Глава первая. Следы взаимодействия Приднепровской Руси с Прибалтикой и Причерноморьем

 

Как известно, норманизм длительное время питается тем, что в археологических древностях Восточной Европы имеются явно неславянские или не вполне славянские элементы материальной культуры. При этом от славян требуется четкое «удостоверение» в виде неизменного комплекса хозяйственно‑бытовых и погребальных традиций, а норманнам‑германцам «разрешается» довольно широкий допуск в том и другом. В сущности, норманизм дает заявки едва ли не на все не укладывающееся в рамки строгого славянского эталона, реликты материальной и духовной культуры. Приняв отдельные постулаты норманизма, некоторые антинорманисты незаметно для себя сами способствовали утверждению такого положения. Так, в нашей литературе долгое время шло обсуждение вопроса о «проценте» норманских элементов в тех или иных древностях. Под натиском реальных или определенным образом осмысленных фактов процент этот в последнее время сдвигался в пользу норманизма.

 

Недавно видный в прошлом норманист Л. С. Клейн выступил с воспоминаниями о семинаре‑дискуссии в ЛГУ в 1965 г. по вышедшей в том же году книге И. П. Шаскольского «Норманская теория в современной буржуазной науке» (М.‑Л.). Автор напомнил, что перед началом дискуссии Игорь Павлович согласовал с ним свое выступление. «Стыдливый норманист», признавая, что варяги ‑ это норманны, просил не завышать процент их в Восточной Европе, дабы не поставить под удар марксистскую концепцию возникновения государства, как спонтанного развития любого конкретного общества. В то время слова Энгельса о том, что «государство не может быть навязано извне», воспринимались как отрицание возможности завоевания одних племен другими, тогда как Энгельс имел в виду «извне» человеческого общества (т. е. с неба). Вспомнил автор и о том, что некто Кузьмин в 1971 г. выступил в «Вопросах истории» против обвинения норманистов в антимарксизме[399].

Статья Л.С.Клейна, Г.С.Лебедева, В.А.Назаренко «Норманские древности Киевской Руси на современном этапе археологического изучения»[400], равно как позднее вышедшая книга С. И. Кочкуркиной «Юго‑Восточное Приладожье в X‑XIII вв.» (Л., 1973), оказались весьма полезны введением в научный оборот большого материала, который было необходимо понять и объяснить. Авторы исходили из догмата скандинавской природы варягов. И чем больше они находили варяжских (привнесенных по Волго‑Балтийскому пути) элементов культуры, тем более рушилась презумпция о скандинавском происхождении варягов. Это понимал И. П. Шаскольский, для которого главным противником был «буржуазный» антинорманизм[401]. Поэтому он и уговаривал «не завышать процент». И я действительно в этом споре был на стороне археологов: чем больше в их руки попадало подобного материала, тем скорее они должны были задуматься над главным: а обоснованна ли сама норманистская презумпция? Суть этого взгляда была выражена в ряде статей. «Сложившиеся представления о соотношении автохтонного и привнесенного начала, ‑ сказано в одной из них, ‑ в последнее время серьезно пошатнулись. В археологической литературе все более широкое обоснование получает тезис, что удельный вес норманно‑варягов был намного значительней, чем это предполагалось некоторое время назад. С норманнами теперь связывается подавляющая часть социальной верхушки древнерусского государства. На Белое озеро и Верхнюю Волгу, согласно новым представлениям, варяги‑норманны проникают примерно на столетие раньше славян... Но новый материал неизбежно порождает старые вопросы. Снова возникает потребность объяснить, почему на территории, где соприкасаются варяги и угро‑финны, распространяется славянский язык, почему нет сколько‑нибудь заметных проявлений германских верований, почему так быстро исчезают варяжские имена, причем в княжеской династии раньше, чем у рядовых дружинников. На все эти «почему» норманизм, очевидно, не в состоянии дать ответ. А это означает, что необходимо более тщательное выяснение природы тех этнических элементов, которые многие лингвисты признают северо‑германскими»[402].

