930)

 

Публикация П. В. Дмитриева.

 

Предисловие

 

Празднование юбилеев великих деятелей русской и мировой культуры стало для советской власти, начиная с конца 1920-х годов, своеобразным актом ее культурной легитимации. В ряду имен мы видим Льва Толстого, Гете, Пушкина, Лермонтова, Гоголя и других. Открывается эта вереница празднеств столетием со дня рождения Л. Н. Толстого, пышно отмеченного в сентябре 1928 года. Однако по странной иронии судьбы большая часть торжеств — юбилеи со дня смерти. Здесь не у места входить в причины интереса новой власти к фигуре какого-либо покойного писателя, ясно одно: этот интерес в значительной степени находился во внелитературной плоскости; советская власть пыталась задать некую культурную парадигму, при которой доказывалась бы преемственность «передовых идей», — их наследницей и должна была явиться она, власть. Но такое стремление к «гуманитарной легитимации» принесло (что теперь, оглядываясь назад, можно утверждать с полным основанием) превосходные плоды: всевозможные издания, концерты, научные собрания и т. п.

Программа чествования памяти Гете также оказалась весьма представительной: торжественные заседания, речи, передовицы в газетах[129]. Однако в культурной памяти потомков столетие со дня смерти Гете осталось в виде книг, выпущенных в этом юбилейном году. Это — два первых тома из гетевского Юбилейного собрания сочинений, гетевский блок во 2-м сборнике «Звеньев» (подготовленном в 1932-м, но появившемся из печати в 1933 году) и том (4–6) «Литературного наследства» (как образцовый научный труд он не утратил своего значения и до наших дней).

Задуманное в 13 томах Юбилейное собрание сочинений Гете фактически было остановлено в 1937 году (вышли тома 1–4 и 6–11), причем состав редакции к этому времени уже был другим. Завершилось собрание сочинений лишь к 1949 году (к 200-летию со дня рождения Гете) с другим (третьим) составом редакции (в 1947 году вышел том 5 — «Фауст»; в 1948-м и 1949-м — два тома, № 12 и № 13, писем; 8-й том собрания не вышел). В выпущенном в 1932 году проспекте предусматривалось несколько иное распределение произведений Гете по томам, причем в последний, 13-й, том планировалось включить избранные естественнонаучные работы Гете под редакцией В. И. Вернадского. Перемена в составе редакции объяснялась арестом основных руководителей гетевского «проекта»; главным поводом для него послужил выпуск в 1934 году первого тома «Большого немецко-русского словаря»[130], состав редакции которого во многом совпадал с составом редакции Собрания сочинений Гете. Громкое политическое дело получило название «Немецкая фашистская организация (НФО) в СССР»[131]. Одним из его фигурантов стал историк искусства и архитектуры, переводчик Александр Георгиевич Габричевский (1891–1968), тонкий знаток европейской (прежде всего немецкой и итальянской) культуры, философ, переводчик — вдохновитель и главный организатор Юбилейного собрания сочинений Гете[132]. Он же, судя по сохранившейся переписке, привлек к редакционной и переводческой работе С. В. Шервинского, Б. И. Ярхо, М. Л. Лозинского, Вс. А. Рождественского, Д. С. Усова и др.

Первоначальные планы Габричевского привлечь к изданию Вяч. Иванова, в частности к переводу «Западно-восточного дивана», не осуществились в полной мере: Иванов был за границей, и железный идеологический занавес, еще не вовсе отделивший Советскую Россию от остального мира, постепенно опускался[133]. Представляется вероятным, что, кроме известного пиетета перед именем Кузмина, обращение к нему было вызвано тем обстоятельством, что из старшего поколения поэтов и переводчиков (к которому принадлежал и Вяч. Иванов) к концу 1920-х годов в России оставался только он.

Публикуемая переписка Кузмина с Шервинским примыкает к уже опубликованной переписке Кузмина с Габричевским[134] и, казалось бы, не открывает после нее ничего принципиально нового; но специалисту и всякому заинтересованному читателю она позволяет погрузиться в творческую кухню перевода Гете. Замечания Шервинского еще более детальны, но главное, приводимые документы (ранее частично процитированные в примечаниях к упомянутой публикации) служат необходимым дополнением к переписке с Габричевским.

Кузмину было предложено вначале перевести поэтический «Дневник» Гете (вышел во 2-м томе Собрания). Затем, когда стало ясно, что сотрудничество с Вяч. Ивановым невозможно, редакция заказала Кузмину перевод пяти поэтических книг из этого сборника и ряда отдельных стихотворений (для 1-го тома), а затем перевод статьи Гете (с поэтическими вставками) «Идиллии Вильгельма Тишбейна» (для 10-го тома, который вышел только в 1937 году с другим составом редакции)[135].

