Возвращение в Романовку; арест папы и старших братьев; моё последнее свидание с отцом в тюрьме.

Домой, в Романовку, мы вернулись в середине ноября 1937 года. На квартиру нас опять приняли к себе односельчане Тимм. Чтобы мы могли пережить предстоящую зиму, родные снабдили нас картошкой, мясом, овощами. Брат Герман вернул нам Красотку, ставшую уже стельной коровой. Потихоньку жизнь нашей семьи стала налаживаться.

Вот только в стране происходило что-то непонятное. По ночам шли массовые аресты, всюду было неспокойно. 11 февраля 1938 года волна репрессий захлестнула и нашу семью. Вторично арестовали папу. В квартире сделали обыск, перевернули всё в доме, но ничего не нашли, кроме нескольких религиозных книг, которые конфисковали. В апреле был арестован брат Ваня, в июне другой брат - Александр. За что их тогда посадили, писать не хочется - все обвинения были ложными. На самом деле ни на ком из них вины не было: с ними произошло то же, что и с сотнями тысяч других невинно осуждённых.

Папа наш сидел вначале в тюрьме в Кошках, то есть в районном центре. Потом его отправили в Мелекес в следственную тюрьму. Вот когда подтвердились предсказания еврея Шварцкопфа!

В тюрьме кормили очень плохо, скудно, жиров вообще не давали. Раз в месяц мы, как и другие родственники арестованных, возили своим передачи. Передавали сахар, сухари, сливочное масло, лук, чеснок (как средство от цинги), тёплое белье, носки. Писали им письма.

Я тоже один раз ездил: отвозил вместе с сестрой Линдой передачу для папы.

Мелекесская тюрьма находилась за городом, была обнесена высоким кирпичным забором, по углам которого виднелись сторожевые вышки с вооружённой охраной. Рядом с железными воротами въезда стоял дом с калиткой для прохода - пропускной пункт. Через его окошко принимали заявления и узлы с передачей для предварительного просмотра. Мы с Линдой заняли очередь и решили попробовать подать каждый по заявлению на свидание с папой. А вдруг повезёт! До этого свиданий с папой никому не разрешали.

В 9 часов утра открылось окошко и начался приём. Когда подошла наша очередь, Линда подала передачу, два заявления и спросила у старшего надзирателя, можно ли сегодня получить свидание. Он уточнил: кто просит о свидании? Она сказала: дочь и сын. Ответ был: заявления примем, доложим начальнику тюрьмы, а как он решит – неизвестно; ждите. И мы ждали. Ждали долго. Очень долго. День был холодный, дул осенний северный ветер, пронизывавший нас до костей. Хорошо, что недалеко от ворот стоял дровяной сарай: за его стенами мы и прятались от ветра. Время тянулось очень медленно. В обед мы всухомятку проглотили свои бутерброды, но теплее нам не стало: продрогли до того, что не могли спокойно стоять на месте. Я тогда грешным делом подумал: лучше в тюрьме сидеть в тепле, чем тут на воле так мерзнуть. Наконец, двери открылись, вышел тот же старший надзиратель, посмотрел на нас и говорит:

-Шмидт, Линда и Бернгард, вам разрешено свидание с вашим отцом, Шмидт Иваном Ивановичем, на пять минут. Вам понятно?

-Да, - говорим, - понятно.

-Тогда заходите во двор, - и он нас пропустил вперёд.

Не знаю, как было у Линды, но у меня сердце заволновалось в груди, то ли от страха, то ли от волнения, что вот сейчас папу увижу. Нас провели по широкому внутреннему двору. Я успел снаружи рассмотреть здание тюрьмы. Оно было кирпичное, двухэтажное, с толстыми железными решётками на всех окнах и дощатыми козырьками поверх решёток (это чтобы заключённым в окно ничего не было видно, да и чтобы солнце не проникало в камеры). Через тюремные двери нас завели внутрь, провели тёмными коридорами в какую-то большую комнату, перегороженную от пола до потолка проволочной сеткой (это была комната для свиданий). Вдоль решётки расхаживали надзиратели. Потом я узнал, что их задачей было следить за порядком и прислушиваться к разговорам, чтобы ничего недозволенного не говорилось.