 

В частных беседах постоянно звучал призыв: посмотреть на противоположную сторону моря. И отрадно было прочесть вскоре статью Г. С.Лебедева и А. А. Розова. Исследуя укрепления Городца под Лугой (IX‑X вв.), авторы установили, что «решетчатые кладки из бревен до сих пор неизвестны в военном зодчестве Руси X‑XI вв. Зато они типичны для западнославянских городищ IX‑XII столетий в Поморье, Мекленбурге, Лужице». «Возможно, ‑ заключали авторы, ‑ эти аналогии указывают направление дальнейших поисков истоков славянской культуры Верхней Руси»[403]. Именно о «направлении дальнейших поисков истоков» и шла речь в принципиальном споре. И вопрос осложнялся тем, что южный и восточный берега Балтики знали у нас меньше, чем следовало бы для преодоления норманистской традиции. А под пером тогдашнего директора Ленинградского отделения института археологии М.И.Артамонова норманны‑германцы даже вытесняли славян с территории Восточной Европы[404].

Через призму активного норманского участия в сложении древнерусской государственности рассматривали многие специалисты те или иные языковые явления. Так, А. И. Толкачев, говоря о названиях днепровских порогов, не сомневался, что «всякие попытки... объяснить эти названия путем сопоставления не с северогерманскими, а с другими языками совершенно лишены основания»[405]. О несостоятельности этого взгляда и с языковой точки зрения речь пойдет ниже (имеется в виду, в частности, работа М.Ю.Брайчевского). Здесь остановимся на торговом и миграционном потоке по Волго‑Балтийскому пути.

Как отмечалось выше, ритуальные поиски следов германизмов в культуре Восточной Европы проистекает из априорного понимания варягов как норманнов (именно шведов), что противоречит прямым показаниям источников.

 

Но прибалтийские элементы в археологических материалах Восточной Европы, безусловно, имеются, и, может быть, даже в больших размерах, чем это представлялось и представляется норманистам. Дело в том, что эти элементы необязательно неславянские, а различия материальной культуры в зависимости от различия географических условий ‑ явление вполне закономерное, обязательное. Поэтому здесь ставится задача выявить эти прибалтийские элементы без уточнения их конечной этнической принадлежности.

Хотя колонизационное движение морем являлось издревле самым естественным, а для значительной массы прибалтийского населения уже с VIII в. и вынужденным, эта мысль не пользуется должным вниманием не только в норманистской, но и в антинорманистской литературе. Между тем в общей форме она выдвигалась еще В.Н.Татищевым и М.В.Ломоносовым. В XIX в. приводились и определенные свидетельства, указывавшие на движение славянского и славянизированного населения с южного и юго‑восточного побережья Балтики на Восток. Обращали внимание на некоторые этнографические и языковые параллели, сопоставляли южнобалтийские Старграды с Новгородом (и несколькими «Новыми» городами), указывали на прибалтийские истоки некоторых языческих представлений, отмечали сообщения некоторых саг[406]. Однако этого оказывалось недостаточно для преодоления привычки смотреть на события через призму норманской концепции. Для позитивистской науки все эти данные были «не прямыми», а потому не заслуживающими серьезного внимания. М. Погодин полагал, что если бы «одно слово сорвалось еще с языка у Гельмольда, то все бы нам стало ясно»[407]. Одному слову при таком подходе придавалось большее значение, чем целой системе взаимосвязанных явлений.

Приводимые в литературе лингвистические данные вполне конкретны. Речь идет о совпадениях лексики, фонетики и некоторых других языковых явлений у балтийских славян и жителей северо‑западных и северных областей Руси (прежде всего Новгородской земли)[408]. Многочисленные этнографические параллели представлены в работах Д. К. Зеленина и В. Б. Вилинбахова, упомянутых выше. Но в то время как скандинавская археология заполняла книжный рынок исследованиями о скандинавских древностях, отыскивая для них реальные или мнимые параллели в разных частях Европы, даже в нашей литературе долгое время держалось мнение, будто Балтийское Поморье ‑ это самый отсталый уголок славянского мира. Сейчас такое представление отвергнуто. Видный немецкий ученый, специалист по ранним славянам Й. Херрман напоминает о построениях историков, археологов и филологов империалистической Германии как об откровенно спекулятивных и бесплодных. Новый материал позволил поставить вопрос о том, «какой народ соорудил первые города и кто с помощью быстрых кораблей владел Балтийским морем... славяне или шведские викинги»[409]. Как отметил В.Л.Янин, до первой трети IX в. включительно «основная и притом сравнительно более ранняя группа кладов восточных монет обнаружена не на скандинавских землях, а на земле балтийских славян»[410]. Уточнения В. М. Потина еще более усиливают положение о своеобразном приоритете славянского Поморья: на Готланде нет кладов ранее IX в., а в самой Швеции древнейший относится лишь к середине IX столетия. В то же время на Поморье имеются клады VIII в.[411]