Заказ на переводы стихотворений Гете как нельзя лучше совпал с собственными (читательскими и даже шире — культурными) предпочтениями Кузмина. О своей любви к немецкому классику он признается на страницах нескольких своих произведений, в переписке и дневнике. Кузмину принадлежит почтительно-ироническое стихотворение «Гете» (1916): оно включено в сборник «Нездешние вечера» (1921), помещено в цикл «Дни и лица» сразу вслед за стихотворением, посвященным Пушкину, и предваряет такие имена, как Лермонтов, Сапунов и Карсавина. Гете упоминается в стихотворении «Поручение» (1922), вошедшее в книгу «Параболы» (1923). «Дорогие моему сердцу немцы» этого произведения — практически все прекрасные тени прошлого, отчасти называемые: Гофман, Моцарт, Ходовецкий и Гете, как будто нарочно забытый и потому дважды повторенный в одной строке. Вместе с этими же художниками Гете становится героем центрального «Гофмановского леска» в причудливой композиции «Лесок» (1921) — «лирической поэме с объяснительной прозой». Наконец, в одном из своих поздних циклов «Пальцы дней» (1925; включен в последний поэтический сборник Кузмина «Форель разбивает лед», 1929), где каждому дню соответствует его древний небесный покровитель-планета, Гете как видение является в четверг (день Юпитера), сообщая лирическому герою тайный пароль и утверждая его в состоянии «любовного равновесия».

Но и прежде, в ту пору, когда Кузмину еще не открылось его предназначение поэта и он всецело был погружен в музыкальные занятия, Гете несколько раз становится объектом его творческого вдохновения. Авторский список музыкальных произведений за 1890–1903 годы содержит обращение к Гете в апреле 1890 года — Кузмин пишет музыку к «Ночной песне странника» (в переложении Лермонтова)[136]. Ноябрем 1897-го — мартом 1898 года помечено сочинение цикла «Миньон», где использованы оригинальные поэтические тексты из «Театрального призвания Вильгельма Мейстера» Гете, в русской традиции известные как «Миньона» и «Песня арфиста»[137]. Наконец, к апрелю 1903 года относится сочинение романса на текст «Зюлейки» Гете[138].

Если же говорить о переводах, то первым опытом в этой области следует, очевидно, считать работу, выполненную для ленинградской Филармонии, с которой Кузмин сотрудничал во второй половине 1920-х — в начале 1930-х годов[139]. По просьбе дирекции Филармонии он переводит в 1928 году монолог Эгмонта и две песни Клерхен (для исполнения музыки Бетховена к трагедии Гете в концерте 11 ноября 1928 года)[140].

Несмотря на то что эта тема не имеет прямого касательства к Юбилейному собранию сочинений, отметим еще одно «притяжение» Кузмина, связанное с Гете, а именно с его «Западно-восточным диваном», и ролью имени-символа Гафиза. Гафиз (в современной транскрипции — Хафиз) — великий персидский поэт (1326–1390), автор обширного собрания стихотворений («дивана»), написанных преимущественно в форме «газели». Его имя стало в персидской литературе едва ли не нарицательным (как «певец», «сладкопевец» и т. п.), благодаря исключительной популярности этой фигуры на всем Востоке, говорящем на персидском и вообще на языках иранской группы. В значительной степени «символическим» оно было как для Гете (назвавшего свою книгу «Диваном»), так и для Кузмина. Кузмин стал одним из инициаторов в организации на Башне Вяч. Иванова в 1906 году «кружка Гафиза», имевшего своей целью обсуждение новейших художественных достижений и эстетических проблем, но также включавшего в свою программу непринужденное общение членов кружка и, как практически неизбежный элемент, близкие, интимные отношения членов кружка между собой[141].

 

Знакомство Кузмина и Шервинского относится, очевидно, к середине 1920-х годов. Спустя полвека Шервинский так вспоминал об этом:

 

Я не помню точно, где я впервые познакомился с Кузминым. Во всяком случае, я заочно хорошо знал его и по произведениям, и по знаменитому портрету Сапунова[142], и, может быть, именно поэтому с особым нетерпением ожидал минуты личного с ним свиданья. Узнав о том, что я еду в Ленинград, друзья из Союза писателей попросили меня поговорить с Михаилом Алексеевичем и убедить его выполнить некоторые формальности, поскольку его официальные отношения с Союзом продолжали быть нечеткими. Чтобы исполнить это поручение и по другим делам я и отправился в Ленинград в один из осенних дней 23 или 24 года, сейчас не помню уже точно[143].

 

Однако вероятнее всего, что Кузмин и Шервинский познакомились не в Ленинграде, а в мае 1924 года в Москве, куда Кузмин был приглашен на литературно-артистический вечер, организованный в его честь В. В. Русловым[144]. На следующий день после концерта, где Кузмин исполнял свои произведения, был дан обед; в дневнике Кузмина за этот день (13 мая) сделана запись, где среди присутствующих мы находим и имя Шервинского.