Нас усадили на скамейку, провели с нами короткий инструктаж о том, как себя вести в присутствии заключённого и о чём с ним можно и нельзя говорить. Нас предупредили, что за нарушение инструкций лишат свидания.

В этот день плановых свиданий не было, и папу привели одного. Он шёл, заложив руки назад. За ним следовал надзиратель. Как только мы увидели его, то оба сразу заплакали. Он подошёл, поздоровался (словами только: рук из-за спины вынимать не разрешалось). Первое, что папа сказал нам, было: «Дети, крепитесь, не надо плакать, мы поговорить не успеем, у нас всего пять минут». Хорошо, что надзиратель не стоял возле нас, а привычно расхаживал взад-вперёд по длинной комнате. Когда он от нас отдалился, папа успел шепнуть, что следствие по его делу закончено, потому сегодня и дали свидание. А когда будет суд - неизвестно. Когда надзиратель в другой раз от нас отдалился, папа мне шепнул: «Запомни, сынок, когда нас раскулачили, то у них нигде в документах не числился наш магазин». Папа извинился за свой обросший вид, объяснил, что один раз в неделю их бреет тюремный парикмахер. Мы и поговорить толком ни о чём не успели, как вдруг надзиратель сказал: «Заключённый Шмидт, свидание окончено, следуйте в свою камеру!» Тут уж мы все трое слёз сдержать не могли. Папа невольно забылся, руки к нам протянул, обнял обоих одновременно, поцеловал. Надзиратель сделал вид, что он этого не заметил. И это было в последний раз, что я и Линда видели нашего папу! Ему тогда было 56 лет. Мне в ту пору ещё не исполнилось четырнадцати.

 

Тяжело было жить без папы. Все заботы о доме, семье, детях снова целиком легли на плечи бедной мамы.

 

 Нас оставалось при маме теперь двое: я и Лили. Сестру Марию тогда взяла к себе опять семья Вани. Брат Гергард пошёл учиться в сельскохозяйственный техникум в селе Александровка за 30 км. от Романовки.

В Александровке брат устроился в общежитии, получал стипендию 48 рублей. На эти деньги не проживёшь, но домой он приезжал редко: ему было ближе до нашей старшей замужней сестры Агаты Эрат, жившей в селе Neu-Hoffnung в 6 км. от техникума. Да и до Муравьёвки, где жила семья брата Александра, тоже было 6 км. Гергард пешком ходил то к сестре, то к жене брата поочередно - за продуктами. (В субботу после занятий в гости к родным, в воскресенье с полной сумкой назад.) Только в летние каникулы он приезжал в Романовку, жил дома и работал в колхозе.

Помню раз в субботу на велосипеде я поехал к Гергарду в техникум. Ехал почти два часа: стояла жара, и мне дважды дорогой пришлось отдыхать. Сильно хотелось пить. Когда я доехал, как раз шёл урок. Я нашёл в коридоре бочонок с водой, напился и стал ждать звонка на перемену. Когда мы с братом встретились, он мне предложил: «Давай пойдём в общежитие. Ты, наверное, устал с дороги. Ляжешь на мою кровать и поспишь - у меня ведь впереди ещё два урока. А после занятий поедем на твоём велосипеде вместе к Агате». Мне это предложение было не по душе: ехать вдвоём на одном велосипеде означало, что я буду, как пацан, на раме сидеть, а я ведь хотел покрасоваться у Эратов перед девчонками. «Нет, - говорю, - я так долго ждать не хочу. Я поеду сейчас, а ты потом придёшь». С тем и уехал. Но за это меня через 15 минут Бог наказал.

Против дома Агаты я свернул с дороги в открытые ворота, и тут моя правая штанина попала в цепь, так что заклинило передачу. Я отчаянно пытался выдернуть штанину, но мне это не удавалось, а велосипед по инерции катился прямо на детей, игравших во дворе. Я рванулся, чтобы остановиться, и упал вместе с велосипедом. Лежу на спине, велосипед на мне, и встать не могу. Тут подбежали Агатины дочки, Зина и Клара, помогли мне освободиться. Смотрю - моя правая штанина распоролась по шву до колена. Мне стало очень стыдно, а девчонки и другие, чужие дети, которые были с ними, стояли и смеялись надо мной.

Это был, пожалуй, один из последних эпизодов моего детства.

 

Часть II

Трудовая юность.

Годы

Глава I.