 

Известное отставание Скандинавии от континентального побережья Европы вполне естественно: на континенте мог быть учтен и использован опыт обширных населенных территорий, в том числе весьма развитых. Специальные исследования показывают, что и процесс классообразования, и создание государственности в Скандинавии, в частности в Швеции, также отставал от темпов развития материковой Европы[412]. Но, конечно, вопрос об уровне и темпах социального развития ни в коей мере не имеет этнического значения. Славяне на Поморье унаследовали издавна развитую местную морскую культуру. А включение их в международную торговлю по крайней мере с VIII в. было естественным результатом географического положения: Франкская империя с одной стороны, путь в Волжскую Болгарию и далее на Восток ‑ с другой. Не удивительно (и весьма многозначительно), что франкские источники начала IX в. представляют славян монополистами заморской торговли[413]. Неудивительно также, что кладов арабских монет VIII в. еще больше на Волжско‑Ладожском пути[414]. В итоге же топография кладов прямо‑таки накладывается на карту расселения варягов, нарисованную русским летописцем.

Традиционные торговые пути обычно используются в первую очередь при вынужденных переселениях. Неман, Западная Двина и реки, впадающие в Ладожское озеро, должны были привлекать и купцов‑воинов (возникала необходимость создания на этих путях опорных пунктов), и следовавших за ними мужей и смердов, просто уходивших от теснивших их феодальных государств и христианской церкви.

Д. К. Зеленин и В. Б. Вилинбахов обратили внимание на то, что с южного берега Балтики на русский северо‑запад в готовом виде приходит строительная техника и топография поселений[415]. По существу, о том же идет речь в упомянутой статье Г.С. Лебедева и А.А.Розова. И.И.Ляпушкин склонялся к крайнему скептицизму, не видя возможности увязать славян лесной зоны (словен и кривичей) с Приднепровьем. Затем, однако, он нашел им аналогии в одновременных памятниках западных славян лесной зоны. И различие двух зон, равно как и происхождение некоторых специфических особенностей славянской культуры северной зоны, получили естественное объяснение[416].

 

И.И.Ляпушкин формулировал новый взгляд несколько неопределенно, в общей форме называя «бытовые и хозяйственные комплексы, в том числе остатки жилых и хозяйственных построек». В 70‑х гг. материал, указывавший на связь балтийских славян и вообще южного берега Балтики с Северо‑Западной Русью, нарастал весьма интенсивно и проявлялся в разной форме. Особенно весомым аргументом стал широко представленный керамический материал. Еще в 1956 г. Г. П. Смирнова обратила внимание на группы новгородской керамики, не находившие аналогий в восточнославянских областях и не имевшие местных корней[417]. В позднейших ее публикациях, во‑первых, выявилась значительная группа керамики, находящая аналогии в разных районах Поморья, на территории ГДР и Польши, во‑вторых, уточнялась датировка возникновения Новгорода, который (отчасти как бы в противовес норманизму) слишком уверенно относился (на основе дендрохронологии) к середине X столетия (именно к 953 г.). Но речь в данном случае шла о конкретной мостовой, под которой также находился культурный слой. И керамический материал позволил говорить о значительно более раннем появлении поселения на этой территории[418]. Видимо, можно говорить о достоверности летописной даты, связывающей сооружение Новгорода с Рюриковыми варягами около 864 г., и о достоверности самого сообщения о прибытии около этого времени (или все‑таки несколько ранее) Рюрика с братьями в Ладогу именно с южного берега Балтики.

Выявленная в Новгороде керамика поморского облика имеется также на других поселениях, где обычно ищут следы викингов, в частности, в Ладоге и даже в Гнездово[419]. В. Д. Белецкий еще в 1965 г. обратил внимание на керамику поморского типа в древнейших слоях Пскова[420]. С. В. Белецкий отметил западнославянские параллели для сосудов с налепными валиками (у донной части), которые найдены в Изборске, Пскове и многих других городах северо‑запада Руси, достигая Рязани и Гнездова[421]. В. В. Седов писал в 1970 г., что «собранный к настоящему времени материал весьма обширен и свидетельствует о несомненной генетической связи древних новгородцев со славянскими племенами Польского Поморья». Автор, в частности, обратил внимание на широкогорлые биконические сосуды и реберчатую керамику, которая широко представлена по всему северо‑западу, преобладая в древнейших слоях Старой Ладоги. И важно его указание на то, что «появление биконической керамики в Новгородской земле не может быть обусловлено ни древними местными традициями, ни культурными влияниями местных племен... Объяснить появление биконических и реберчатых сосудов на ранних славянских памятниках Приильменья можно только предположением о происхождении новгородских славян с запада, из Венедской земли»[422]. С запада выводит автор и кривическое население Псковщины.