Первое же посещение Шервинским Кузмина, уже в Ленинграде, относится к следующему году. Кузмин отмечает в дневнике его приход в ряду прочих посетителей 4 января 1925 года. Однако та встреча, которая сохранилась в памяти Шервинского, относится к еще более позднему времени, вероятнее всего к 1927 или 1928 году. 16 и 17 мая 1928 года в дневнике отмечен его приход к Кузмину на улицу Рылеева (б. Спасскую), д. 17. За 18 мая сделана следующая запись:

 

С утра дожди. Потом разгулялось. Занимался. Пришел Шервинский. Писали вместе прошение. Не знаю, выйдет ли что. Очень дружно простились. М<ожет> б<ыть>, удастся осенью съездить в Москву. Было бы неплохо[145].

 

В Москву Кузмин, очевидно, не собрался, но и в следующем году в дневнике упоминается неразрешенная пока проблема с выплатой Кузмину пенсии — возможно, это было связано с «упорядочением отношений с Союзом писателей», о котором пишет Шервинский[146]. Во всяком случае, дневник фиксирует еще одну встречу в апреле 1929 года[147].

К тому же времени относится и беглая характеристика Шервинского, данная ему Кузминым в записи от 17 мая 1928 года:

 

К чаю пришли не только Шервинский, но Усов и Рождественский и О.Н. <Гильдебрандт-Арбенина>. Шервинский — помесь Скрыдлова с Фединым, но очень мил и ласков. Долго сидели[148].

 

Любопытную физиогномическую характеристику Шервинскому Кузмин дает впоследствии в своем дневнике 1934 года, в тематической зарисовке «Рептилии и клевреты», причем Шервинский попадает в класс рептилий наряду с весьма примечательными персонажами:

 

Это два совершенно различных типа, почти противоположных или понятных на примерах. У рептилий всегда что-то от Урии Гип, слащавость, мертвенная бледность и рот без губ. Особенно они были распространены в окружении Суворина и «Нового Времени». Буренин, Меньшиков, Сладкопевцев и, несмотря на гениальность, увы, Розанов, грандиозных масштабов рептилия Победоносцев и, м<ожет> б<ыть>, даже папа Лев XIII, а так Садовской, Лавровский, Лихачев, Божерянов, Казанский, м<ожет> б<ыть>, даже Поляков, сам [Шпет], Шервинский, Леман, Стенич, Маковский[149].

 

Но, конечно, наиболее протяженным стало общение Кузмина и Шервинского в 1931 году в Москве, где с 21 ноября по 2 декабря Кузмин останавливался в доме Шервинских (мы можем судить о нем по опубликованному дневнику 1931 года, в частности по записям за 14 и 16 сентября и 19 ноября[150]). Своему пребыванию в доме Шервинских Кузмин посвятил стихотворение, датированное 1 декабря 1931 года[151].

Как раз между последним приездом Шервинского в Ленинград и поездкой Кузмина в Москву и начинается работа над переводом для собрания сочинений Гете. Можно предположить, что для Кузмина, нигде не служившего и практически всю свою жизнь нуждавшегося, предложение редакции Юбилейного Гете пришлось как нельзя более кстати, к тому же, кроме некоторого удовлетворения материальных нужд, это, повторим, отвечало и его духовным потребностям. Важно и то, что сами принципы перевода, исповедуемые Габричевским и Шервинским, вполне разделялись и Кузминым. Из опубликованной переписки Габричевского и Кузмина видно, как шла работа; обратим внимание лишь на одно из посланных Габричевскому писем как на своего рода profession de foi Кузмина-переводчика и так и названное: «О принципах перевода».

 

Прежде всего, я считаю, что трудно и стеснительно установлять общие методы перевода для всех авторов и даже для отдельных произведений одного и того же автора. Было бы бесплодным и даже вредным усилием передавать все формальные оттенки слога у автора, который сам об этом нисколько не заботится и небрежен о внешней стороне своего произведения, также было бы наивно и недальновидно обращать внимание только на смысловую сторону вещи, где формальная часть представляется центром тяжести. Те или другие приемы должны быть выбираемы каждый раз заново сообразно данному случаю. В этом — гибкость и находчивость переводчика.

Конечно, некоторые общие положения установить возможно. Точность смысловая — обязательна.

Точность слов (корневая) — желательна до крайности <…>

Точность речи (отрывистой, периодической, легкой, затрудненной, ясной, темной) — обязательна. Никаких сглаживаний, облегчений, уяснений и т. п.

Выражения устарелые, редкие, вновь введенные, необходимо заменять соответствующими на русском языке.

Выражения, типичные для иностранного языка, переводятся не буквально, что было бы экстравагантно и насильственно, а заменяются соответственными.

Законы и идиотизмы русского языка непреложно сохраняются <…>

Это для прозы. Но для стихов следует принимать во внимание важнейшее обстоятельство — природу стиха. Перед ней может и должна отступать и смысловая и речевая точность.

Размер — обязательно точен (никаких замен).

Количество строк — обязательно.

Чередование рифм — обязательно.

Качество рифм (и вообще окончаний и без рифм) — мужские, женские, дактилические — обязательно.

Переносы фразы в другую строку — желательно совпадение.

Цезуры — обязательны (возможен некоторый сдвиг, но наличие их обязательно).

Звуковые эффекты (аллитерации, консонансы и т. п.) — желательны (хотя бы и не на тех же буквах).

Соблюдение образов — желательно (особенно не желательна замена одного образом другим).

Но главное, размер, количество строк и чередование рифм точного качества.

При этих условиях не всегда возможна смысловая и речевая точность, которая может отступить на второй план.

Одна из главных задач переводчика как прозы, так и стихов — уловить общий тон произведения в связи с общим обликом автора и историко-бытовым окружением, так как одни и те же слова в устах одного автора могут казаться нормальной речью, меж тем как в другом случае будут упрощенной стилизацией. И то, что в одно время считается неслыханной смелостью, в другое — окажется почти пресным штампом[152].

 

Провозглашенные принципы как нельзя более соответствовали и принципам перевода, положенным в основание издаваемого Юбилейного собрания сочинений Гете. Известно, что в советской школе поэтического перевода возобладало впоследствии другое направление, которому свойственно несколько облегченное понимание источника, культивировался более прозрачный синтаксис и т. п. Однако при сличении переводов «Западно-восточного дивана», опубликованных в Юбилейном собрании сочинений, со считающимся эталонным переводом В. В. Левика легко заметить (не отрицая достоинств последнего), что переводчик более поздней формации часто пользуется уже достигнутым своими предшественниками, заимствует словосочетания, а иногда и целые фразы С. В. Шервинского и М. А. Кузмина (что свидетельствует о ценности найденных русских поэтических эквивалентов).

 

Публикуемая переписка включает в себя 15 документов (из которых только 4 принадлежат Кузмину, а одно письмо Шервинского является приложением к письму Габричевского). В дополнение к основному корпусу публикуются 6 документов — переписка Кузмина с другими лицами, имеющими прямое отношение к Юбилейному изданию Гете.

В хронологическом плане переписка охватывает полтора года (с середины июня 1929-го до середины ноября 1930-го), а в содержательном отношении (если взять прагматический аспект 15 публикуемых документов) представляет собой три тематических блока (по схеме: замечания редакции — предложения переводчика). Первый блок (письмо № За, приложение к письму Габричевского) посвящен «Дневнику» Гете (вошедшему во 2-й том Юбилейного собрания). Второй блок (письма № 7, 8 и 9 — Шервинского и ответное письмо Кузмина — № 11) посвящен «Западно-восточному дивану» и другим стихотворениям, опубликованным в 1 — м томе Юбилейного собрания (а также «Идиллиям Вильгельма Тишбейна», 1821, перевод которых вошел в 10-й том собрания и опубликован в 1937 году, уже после смерти Кузмина). Наконец, третий блок замечаний-исправлений посвящен «Книге Рая» из «Дивана…» (т. е. 1-го тома Юбилейного собрания): это письма № 13 и 14 (Шервинского и Кузмина соответственно).

В приложении публикуются письма А. Г. Габричевского, Б. И. Ярхо и Г. И. Ярхо, дополняющие наш сюжет. Хронологически они несколько раздвигают рамки основной части публикации.

При оформлении текста мы приводим в начале письма в угловых скобках время и место его написания, сохраняя при этом и их авторское расположение, часто неупорядоченное. Подписи передаются курсивом. Курсивом же выделяются авторские подчеркивания в тексте писем. Двойные подчеркивания передаются полужирным курсивом. В квадратных скобках — отдельные авторские зачеркивания, восстановленные публикатором. Мы старались в точности воспроизвести все варианты и отразить всю переводческо-редакторскую работу, за исключением тех мест, где речь идет о пунктуации (например, совершенно очевидно, что Кузмин опускал или ставил лишние знаки, а редактор исправлял текст по двум направлениям: в плане приближения к существовавшим тогда нормам русской орфографии и — к пунктуации самого Гете, преимущественно в ее эскламативно-интеррогативном аспекте). Сохраняются особенности написаний, характерные для авторов эпохи (вроде написания месяцев с прописной).