 

Следует подчеркнуть, что славянская (или поморского облика) керамика сопровождает и так называемые норманские погребения[423]. Очевидно, требуется привлечь и другой (менее связанный с этническими и хозяйственными традициями) материал, обязательно включив в сферу сопоставления южное и юго‑восточное побережье Балтики, а также побережье Северного моря, откуда в конце VIII в. ушли на восток фризы, не желавшие мириться с господством захвативших побережье франков. При этом, разумеется, необходимо учитывать условия славянизации различных племен на Поморье. На восток переселялось население в разной степени ассимилированное, сохранявшее значительные элементы своей старой культуры, верований, отчасти языка. Так, котелки в погребениях Приладожья, а также Верхнего Поволжья и Гнездова (т. е. основных районов распространения «норманских» погребений)[424] необходимо сопоставлять с кельтскими культовыми котелками. В.А.Назаренко задумался над природой имеющихся в приладожских курганах отделенных от туловища голов, заметив, что «отражением каких религиозных представлений является эта черта обряда, решить трудно»[425]. Но обряд этот хорошо известен по кельтским и кельтическим культурам. Захоронения одних черепов или туловищ без черепа характерно было, в частности, для племен оксывской культуры[426], которых с наибольшим вероятием следует связывать с венедами.

А. Л. Никитин указал на интереснейшую параллель для загадочных действий языческих вождей, восставших в Ростово‑Белозерской земле около 1071 г. против киевского князя: волхвы извлекали из спины жертв «гобино». Оказывается, эта операция созвучна кельтскому обряду, называемому «гобония» (от gabim ‑ богатство и т.д.)[427]. Кстати, здесь также фигурирует магический котелок, который в Ирландии «был символом изобилия и бессмертия»[428].

 

Если поиски германских элементов на северо‑западе Руси, усиленно проводившиеся на протяжении более чем двух столетий, практически ничего не дали, то отыскание специфических варяжских черт все еще остается делом будущего. Между тем и в именах (об этом еще будет речь), и в топонимике варяжские черты представлены гораздо шире, чем можно было бы думать, исходя из факта передвижения уже в целом славянизированного населения. Так, например, знаменитому озеру Селигер находится малоизвестная параллель на острове Рюген (озеро Selliger). Название это, по‑видимому, докельтское. Но на фракийской территории упоминается кельтское племя Celegeri[429]. Трудноэтимологизируемым окским и волжским «Исадам» ‑ поселениям на берегах рек, упоминаемым в домонгольское время, ‑ может быть приведена кельтская параллель ossad ‑ «высаживать». Очевидно, в названии отражается первоначальное значение как места высадки на берег. (Исады на Оке были загородной резиденцией князей и, видимо, своеобразной торговой факторией, примыкавшей с востока к столице земли Рязани.) Город Ростов, название которого не объясняется ни из славянских, ни из угро‑финских языков, может быть сопоставлен с поселением Radestow «в Старградском округе»[430].

Тесная связь южного берега Балтики с восточноевропейскими русскими землями отражается и в некоторых сагах. От южнобалтийского побережья до «Палтескиа» и «Холмгарда» (т.е. города‑острова) развертывается действие в саге о Тидреке Бернском. Сага записана в XIII в., но отражает события IX‑ X вв., возможно, и только IX (поскольку не упоминаются венгры). В саге постоянно упоминаются «вильтины», очевидно, вильцы‑велеты, в тесной связи с которыми находится Русь. Хотя реальный Тидрек, как и его соперник Одоакр жили в действительности в V в., соперничая в борьбе за Рим, предания о них жили и на Балтике, и новгородский летописец XIII в. упомянул косвенно об этой распре, назвав Тидрека «поганым и злым», видимо, потому, что на Волго‑Балтийском пути были и сказания с противоположными оценками соперников.