В примечаниях, как правило, отмечены случаи расхождения с текстом, опубликованным в Собрании сочинений; в некоторых случаях приведен для сравнения немецкий оригинал. Публикатор пользуется своим приятным долгом — выразить свою благодарность С. И. Панову за помощь в работе.

 

Список условных сокращений:

 

Гете (с указанием тома римскими цифрами и страниц — арабскими) — Гете. Собрание сочинений: В 13 т.: Юбилейное издание / Под общ. ред. Л. Б. Каменева, А. В. Луначарского, М. Н. Розанова. М.; Л.: ГИХЛ, 1932–1949. (При упоминании также — ЮСС.)

Дневник 1929 — Кузмин М. Дневник 1929 года (окончание) / Публ. и коммент. С. В. Шумихина// Наше наследие. 2010. № 95.

Дневник 1931 — Кузмин М. Дневник 1931 года / Вступ. ст., публ. и прим. С. В. Шумихина // Новое литературное обозрение. 1994. № 7. (Текст дневника на с. 170–193.)

Переписка Габричевского и Кузмина — Переписка А. Г. Габричевского и М. А. Кузмина: К истории создания юбилейного собрания сочинений И.-В. Гёте / Вступ. ст., публ., прим. Т. А. Лыковой и О. С. Северцевой // Литературное обозрение. 1991. № 12. С. 58–75.

РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства.

СПб ГТБ — Санкт-Петербургская государственная театральная библиотека.

ЦГАЛИ СПб — Центральный государственный архив литературы и искусства Санкт-Петербурга.

ЮСС — см. Гете.

 

Переписка

 

 

1. Шервинский — Кузмину [153]

 

<Таруса. 17.06.1929>.

 

Глубокоуважаемый Михаил Алексеевич!

Не ответил Вам сразу[154], ибо только теперь окончательно оформляются детали издания Гёте. Как будто, сегодня, наконец, подписывается договор. Всё то, что Вам передал Мих. Александрович[155], предназначается именно Вам, и мы горячо радуемся, что Вы охотно беретесь за предложенное и довольны выбором. Теперь позвольте Вас информировать о плюсах и минусах, возникших в последнее время, т. е. после моего посещения. За стихотворную строку ГИЗ постановил платить не 60, а только 50 коп. (рифмованные стихи) и 40 к., как и предполагалось, за белые. Сроки оплаты — по типовому договору, однако ГИЗ заверяет, что в виду некоторой неопределенности самого выхода книг, на практике срок последней уплаты будет, наверное, снижаться. Конечно, мы, переводчики, поставлены этими обстоятельствами в менее выгодные условия, чем [мы] предполагали. К плюсам же относится то, что срок представления материала по тому лирики отодвинут до 1 февраля 1930 года, и можно будет работать не спеша. Очень может быть, что мы Вам предложим перевести и еще кое-что, но об этом снесемся особо[156]. Кстати: фамилия нашего редактора Вами «украинизирована». Она в подлиннике звучит Габричевский, Александр Георгьевич[157] (адрес его: ул. Герцена, здание 1 Моск. Гос. Университета, кв. проф. Северцева). Ему было очень приятно, что сделанный им выбор стихов Вам пришелся по сердцу.

Отлично, что Вы собираетесь в Москву[158]. Только отложите приезд до октября. В сентябре я рассчитываю еще быть на Юге. Не огорчайте меня и приезжайте в октябре прямо ко мне. Очень надеюсь, что Вы так и сделаете. Желаю Вам всякого благополучия.

Преданный Вам С. Шервинский.

Габричевский пришлет Вам официальное письмо-предложение, и Вы ему должны официально же ответить. Этим исчерпывается формальность.

17 Июнь <так. — П.Д. > 1929 г.

 

2. Шервинский — Кузмину [159]

 

<Таруса. 7.07.1929>.

 

Глубокоуважаемый Михаил Алексеевич!

Получил письмо Ваше с опозданием: оно было переслано мне в Тарусу, где я нахожусь с начала Июня. Я тотчас же послал телеграмму Григорию Исааковичу Ярхо[160], который сейчас, по доверенности уехавшего Габричевского, ведет дела по Гёте. Узнал я стороной, что договор еще не подписан, как будто, Луначарским, и поэтому происходит задержка с официальными письмами; но эта задержка, конечно, чисто-механическая. Очень боюсь, как бы из-за этого не задержалось бы исполнение и Вашей, столь скромной, просьбы. Во всяком случае, уверен, что Г. И. Ярхо сделает все возможное, чтоб ускорить получение денег при первой же возможности. Но госиздатские «невозможности», конечно, тоже дело обычное и нам всем знакомое. Я лично уже приступил к Buch Zuleika[161] и довольно напряженно работаю по утрам, на свежую голову. Не могу сказать, чтоб это было легко…

Бывали ли Вы когда-нибудь в Тарусе? — Милое, живописное, захолустное окское место, с обилием ягод и цветов. Мой адрес, на всякий случай: Таруса, Калужской губ., ул. Урицкого, 2.

Примите мой искренний привет.

Преданный Вам С. Шервинский.

7 Июля 1929 г.

Таруса — les Bains <купания (франц.) >.

<Приписка на левом поле письма снизу вверх.>

Адрес Ярхо: Москва, Садовая-Кудринская, д. 21, кв. 42.

— ″ — Габричевского: Крым, Коктебель, дача М. Волошина — Ал-дру Георг. Г-му[162].

 

3. Шервинский — Кузмину [163]

 

<Москва, 13.11.1929>.

 

13 Ноября 1929.

Глубокоуважаемый и дорогой Михаил Алексеевич!

Я передал Александру Георгьевичу о Вашем опоздании с переводом[164]. Он просил передать с своей стороны, что двухнедельное опоздание не существенно, и чтобы Вы не беспокоились.

Как жаль, что Вы опять отложили посещение Москвы[165]; мне очень хотелось Вас видеть и оказать посильное для москвича гостеприимство. А, может быть, соберетесь зимой?

Если буду в Ленинграде[166], конечно, приду к Вам; это стало для меня необходимой и приятне<й>шей привычкой.

Желаю Вам всего хорошего.

Преданный Вам С. Шервинский.

Адрес Габричевского: ул. Герцена, д. 6, кв. 69.

 

3-а. Шервинский — Кузмину [167]

<Приложение к письму А. Г. Габричевского>

 

<Москва, нач. февраля 1930>.

 

Заметки к предлагаемым изменениям.

Ст<их> 22. «колотить под брань» может вызвать представление об ударах палки по спине, а не молотка, ст. 32. непонятно, к чему относится предложение «чтоб остаться», которого, кстати, в подлиннике нет: это вносит неясность во всю мысль. Стих 31 терпит изменения вследствие изменения 32-го.

ст. 47. очень желательно в восклицаниях служанки сохранить обращение к гостю «на ты». Для этого приходится видоизменить и стих 46, где не совсем удачным представляется выраженье «впечатления новы», перебивающее динамичность действия.

ст.ст. <стихи> 59–60. точная мысль, — что служанка не может сдержать вздоха, отчего очертанье ее высокой груди становится еще прекраснее.

ст. 67. весьма существенно было б сохранить предвидение предстоящего использования кровати, что можно выразить лишь futurum’ом, либо условным предложеньем.

ст. 71. желательно было бы сохранить параллелизм «Hochgestalt» и «Wohlgestalt».

ст. 73. построение «Освободившись — выслушай немного!» вызывает сомнение относительно своей понятности. У Гёте просто «Sie macht sich los!».

ст. 86. в переводе получается неясность: как будто гость увидел «странность» в теле служанки.

ст. 87. большое сомнение вызывает слово «мастер» для передачи «meister». В слове «мастер», правда, сохраняется оттенок высокой квалифицированности Istius, но утрачивается та автономность, даже господство, которое содержит слово «Meister». М.б., слово «маэстро», применяемое и к игрокам высокой марки, и к дирижерам, и к учителям, было бы ближе к «Meister». Сначала отпугивающая итальянская форма слова имеет и свои преимущества: она поворачивает благоприятно угол восприятия поэмы; от слова «маэстро» должны протянуться нити к итальянской новелле, к духу XVIII-ro века, к «Итальянскому путешествию», к ottave rime и аббату Касти[168].

ст. 95. вряд ли можно согласиться с выраженьем «лаская зренье», когда зренье является субъектом, а не объектом действия. Ст. 96 в зависимости от 95-го[169].

ст. 107. едва ли допустимо сочетание видов совершенного и несовершенного «забиться» и «приходилось» в одном предложении. Кроме того, гость был прижат к стене, а не забит в угол.

ст. 120. в предыдущем стихе удобнее «как» понимать сравнительно; тогда в ст. 120 надо слово «Тогда» заменить словом «Когда».

ст. 128. терпит измененья, если принять «маэстро».

ст. 131. при сочетании «майский цвет», слово «украшенье» отрывается от принадлежащего ему по праву эпитета[170].

ст. 136. м.б., желательно либо сохранить «Iste» <этот, тот (лат.) >, либо заменить его каким-нибудь русским эквивалентом, например: «Имярек».

ст. 189. неясно, кто «бывали»; можно это отнести и к слову «рычаги».

 

4. Шервинский — Кузмину [171]

 

<Москва. 28.02.1930>.

 

Глубокоуважаемый и дорогой Михаил Алексеевич!