Холмгард, как отмечалось выше, ‑ это нынешний Сааремаа, а Палтескиа не Полоцк, как обычно считается, а входивший в состав «Руссии‑тюрк» город в районе нынешнего Таллина (Ревеля). Не исключено, что и в самих изустных сказаниях смешивали Палтескию с Полоцком. И «Смаланд», который берет Аттила (тоже персонаж V в.) на Руси, ‑ не Смоленск. Это вероятнее всего описанный Адамом Бременским «третий остров ‑ тот, который называется Самландом и соседствует с русскими и поляками», населяют который «самбы или пруссы», «очень человеколюбивые люди»[431]. За «остров» Адам Бременский принял полуостров Самбию.

 

А. Н. Веселовский, опубликовавший перевод и исследование отрывка из саги, полагал, что в основе ее лежит саксонское сказание[432]. У исследователей обычно нет сомнения в том, что упоминаемые в саге «вильтины» (vilcinus) ‑ это вильцы‑велеты[433]. В саге отражен такой период, когда вильтины господствовали на берегах Балтики и, например, датские конунги были у них лишь в подконунгах. И если даже речь идет о поэтическом вымысле, то перед нами творение, которое ведет к западнославянскому эпосу, поскольку преувеличивают всегда успехи своих, а не чужих предков.

По саге, в тесной связи с вильтинами находится и Русь, и в этой связи делается своеобразный экскурс во времена Тидрека и Аттилы, где Аттила (в полном соответствии с действительностью) назван «фрисландским конунгом», которых «русские» конунги не признавали равными себе. В частности, русский конунг отказался выдать дочь за фрисландского конунга Аттилу, ибо «род его не так знатен, как были русские люди, наши родичи»[434]. Возможно, прародителем конунгов предполагался Одоакр, овладевший Римом в 476 г. Именно этот вариант сказания знал новгородский летописец XIII в. А в позднейшей традиции даже и Богдан Хмельницкий считал себя (или так считало его окружение) потомком властителя Рима Одоакра, выходца из Ругии‑Руссии.

В саге представлена не соседняя с вильцами балтийская Русь, а Русь восточная. Легендарный конунг вильтинов Вилькин совершил поход на восток, опустошил Польшу и все царства до моря, взял Смаланд и Палтескию и, наконец, столицу русского конунга Гертнита Хольмгард. Русский конунг обязался платить дань. Но после смерти Вилькина положение меняется. Теперь Гертнит идет в страну вильтинов и облагает ее данью. В саге явно смешаны разные Русии: «красные» и «белые», причем в Пруссии они, видимо, и реально смешивались. Определенное смешение наблюдалось и в изложении Саксона Грамматика, наиболее осведомленного в событиях, связанных с многовековой борьбой данов с рутенами восточного берега Балтики, то есть аланской Русью, «роксоланами» Географа Равеннского.

Предания, подобные зафиксированным сагой о Тидреке Бернском, отражаются и в славянских источниках. В указанной выше «Хронике великопольской» (прим. 72) хунгары и вандалы отождествляются, и Аттила является первым их королем. В саге о Тидреке Бернском «Гуниланд» располагался на запад от Польши, что может указывать и вполне обоснованно на гуннов‑фризов побережья Северного моря. Но имеется и группа источников, в которых гунны сближаются со славянами. Название Венгрии ‑ «Хунгария» явилось результатом осмысления династии венгерских королей как преемников Аттилы. В славянской же традиции бытовало представление, что «хунгары» ‑ это славяне, пришедшие из Поморья, от реки Варта или Укра. Отсюда допускалось смешение «укран» с «унгарами»[435].

П. Шафарик привел большое число сведений о смешении славян с гуннами, причем даже в XIX в. немцы именовали «гуннами» группу славян, проживавших в Швейцарии. Название «гуннов» иногда распространялось на вендов‑венедов, «городом гуннов» в некоторых сагах именовался знаменитый славянский Волин, располагавшийся у устья Одера[436].

В связи с отмеченным Саксоном Грамматиком рутенским погребальным обрядом, представляют интерес параллели ему на территории Древней Руси. Это именно те погребения в Гнездово, которые Е. А. Шмидт считал литовскими и аналогии которым имеются в срубных погребениях Киевщины[437]. В свете сведений, сообщаемых Саксоном Грамматиком, распространение этого обряда на шведскую Бирку может быть объяснено именно рутенским влиянием, независимо от того, в какой форме это влияние выражалось: культурное влияние, переселение, захват пленных, погребение убитых в сражениях.