Ваше молчание на письмо гётевской редакции крайне смущает Александра Георгьевича Габричевского. Он с болью в сердце начинает предполагать, что Вы разгневались на него за те перемены в Вашем тексте «Дневника»[172], которые мы предварительно сделали и решились послать на Вашу санкцию. Эта поспешность была вызвана тем, что надо было в срочном порядке сдавать том с поэмами. Наши соображения, на которых основывались изменения, Вы знаете и, думаю, что со многими согласитесь. Что касается до предложенных вариантов, то те, которые Вас не удовлетворят, будут, конечно, мгновенно сняты; да и вообще редакция не склонна смотреть на них, как на окончательные, и мы предполагали, что Вы, ежели согласитесь с аргументацией, м.б., некоторые примете, некоторые сделаете по-своему, но во всяком случае не ответите нам на наши, право же искренние, старания, таким безрадостным молчаньем. Вот, например: в стихах, кончающихся «lasse! lasse!»[173] мы очень настаиваем на аргументах, но отнюдь не стоим обязательно за предложенный вариант, где выражение «посреди работы» нас не слишком удовлетворяет, хотя и избавляет нас от формы обращения «на вы» и от перебитости «жеста». Должен добавить, что я участвовал в этой работе, поэтому и на себя принимаю долю Вашего безмолвия, и тоже чувствую огорченье. При громадном уважении и давнишней, раз навсегда установившейся, любви к Вашему творчеству, всякая мысль о доставлении Вам какой-либо неприятности для нас тяжела.

С нетерпением ждем «Книгу Кравчего»[174]. В «лирическом» томе[175] я принимаю непосредственное участие и редакционное, и предвкушаю уже чтение Ваших переводов. Примите мои лучшие, самые лучшие пожелания и поскорей напишите обеспокоенному редактору и другу моему, Габричевскому.

Душевно Ваш С. Шервинский.

28 ф.<евраля> 1930 г.

 

5. Кузмин — Шервинскому [176]

 

<Ленинград, 13.04.1930>.

 

13 Апреля 1930.

Дорогой Сергей Владимирович, вот уж никак не думал, что Вы и Александр Георгиевич так злопамятны, что отплатите мне тою же монетою: за молчание молчанием. Получили ли Вы мои переводы? что делать с недостающими номерами? каково Ваше мнение? какие требуются исправления? Как вообще дела? Я послал целый рад вопросов Александру Георгиевичу, которые требовали ответа, а он молчит[177]. Я понимаю, что Вы очень заняты, но поймите, что после неудачи с «Дневником»[178] меня жгуче интересует Ваше мнение о «Диване» и проч. И получил ли Ал. Г. мои расписки? Конечно: pas de nouvelles — bonnes nouvelles[179], но я безпокоюсь. Будьте милым, Сергей Владимирович, и не оставьте меня без ответа. Кстати, не знаете ли Вы в Москве ли С. Ауслендер?[180] Я как-то писал ему по важному для меня делу и тоже никакого ответа, как камень в воду[181]. Поздравляю Вас с наступающим праздником, дружески обнимаю и остаюсь Ваш

М. Кузмин.

 

6. Шервинский — Кузмину [182]

 

<Москва. 1.05.1930>.

 

Глубокоуважаемый и дорогой Михаил Алексеевич!

Вы, вероятно, уже так или иначе знаете, почему мы Вам ничего не отвечали. Теперь могу сообщить, что эпизод с Александром Георгьевичем, вырвавший его на целый месяц из работы, благополучно закончился[183]. Это знаменует и оживление в делах гётевских. Ваши переводы до сих пор нами не читаны, потому что в отсутствие Ал-дра Г-ча ни наш старший редактор М. Н. Розанов[184], ни я абсолютно не касались лирического тома и не вскрывали никакой относящейся к нему корреспонденции. Ныне, на ближайших же днях Вы получите наше посильное суждение и данные о дальнейшей работе. Ваше подозрение о нашей «злопамятности» настолько неосновательно, что мне даже не представляется возможным его опровергать. И я не отвечал, право же, не из невежливости, а всё ждал со дня на день ликвидации «эпизода»…

Сейчас мы будем, конечно, просить об отсрочке в представлении тома лирики, п.<отому> что «эпизод», надо сказать, всех сбил с толку и задержка в работе над лирикой получилась чрезвычайная. Позвольте пожелать Вам благополучия и приветствовать Вас дружественно и почтительно.

Душевно Ваш С. Шервинский.

P. S. Михаил Алексеевич, мой отец был крещен «Василием», поэтому Вы делаете явную ошибку, величая меня «Владимировичем»… Примите это только как историко-филологическую справку!

1 Мая 1930 г.

 

7. Шервинский — Кузмину [185]

 

<Москва. 5.05.1930>.

 

Дорогой Михаил Алексеевич!

Как только возобновились нормальные наши занятия по Гёте, мы первым долгом углубились в Ваши переводы и, искренно радуясь их громадному поэтическому «смаку», попутно делали отметки о местах, вызвавших почему-либо у нас сомнение. Разрешите эти сомнения Вам высказать при покорной просьбе не взглянуть гневно на наши нотобэны и, м.б., кое-что и видоизменить. Вот они:

 

Саки-намэ:

Ст<ихотворение> I. ст<их>4. Вы рифмуете дне, меже, мне, между тем, как у Гете 3 точные рифмы. В одном отдельном случае мы не сочли бы это бедою; но дело в том, что Вы эту неточную рифмовку применяете довольно часто; другие же переводчики по нашему настоянию избегают ее; вот мы и опасаемся, как бы не получилось впечатление, что в «Книге Кравчего» Гёте почему-то пользуется иной поэтикой, чем в других книгах. Это соображение мы считаем существенным. М. б., Вы обратите на неточную рифмовку Ваше внимание. Ст<рока> 10. Мы не согласны с выражением «для писак». Поэтически оно очень приятно; но ведь здесь разумеется сам пишущий и его «орудия производства». У Вас же получается, будто этим пергаментом и грифелем должны пользоваться другие[186].

Ст. 2. ст. 6. Хотелось бы больше оттенка лукавства; нам показалась Ваша формулировка несколько приподнятой.

Ст. 3. ст. 2. слово «тем» смущает синтаксически… Простите, что осмеливаюсь предлагать вариант, но не казалось ли Вам, что тут можно бы воспользоваться словом «литеры»? И избежать «тем»? Или Вам не нравится?..

Ст. 4. ст. 11. wie es auch immer sei — как-будто значит «как бы то ни было», «каким он ни будь», и выражение «если он пьяным был» по отношению к пьянице нам представилось слишком плеонастичным.

Ст. 5. — нам, признаться не понравилось за многое: в ст. 1 пропал оттенок müssen, во 2-ом <так.> нас смутило «есть», в ст. 3 нам не хочется «геройства», потому что оно выдвигает одну черту, между тем как в подлиннике старость превращается в юность посредством питья. Для ст. 5 тоже хочется более полного эквивалента.

Ст. 6. ст. 4. Получается по-русски малопонятно.

Ст.  7. — нас тоже не удовлетворило: откуда мысль о «быстром» опьянении Александра? Может быть, мы плохо знаем «дней минувших анекдоты»? Кроме того, «быстро» и «искрой», как хотите, — натяжка. Ведь Вы сами согласны с этим, Михаил Алексеевич! Да?..[187]

Ст. 8. ст. 2. Смущает синтаксически. ст. 4. Непонятно. ст. 8. Wie du’s verstanden — «как ты умел это делать». Хотелось бы избежать «слова». ст. 10. Так как выражение «не руша склада» не сразу понятно, возникает предерзкая и преглупая ассоциация: в контексте нетрезвой книги не мыслится ли вдруг разграбление склада винного?! ст. 9, ст. 4. Мы или не поняли, или попросту не разобрали Вашего почерка: Свободы локти ей там лишили… (?) ст. 5. приятно ли в одной строке «туда и сюда» и «тут»? ст. 10, ст. 5–8. и у Гёте мысль несколько туманна; но как будто sie 8-го стиха обозначает бутыли; во всяком случае Вы, Михаил Алексеевич, напрасно приписали ей грех suicide’a!

Ст. 13. ст. 2. Мы усумнились насчет «взор… чует». Не заменить ли просто «взор» словом «нос»? Это, правда, грубо, но стихотворение вообще не из деликатных. ст. 8. «ждут… утомленья» крайне неясно передают мысль подлинника.

Ст. 16, ст. 4. Как будто, наоборот: «слишком мало говорят»…

Ст. 18, ст. 15. М. б., вместо «тех», можно поставить «них»?[188] ст. 17. Можно ли «воздать» подати?[189] ст. 22. Не «временем», а «настоящим». Это очень существенно вообще для мiроощущенья Гете. М.б., «мгновеньем»?.. Или еще как… Тут даже можно бы поступиться строгой эквиритмичностью. Допускаем же вольности в других отношениях!

Ст. 20, ст. 4. Очень жалеем, что пропал образ «слушаю, когда ты молчишь»! ст. 10. Здесь снова образ молчаливого думанья, поэтому «назиданья» нам кажется неподходящими.

Ст. 21, ст. 6. Hört es niemand: — не значит ли это, что Магометова запрещенья никто не слушает?

Ст. 22, ст. 4. Es относится к Funken; поэтому Ваша формулировка неточна[190]. ст. 10–12. боимся, что благодаря синтаксической неясности, может не дойти и смысл[191]. ст. 13. у Вас небо является активным, тяготеющим, а в подлиннике — несущим?[192]