 

Погребения с конем (и рабыней) распространены во всех районах, где ищут следы норманнов. Не исключено, что во многих случаях обряд действительно связан с варягами, только не с норманнами, а с рутенами. В Киеве таким образом погребались представители социальной верхушки, может быть, княжеской династии, хотя в составе дружинных погребений находится ряд существенно различающихся между собой типов. А погребения с конем и рабыней, как отмечалось, были распространены не только у балтийских рутенов, но и в салтовской культуре. И речь может идти именно о русах‑тюрк, то есть аланах‑роксаланах, хотя область Пруссии являлась именно той территорией, где соприкасались и смешивались русы разного происхождения.

Исследователи отмечали также сходство некоторых религиозных обрядов у балтийских славян и киевских русов. Так, весьма вероятно влияние балто‑славянского язычества на реформу Владимира, осуществленную вскоре после возвращения его «из варяг». Главное божество дружины киевских князей ‑ Перун ‑ в «Слове о полку Игореве» даже не упоминается. Похоже, что он вообще не имел глубоких корней ни у славян, ни у других народов Приднепровья. Зато в Прибалтике роль его была весьма заметной. Имя Перуна отражалось в названии четверга: «Перундан», т.е. «день Перуна». По аналогии с «днем Юпитера» (французское jendi) или «днем грома», по аналогии с немецким Dormers tag[438]. Перун в звучании «Перкун» был одним из главных божеств у прибалтииских народов, причем функции его целиком совпадают с аналогичными функциями у славян и руси. В созданном Владимиром пантеоне языческих божеств первое место принадлежало именно Перуну, причем его изображение также было заимствовано у прибалтийских славян: «глава сребрена, а ус злат»[439].

Имеются определенные свидетельства и активных связей Руси Приднёпровскои и Причерноморской. В течение длительного времени обсуждается вопрос о времени появления в Крыму и Подонье славян, и в зависимости от решения этого вопроса ставится и проблема Причерноморской Руси Но искать, видимо, следует не «чистых» славян, а реликты весьма многочисленных переходных форм, возникших в результате взаимодействия славян с венедским и кельто‑иллирийским миром. Видимо, только таким путем может быть объяснен и факт распространения славянского языка на территории будущего Тмутараканского княжества, что явно предшествовало распространению там вполне определенной славянской материальной культуры.

 

В литературе неоднократно оценивалось сообщение Льва Диакона отождествлявшего воинов Святослава с потомками тех росов, которые жили у Киммерииского Боспора. Д. Л. Талис вполне оправданно заключал, что «Днепровскую Русь византийские писатели называли тавроскифами и таврами именно потому, что на нее было перенесено название народа, действительно обитавшего в Крыму в VIII‑IX вв., т. е. росов»[440]. Задача, следовательно, заключается в том чтобы определить: было ли у греческих авторов основание для отождествления приднепровских и крымских росов? Напомним, что последних они должны были знать особенно хорошо после того, как в IX в. возникает росская епархия.

Во времена Льва Диакона христианство все шире распространяется и в Приднепровской Руси, с которой, кстати, на протяжении X в. Византия поддерживала систематические договорные отношения. В этой связи может представлять интерес и то обстоятельство, что в Киевской Руси наследуются некоторые традиции Причерноморской, связанные с распространением христианства. Гак, первые сообщения о крещении Руси (при Фотии до 867 г и затем при Василии Македонянине и патриархе Игнатии) относятся: первое ‑ к Крымско‑Тмутараканской области, второе ‑ к русам Болгарского Причерноморья, куда в 70‑е гг. X в. Святослав намеревался перенести «центр» Русской земли и где в конце XIV в. митрополит Киприан ‑ болгарин по происхождению ‑ выделял ряд городов в «Списке русских городов ближних и дальних», претендуя на подчинение их единой «Русской» митрополии. Но в позднейшей летописной традиции будет упорно сообщаться о Крещении именно Киевской Руси патриархом Фотием, причем перечисляются и конкретные (реально существовавшие) митрополиты (Михаил, Леон, Иоанн), которые якобы появились после этого Крещения на Руси. В письменной традиции этот акт обычно смешивался с крещением Руси при Владимире, к которому, кстати, Византия непосредственного отношения не имела, как не имела отношения и к появлению христианской общины при церкви св. Ильи в Киеве во второй четверти X в.

В описании Льва Диакона войны греков с «тавроскифами» Святослава имеется ряд бытовых зарисовок. Среди них обычно привлекает внимание обряд человеческих жертвоприношений. С. Гедеонов даже акцентировал внимание на этом обряде, доказывая невозможность признания русов норманнами. Он полагал, что именно для славян‑руси было характерно приношение в жертву юношей и девушек. Автор приводит, в частности, напоминание позднейшего летописца о том, что «жряху им, наричюще я богы, привожаху сыны своя и дщери, и жряху бесом... и осквернися кровьми земля Руска». В той же летописи «старци и боляре» предлагают: «Мечем жребий на отрока и девицю»[441]. С. Гедеонов, видимо, прав, говоря об отсутствии такого обряда у германцев. Но и у славян его тоже, по‑видимому, не было. Здесь мы видим отражение религиозных и бытовых представлений, характерных для кельтов в Европе и тавров в Причерноморье. Иными словами, это специфически «русский» (одной из «Русий») обряд.

В плане взаимосвязи Причерноморской и Приднепровской Русий может представить интерес происхождение «знака Рюриковичей». Правда, вопрос этот может быть поставлен лишь в сослагательном наклонении: знак становится важным аргументом при условии его правильной интерпретации, а правильная интерпретация во многом зависит от правильного воспроизведения хода событий. Знаку посвящена большая литература и предложены самые разные варианты его объяснения. В большинстве случаев указывается на близость знака киевских князей причерноморским, именно боспорским знакам[442]. Эти знаки сближаются и по значению, и по применению: это герб правителей, их именной знак и знак собственности[443]. Собственно боспорский знак, видимо, правильно объясняется как триденс, что связано с генеалогическими преданиями боспорских царей, ведших свое происхождение от бога Посейдона[444]. В последнем предании ясно проступает «морская» традиция не только греческого населения Боспора, но и их предшественников ‑ «людей моря». В Боспорском царстве, видимо, сильнее, чем в других греческих колониях, издревле сказывались местные традиции, вплоть до того, что самое название боспорской столицы ‑ Пантикапей ‑ негреческого происхождения[445].

В сарматский период, наряду с триденсом, появляется и совершенно иная форма тамги. По наблюдению В. С. Драчука, «именно в X в., то есть в то время когда распространялись «знаки Рюриковичей»... в Причерноморье и на прилегающей территории уже исчезли те тамгообразные знаки римского времени, которые повсеместно употреблялись в северопонтийской периферии античного мира»[446].

 

Должно однако, заметить, что знаки Рюриковичей составлялись не только и не столько из триденсов (таковые имелись), сколько из двузубцев Двузубцы также появляются в Причерноморье в раннесредневековое время (VI‑ VIII вв.). Но они ранее (II–I вв. до н. э.) были известны в Прибалтике[447] где могли связываться с венедскими племенами. Именно двузубцы дали основание считать знак Рюриковичей изображением сокола[448]. Не исключено что сосуществование двух основных форм тамги княжеской династии связывалось с разными осмыслениями самой тамги и, следовательно, разными представлениями князей о собственном происхождении.

Расцвет Причерноморской Руси приходится на VIII‑IX вв, а где‑то в начале X в. сравнительно высокая оседлая культура Крыма и Приазовья гибнет, видимо, под натиском печенегов[449]. Многие поселения запустевают хотя на некоторых жизнь продолжается до XI в. (прежде всего по восточному побережью Крыма и прилегающему побережью Азовского моря) Видимо тогда же русы оказываются на службе у разных владетелей Кавказа и в Византии. Вероятно, участвовали они и в походах на Каспий, хотя «наезженный» путь туда был у салтовских алан‑русов. Прижатым к морю росам ничего не оставалось, как либо подчиниться кочевникам, либо искать новых мест для поселении. Какая‑то часть их оказывается и в Приднепровье. Во всяком случае в Приднепровье имеются и археологические, и антропологические признаки ведущие к Причерноморью и Подопью[450]. В литературе выдвигалось мнение и о прямой связи салтовцев и полян в антропологическом отношении. Но речь может идти только о смешении разных по происхождению групп[451]. Пришельцы, видимо, были здесь лишь беглецами. Но они приносили с собой культурные традиции, для которых здесь имелась определенная почва.

Некоторые линии пересечения ведут от Причерноморья к Прибалтике и в эту эпоху. Выше отмечалось сходство тамги какой‑то части прибалтийского населения с аналогичными в Причерноморье. Близость отмечалась также в распространении камерных погребений, а для венедо‑рутенской части также и в антропологическом типе[452]. Естественно, обычно привлекают внимание и два соседствующих топонима в Крыму: Россофар (Росский маяк) и Варанголимен (Варяжский залив). Соседство этих названии, конечно, не свидетельствует о тождестве варягов и руси. Но оно говорит о их тесных контактах что было бы трудно понять, если бы речь не шла о близких в каком‑то отношении народов. В. Г. Васильевский убедительно доказал тождество варягов и руси из числа наемников, находившихся на византийской службе. И не исключено, что это тождество возникло раньше, чем те и другие стали говорить на славянском языке. Иными словами, если в культуре Прибалтики и Крыма в VIII‑IX вв. лишь при самом внимательном рассмотрении можно обнаружить какие‑то общие черты, то в языке эта общность осталась: готы сохраняли диалект германских языков, росы ‑ близкий к «варяжскому».

Некоторые явления, связанные с Балтийской Русью, трудно понять, если не допустить наличия контактов ее с Причерноморьем. Это относится прежде всего к «Руссии‑тюрк» ‑ аланской Руси ‑ Роталии и естественным смешением ругов, пришедших к Причерноморью вместе с готами и гуннами‑фризами во II‑III вв., а затем вернувшихся сюда после развала державы Аттилы с аланами‑русами Подонья. Явно к аланской «Руссии‑тюрк» на Балтике возвращались в 839 г. через Германию послы «Росского каганата». Титул «кагана» на севере не мог возникнуть спонтанно, без контактов с тюркскими народами или их ближайшими соседями (как это и было в данном случае). И «Остров русов» с каганами во главе, как отмечено выше, по всем описаниям соответствует «Островной земле» ‑ «Холмгарду» ‑ Сааремаа и по размеру, и по действительной роли своеобразного центра силы Роталийского объединения вплоть до середины XIV в.

 

Появление «Варяжского лимана» рядом с «Росским маяком» безусловно свидетельствует о движении более или менее значительных групп прибалтийского населения на юг к Причерноморью. Однако с конца IX в. положение здесь становится крайне неспокойным, а в X в. те политические образования, которые, видимо, привлекали варягов, и вообще погибают. В таких условиях возврат части переселенцев назад к холодным берегам Прибалтики вполне закономерен. Специалисты отмечают один любопытный факт: в Восточном Крыму нередко мужским долихо‑ и мезокранным останкам сопутствуют брахикранные женские[453]. Долихо‑ и мезокраны ‑ это, очевидно, несарматское и досарматское население, а брахикраны принадлежали либо к сарматам, либо к тюркоязычным племенам. Такое несоответствие обычно возникает, когда на новую территорию переселяется только мужская часть племени (обычно молодежь). Но шли эти переселенцы в область Причерноморской Руси едва ли случайно.

Выше упоминалась литовская генеалогическая легенда о Палемоне, искусственно привязанная к Риму. В действительности имя Палемон греческое (значение ‑ «борец»), А распространено оно было в Малой Азии и Причерноморье, причем в династии боспорских царей встречается неоднократно. Правда, Боспорское царство было периферией Римской империи и в таком качестве могло мыслиться как его часть. Самое зарождение легенды могло относиться к переселениям первых веков н. э., может быть связанных как раз с падением Боспора в III в. н. э. Но, видимо, на протяжении многих столетий балтийские «варяги» или веиеды‑рутеиы хранили воспоминания о каких‑то своих сородичах в этой части «Рима», тем более что племена росомонов (возможно, аланское) и рогов известны здесь со времен Черняховской культуры. Название «Росия» начинает заслонять «Боспор», видимо, в связи с возвышением именно этих племен. И в отличие от готов они встретили здесь остатки племен, говоривших на близких, может быть, понятных им языках. В свою очередь и в Прибалтике и те, и другие росы всегда могли найти близких или дальних родичей.

 

 

Примечания:

399. Клейн Л.С. Норманизм ‑ антинорманизм: конец дискуссии // Stratum plus. СПб., Кишинев, Одесса, Бухарест, 1999, № 5.

400. Исторические связи Скандинавии и России. ‑ Л., 1970.

401. Шаскольский И.П. Антинорманизм и его судьбы // Проблемы отечественной и всеобщей истории. Генезис и развитие феодализма в России. Вып. 7. Л., 1983.

402. Кузьмин А.Г. Об этнической природе варягов... С. 55.

403. Лебедев Г.С., Розов А.А. Городец под Лугой//ВИ, 1975, №2. С. 217.

404. Артамонов МЛ. Вопросы расселения славян и советская археология // Проблемы всеобщей истории. ‑ Л., 1967.

405. Толкачев А.И. О названии днепровских порого